ГРИГОРИЙ СКОВОРОДА

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК

Мир ловил меня, но не поймал.

Григорий Сковорода

Отче наш иже еси на небесах. Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас познанию себя, а когда мы себя познаем, тогда мы сами из себя вывьем науку, которая будет наша, природная.

Григорий Сковорода

Почему, собственно, Вечный странник? Почему рядом с Кантом, Дидро, Вольтером, Гольбахом, Д'Аламбером, Кондильяком, Кондарсе, Ламетри, Руссо, Галиани, или Гёте, Шиллером, Попом, Блейком, или Байроном, Беранже, Бомарше, Стерном, Шериданом, Лагарпом, или Сен-Симоном, или Вовенагром, или Клопштоком? Кому нужен сегодня этот доморощенный еретик-проповедник, юродствующий монах-манихей, поборник аскетизма и безбрачия, этот эклектик, посвятивший свою жизнь возрождению стоико-патристических доктрин и Сократовой морали, этот богоискатель и богослов, доходящий в богостроительстве до богохульства, а в религиозном рвении — до экстаза? Кому нужна эта провинциальная малороссийская мудрость, в чем-то граничащая с примитивностью, этот периферийный экстатический мистицизм, замешанный на пессимизме? Кого сегодня заинтересует вышедший из средневековья трубадур, менестрель, странствующий кобзарь, поющий свою Петру? Кому даже в середине XVIII века с его изысканной и рафинированной культурой — бери и черпай — нужен еще один сбивчивый, непоследовательный и не вполне нормальный схимник? Кому необходима эта противоречивая, неупорядоченная философия-теология: то единое вездесущее начало, то двоемирие, то рационализм, то пророчества библейского толка, то ясность, то странность?

Стоп! Пора остановиться! Еретики, мистики, философствующие поэты, моралисты, безудержные фантазеры, парии, изгои — разве это не моя слабость? Как бы ни относиться к местечковому патриотизму, к шовинизму и к самостійності, разве это не первый и последний любомудр растерзанной грандиозными свершениями родины моих предков? «Садок вишневий коло хати...» Разве не заслуживает внимания отсталая захолустная мудрость Востока, одиноко противостоящая разгулу передовой революционной экспансии торжествующего здравого смысла?

Это известный феномен: когда все охвачены экстазом преобразования, только отсталость сохраняет традицию и противостоит всепреобразующему разрушительному порыву. Да и можно ли пройти мимо первого отечественного мудреца, которому всеобщее помешательство знанием не заслонило куда большего — человека?

Ныне измерили море, землю, воздух, небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов; размежевали планеты, доискались на луне гор; строим машины; засыпаем бездны; воспрещаем и привлекаем стремления водные. Боже мой! чего мы не умеем, чего не можем? Но то горе, что при всем том, кажется, чегось великого недостает.

Великое юродство, одержимое богоискательство, запоздалое прозрение, страдальческое выворачивание наизнанку поющей души — свойство всех периферийных культур, внезапно ставящее их в центр мира. Конечно, нашему герою недостает ни мощи Толстого, ни божественной просветленности Соловьёва, ни душевного надрыва Достоевского. Поэтому-то в свое время и просмотрел его Запад. Но он был выдающимся национальным изгоем, которому культура обязана своими своеобразием и силой.

Есть ли надобность снова напоминать о тусклом национальном варварстве посреди ослепительного мирового? Провинциализм лишь усиливает и отсталость, и рвение, и экстремизм. И сегодня мы самые рьяные жители вечного города Глупова, самые отвратительные из неисправимых революционных помпадуров. Угрюм-бурчеевщина — не просто наша сущность, мы из кожи вон лезем, мы раздуваемся как та лягушка, чтобы уже ни у кого не осталось сомнений... У нас все доведено до крайности, и, когда я вижу эти околоточные морды строителей-надзирателей-разрушителей, я думаю: чем попы, которые травили его, отличаются от «авангарда» юродивых, направляющих на путь истинный всех нас? Поскольку он мой земляк, не исключаю, что нынешние правоверные ублюдки — потомки тех...

Христианского проповедника и свободного церковного мыслителя Григория Саввича Сковороду мы тоже превратили в без пяти минут революционера и даже атеиста. Как это делается? Очень просто. Я презираю Крезов, — говорит новый святой Антоний, ищущий свою Фиваиду в степях Малороссии.— Борец с царизмом, — говорят наши присяжные. Истина не в одном Священном Писании, она безначальна, — говорит новый Лютер.— Священное Писание можно и спасти, а можно и погубить! — Борец с религиозной ортодоксией, мертвой догматикой и пустой схоластикой, — интерпретируют наши. Его «хождение в народ» предстает перед нами классовой идеологией, критика канонических текстов — стихийным атеизмом (атеистов он звал ядовитыми животными), ярко выраженный индивидуализм и нонконформизм — общественным интересом, пессимизмом («Счастья нет на земле, не обрящешь мя извне...») — верой в светлое будущее. Но беспардонной бессовестности билычей и табачниковых достанет и на то, чтобы обвинить в фальсификации честных сковородоведов. Удивительно, что столь распространенные у Сковороды образы семени и зерна не использованы нами, дабы представить его предшественником наших демиургов и их бессмертного учения.

Всё-всё, от ничтожной мелочи до мироздания — всё, к чему прикасалась «наша великая мысль», представало перед изумленным зрителем в изуродованном виде — в восхвалении ли, в унижении ли... Порой это всеизвращающее фиглярство, это низкопробное махинаторство превращалось в соревнование в лицемерии и пропагандистской лжи: кто нахальнее, грубее, беспардоннее извратит правду.

Но апогея извращения наши достигали, когда хотели коммунизировать забытого национального гения. Начинали с замалчивания, с оболгания, с осуждения (Гоголь, Достоевский, Тютчев, Андреев, Иванов, Сологуб, Белый, Гумилев, Брюсов), а кончали перелицовыванием так и эдак, пока не превращали его в некое конформистское быдло, которое только благодаря отдельным заблуждениям еще сохраняет человеческий облик.

Но... бездарные билычи с их славословием или крестовские с их упреками в бурсацкой мертвечине и тупоумии только и делали, что демонстрировали — свое...

А на самом деле это был настоящий вольный философ, глубокий, живой, подвижный, неупорядоченный ум, сотканный из противоречий. Глубочайшая проникновенность и — старозаветное мессианство, великолепная эрудиция и — доходящий до юродства стоицизм, апология разума и — средоточие предрассудков, страстное желание познать человека и — буколическая утопия, славянофильство и — античный космополитизм, стихийный анархизм и — преклонение перед проституирующей царицей, рационализм и — мистицизм, высокая культура и — одержимость «змеиным семям», европейская образованность и — наивность, совершенное знание мертвых и западных языков и — парадоксальная речь. Ко всему этому — не только философ и богослов, но еще и поэт, музыкант, певец. Плюс причудливый характер со многими странностями. Плюс вечное странничество.

Его звали Малороссийским Сократом — он тоже ощущал в себе призвание быть наставником народа. Хотя в Молитве Сковороды он сам ощущает себя Сократом на Руси, хотя вся его философия есть учение о человеке, стержнем которого является «познай самого себя» («Ищи, стучи, перебирай, рой, выщупывай, испытывай, прислушивайся! Познать себя — вот наслаждение!») — было бы упрощением считать его только последователем Сократа, или Эпикура, или Диогена, или Лао-цзы, или Филона, или Плотина, хотя последний для него — подлинный боговидец. Сковорода не просто родоначальник российской философской мысли, оказавший влияние на весь ее путь, не только крупнейший богослов, моралист и наставник, но и новый побег древа мудрости, предвосхищающий ветви Киркегора, Шеллинга, Шопенгауэра и всю череду великих русских мыслителей — Чаадаева, Печерина, Фёдорова, Толстого, Соловьёва, Мережковского, Флоренского, Бердяева, Шестова, Карсавина, братьев Трубецких. Здесь не место и не время заниматься приоритетами, доказывая, что в его лепете звучат новые, незнакомые Европе антирационалистические ноты, — бесспорно другое: сокровенность его мысли, обращение к внутреннему вместо внешнего — крупный шаг в развитии самосознания народа. Нет, он не опоздал к шабашу Просвещения — плоский и примитивный рационализм глубоко чужд его духу. Пренебрегая пустой бесконечностью мировых пространств, он обращается за мудростью к христианскому внутреннему человеку, к библейской символике. Именно Сковорода в XVIII веке возвращает символу то его значение, из которого Тютчев выведет свое цельное поэтическое мировоззрение, а Соловьёв — свои мистико-поэтические прозрения.

А внутреннее изучение человека, достигшее вершин в творчестве Достоевского и Толстого, — разве не восходит к Петре? А принципы сродности и целостности духа — разве не из них черпали свое вдохновение Киреевский и Хомяков? А «природная наука»? А этика? А сковородинская педагогика? А сама по себе его величайшая духовность?

Да, Сковорода стоит у самого порога русской философской мысли. Он первый! Блеск и величие последующего не должны заслонять его скромную, но героическую фигуру. «Сковорода имеет специфическую прелесть примитива, чары соединения гениальности с наивной и целомудренной скованностью культурных форм, и эта прелесть, как неповторимая, навсегда останется за ним».

К тому же он чужд однообразия — его система суть философский калейдоскоп: элеаты и римляне, от Платона и Аристотеля до Vir plenus fidei ae venustatis Плутарха: Марк Аврелий, Филон, Лукиан, Цицерон, Гораций, Сенека, Лукреций, Персий, Теренций, патристика: Дионисий Ареопагит, святой Максим Исповедник, Блаженный Августин, Ориген, Нил Сорский, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Климент Александрийский, Василий Великий, Исидор, Силезий (патристику он изучает не по бурсацкой программе, а по собственному выбору, отдавая предпочтение еретикам и менее популярным Оригену, Дионисию и святому Максиму), Данте (философия небесной любви Сковороды — слепок с Дантова «Рая»), затем Спиноза, Локк, мистики и мартинисты — Бёме, Экхарт, Таулер, Сузо, Дютуа Лозанский, Беат Людвиг де Муральт, Пурхоций. Нет, не слепое следование философским системам и религиозным воззрениям прошлых времен, не просто синтез платонизма с христианством, не разновидность сектантства, а — поиск. Жизнь — не система, а разнообразие впечатлений.

Жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выследовать тропинки ее и, встретив око ее, торжествует и веселится незаходным светом.

Сковорода — скопище крайностей, свидетельствует биограф. Внутри, в глубине — вселенское, универсальное. На периферии — примитивно-сектантское. Рядом с окрыленностью созерцания — плоская банальность. Яркая, сочная, образная речь, временами сверкающая молниеносной красотой, — и церковно-славянская загроможденность, к тому же уснащенная вульгаризмами. Сам стиль его мышления — глубокий, страстный, устремленный к вековечным тайнам жизни, и одновременно содержащий элементы заурядной местечковости, слабожанщины.

В нем нечто от французской утопии, но и от английских бешеных — Коппа, Холланда, Сэлмона, Блейка, — не только их странности, но сам дух Вечносущего Евангелия.

А вот европейский рационализм ему чужд: он проходит мимо, не замечая его. «Едва прикоснувшись к шипучему и пенящемуся кубку Просвещения, он тут же отодвигает кубок, как бы говоря: «это не для меня».

Само мышление его метафорично, оно просто настроено на аллегории. В век исключительного упоения разумом, скажет биограф, он с бесстрашием истинного философа не только жизнь, но и мысль свою подчинил тому принципу, который несколько десятилетий спустя был торжественно и поэтически исповедан стариком Гёте: Аlles Vergangliche ist ein Gleichnis.

Вряд ли Сковорода знал Данте, но стиль его мышления, его образность, даже его философия небесной любви — слепок с художественного мировидения Великого Флорентийца.

***

Он испытывал мгновения божественной благодати, когда Вечность касалась его души, и она в энтузиазме воспаряла к Свободе. «Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, а бегать, аки бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава. Весь мир исчез предо мною; одно чувствие любви, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и розлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя...»

У него случались видения, и некоторые его произведения, например Брань архистратига Михаила с сатаною — результат одной из таких апокалиптических теофаний.

Его произведения — это диалоги с самим собой.

В нем самом свершается непрерывная духовная брань. В нем самом борются одни духовные силы с другими. Брань архистратига Михаила с сатаною.

Сковорода никогда просто не излагает. Непримиримая борьба мыслей продолжается в нем и в момент писания — вот отчего писания его носят характер редкой душевной подлинности, бесспорной психической документальности. Он не только физически странствует, т. е. бродит и движется, но находится в непрерывном движении внутреннем.

***

Бегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность.

Григорий Сковорода

«Его жизнь — одна из тех редких, чистых, благородных жизней, которыми по справедливости может гордиться человечество».

«Его жизнь — метафизический эксперимент, а его философия — запись его результатов».

Каким же он был, этот странствующий рапсод, кобзарь, скиталец, бродяга, упредивший самые современные философские идеи, малороссийский самородок, ставший предтечей Шеллинга и Киркегора?

Сухой, длинный, губы изжелкли, будто истерлись; глаза блестят то гордостью академика, то глупостью нищего, то невинным простодушием дитяти; поступь и осанка важная, размеренная, но тут же при всяком удобном и неудобном случае чудесная гримаса, чудная ужимка... умение подурачить другого. Но он добр, честен и прямодушен. Характер хаотический, стихийный...

Он бежит женщин. Почему? Болезнь? Женофобия? Или, быть может, как Фалес, он не женился, ибо не имел охоты плодить потомство?

Была ли его дружба с Ковалинским любовью целомудренного гения к ученику или в ней было нечто эротическое или противоестественное? Такая страсть, такая нежность обычно случаются в отношении к любимой женщине: посвящения книг, желание никогда не разлучаться, ежедневные письма, полные изъяснений в страстной привязанности...

У меня поднимается такая любовь к тебе, что она растет со дня на день, так что ничего в жизни нет для меня сладостнее и дороже, чем забота о тебе. Освобожденный от тела, я буду с тобой в памяти, в размышлении, в молчаливой беседе. Настолько любовь самой смерти сильнее. О, юноша, достойный Христа! Ты почти исторг у меня слезы; ведь сильная радость заставляет плакать.

Может быть, это была страстная, духовная привязанность, но она имела слишком явный эротический оттенок. Ссылки на любовь Христа мало что проясняют, ибо слишком далека эта любовь со слезами от любви Христа к своим ученикам. Такие письма пишут любимым женщинам, а не ученикам: «...ты не пришел вчера и возбудил во мне невероятное желание тебя видеть».

Опять подполье гения?

БРОДЯЧИЙ СУДИЯ МИРА

Что же ты хочешь век остаться бродягой?

Бродягой — нет. Я странник, и старцем навсегда останусь. Этот сан как раз по мне.

Григорий Сковорода

Чорт тебе виноват, если добровольно всех дел убегаешь.

Григорий Сковорода

Двадцать пять лет — до конца жизни — Сковорода бродячий философ, странствующий по пыльным дорогам Слобожанщины, в рясе, с котомкой за плечами, а в котомке — рукописи, две-три книги, трубка с табаком и флейта.

Сравнивая уход Сковороды с уходом Великого Пилигрима, Льва Толстого, биограф пишет: это были разные уходы: один уходил умирать, другой — жить, один, познав все блага жизни, другой — отказавшись от них.

Такие великие созидатели культуры, как Платон, Данте, Микельанджело, Бетховен, всегда полны внутреннего пустынножительства, а последнее у гениев менее цельных, у которых внутреннее пустынножительство недостаточно сильно, иногда стремится принять формы внешнего пустынножительства. Иногда же то и другое вступают во взаимодействие, сливаются в органический синтез, и тогда появляются пустынножители духа, такие, как Григорий Нисский, Максим Исповедник…

Или Григорий Сковорода, философ, поэт, богоискатель и богостроитель, гуманист...

Был ли он героической личностью — как Сократ или Джордано Бруно? Можно ли его уход отнести к самопожертвованию? Был ли он странствующим аскетом, несущим Слово Божье? Думаю, что нет: он не преодолевал себя. Он находил себя в странствии.

Что жизнь? То странствие. Прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти.

Сократический дух жил в нем. Он не был святым ригористом в духе Франциска Ассизского, этого истинного poverello Dio. Сковорода менее всего был склонен раствориться в природно-стихийной жизни, отдаться природе такой, какая она есть. Он отнесся к своей задаче активно, и, читая Сковороду, менее всего хочется встать на четвереньки, как язвительно выразил Вольтер свое впечатление от чтения Руссо. Он мог и пировать, и буянить, далеко не всегда повинуясь смиренному духу. Он был чужд ханжества, педантизма и ортодоксии и даже, раз и навсегда выбрав свой путь, признавал: небо и ад борются в сердце мудрого!..

Он и мировой разлад воспринимал через разлад и хаос своей собственной души.

Чем объяснить его уход? Внешние обстоятельства здесь ни при чем. Они вообще малозначимы для самобытных натур, живущих напряженной внутренней жизнью. Отдельный от всего, Сковорода остался один и был подобен кольцу, выброшенному из цепи человечества, читаем мы в Украинском вестнике. Он и на родине стал чужим, пишет Иван Снегирёв. Но такие натуры сами выбирают свой путь; их нельзя сделать, они сами творят себя.

Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, присельником, странником, творил еще одного гражданина вселенной, черпающего из Вечности.

Он отверг всякое готовое содержание жизни и, усомнившись во всех путях, решил, прежде всего, остаться с самим собой, овладеть своим «я» и создать себе такую жизнь, которая бы всецело вытекала из чистой идеи его внутреннего существа.

Сковороде надо было победить свою хаотичность, тоску, ненасытную волю.

М.И.Ковалинский: «Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества».

Бегство Сковороды в такой же мере бегство от мира, как и от самого себя. Ибо в душе его ад, скажет биограф. А вот что скажет он сам:

Сия мука лишает душу здравия, разумей мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Она ничем не довольна. Мерзит и состоянием и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, не вкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничные стены, не милы домашние, ночь скучна, а день досадный, летом зиму, а зимою лето хвалит, нравятся прошедшие Авраамовские века или Сатурновы, хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру и ропщет на Бога и сама на себя гневается: то одно сладко, что невозможно, вожделею минувшее, завидно отдаленное; там только хорошо, где ее нет и тогда, когда ее нет. Невиден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; невидна и мучит, мучит и невидна. Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая. Ламлет всё и возмущает, летает и садится на позлащенных крышах, проницает сквозь светлые чертоги, приседит престолом сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит в Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню; гнездится в душевной точке.

Сковорода был типичный ретрист, бегущий от внешнего мира в мир внутренний, а поскольку синдром ухода от реальности присущ психопатам, невротикам, нарциссам, париям, отщепенцам, то с позиции психики здоровой, ищущей иных форм приспособления или мятежа, он и воспринимается как ненормальный.

Но есть отказ и отказ. Уход от реального мира во внутренний мир болезненных переживаний может кончиться и распадом личности, и гениальностью.

Быть в этой жизни бродягой,

быть одиноким бродягой, с вечной тягой

и новой дорогой.

Быть в этой жизни бродягой,

без прочих занятий, без братий,

без отчих объятий.

Быть в этой жизни бродягой...

только бродягой.

Не иметь ни единой мозоли от вещей —

ни в душе, ни на теле.

И пройти через всё лишь однажды,

только раз и без ноши в руке,

налегке, всегда налегке.

Вдыхая все ветры свободы,

взирая на все небосводы,

поэты, мы сроду не будем

петь, угождая людям...

ТАЙНЫЕ СЛЁЗЫ МИРА...

Принадлежал ли он к печальному ордену пессимистов?

Послушаем неангажированных биографов и его самого.

«Подобное познается подобным». Имея хаос в душе, Сковорода хорошо постигал хаос человеческой жизни: «мир сей прескверный», «проклятый», «темный ад», «блудница».

Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,

Знаю, что преглупая тварь в свете человек,

Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,

Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.

Род человеческий он называет stultissimum genus homimum. «Истинно добрый человек реже встречается, чем белый ворон. Чтобы его найти, немало нужно фонарей Диогена». Он «ненавидит людей лживых, пустых, двуличных больше, чем Тартар». Но что же делать, если мир наш в большинстве состоит из подобных людей?

Мир сей являет вид благолепный,

Но в нем таится червь неусыпный.

Горе ты мире! Смех вне являешь,

Внутрь же душою тайно рыдаешь.

Эти тайные слезы мира, о которых затем будет петь Федор Тютчев, уже знакомы Григорию Сковороде, — и знакомы потому, что в его собственной душе рыдает стихия.

Проживи хот триста лет, проживи хот целый свет,

Что тебе то помогает,

Если сердце внутрь рыдает?

Завоюй земной весь шар, будь народам многим царь,

Что тебе то помогает,

Аще внутрь душа рыдает?

Ведь печаль везде летает, по земле и по воде,

Сей бес молний всех быстрее, может нас сыскать везде.

Славны, например, герои, но побиты на полях.

Долго кто живет в покое, страждет в старых тот летах.

Количество зла в мире ужасает Григория Сковороду.

Эта глубокая Скорбь Сковороды примечательна тем, что он носил ее в сердце как раз в то время, когда Европа договорилась до Теодицеи, провозгласившей наш мир «лучшим из возможных миров». Хотя Вольтер в своем Кандиде тоже восстал против панегирического оптимизма Лейбница, пессимизм Фернейского патриарха бледен и холоден в сравнении с глубокой тревогой Украинского Сократа, в это же самое время услышавшего тайные рыдания мира. За много десятилетий Сковорода предвосхищает пессимизм девятнадцатого столетия и говорит о воле в не менее сильных и ярких выражениях, чем Шопенгауэр, столь гордившийся открытием воли посреди всеобщего интеллектуализма.

Перед нами разверзается то, что сам Сковорода называет «сердечными пещерами». В этих пещерих, темных, непроницаемых, полных мрака и мрачности, волнуется и дышит первооснова космического хаоса — злая, ненасытная воля.

Правду Августин певал: ада нет и не бывал,

Воля — ад, твоя проклята,

Воля наша — пещь нам ада.

Зарежь ту волю, друг, то ада нет, ни мук.

Воля! О несытый ад!..

Ах, ничем мы недовольны — се источник всех скорбей!

Разных ум затеев полный — вот источник мятежей!..

Чувствуя со всех сторон волны хаотической воли, Сковорода ищет спасения: камня, Петры, берега, пристанища, пристани, небесного покоя. Алкание, жажда так мучат его, что момент достижения ему почти всегда рисуется как насыщение.

И все же — пессимист ли он? Пессимист ли человек, для которого «всё — премудрость Божия, и хулить ее — зло», для которого «вся дрянь дышит Богом и вечностью», «вся тварь есть поле следов Божеских», «мир — Божья Воля и истина — Божье Слово»? Может ли быть алармистом человек исцелившийся, познавший божественную благодать, взыскующий спасения, верный себе и природе, превозмогший волю, а с нею и душевную бурю, увидевший за ней тишину и лазурь?

Прошли облака. Радостна дуга сияет.

Прошла вся тоска. Свет наш блистает.

О прелестный мир!

Услышишь ли такое от пессимиста?

Теперь ответим на вопрос: где душа Сковороды?

Душа его — в преодолении. Не просто в постижении благодати, но в погружении в нее, в полном подчинении воли натуре, в слиянии с ней. Кто может сказать о себе: я творец своей жизни?! А он может:

Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел; я сию ролю выбрал, взял и доволен.

ПРОРОК БЕЗ СИСТЕМЫ?

Обучатися и купно обучати братию добродетели: якоже свыше заповедано мне; сей мой есть и жребий и конец и плод жизни и трудов моих успокоение.

Григорий Сковорода

Многогранность, разбросанность и противоречивость Григория Сковороды не воспрепятствовали созданию собственной системы, может быть, лучшего типа — без строгой последовательности, прямолинейности, ригоризма.

Вся жизнь Сковороды есть огромный и глубоко интересный метафизический эксперимент, и его философия есть не что иное, как логическая запись этого эксперимента.

Сковорода не оставил после себя философии, он сам философия.

Сделав любомудрие целью жизни, а жизнь — философией, он, изгой церкви, одинокий странник, выносил и пережил свою философию души. «Премудрость творца в том, что, дав человеку разум, он не дал ему истины, и предоставил ему искать ее». Вот он и стал беспристрастным бескорыстным ловцом этой птицы — истины.

Его жизнь и его учение чем-то напоминают судьбу другого гениального парии — Баруха Спинозы. Как и Спиноза, Сковорода — апологет разума. Разве что еще более увлеченный. Но вот последовательность Спинозы ему чужда. Иногда разум — Имя и Сила Божия, иногда — злейший враг Божий. Но Бог для него — это мир, натура, природа порождающая и природа порожденная.

В Иконе Алкивиадской читаем:

Вижу в сем целом мире два мира, един мир составляющий: мир видимый и невидимый, живой и мертвый, целый и сокрушаемый. Сей — риза, а тот — тело; сей тень, а тот — древо; сей вещество, а тот — ипостась...

Мир и мир, тело и тело, человека и человека,— двое в одном и одно во двоих, нераздельно и неслитно же.

НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ КО ХРИСТИАНСКОМУ ДОБРОНРАВИЮ

Не ищи щастия за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по иерусалимам... Златом можешь купить деревню, вещь трудную, яко обходимую, а щастие, яко необходимая необходимость, туне везде и всегда даруется.

Весь мир состоит из двух натур: одна — видимая, другая невидимая.

Видимая натура называется тварь, а невидимая — Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит.

По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему же у них были разныя имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.

Онтология Сковороды суть теория трех миров и двух натур. Первый мир — это природа, макрокосмос — мир обительный; второй мир — человек, микрокосмос; третий — мир символов, Библия. Каждый из трех миров имеет две природы, или натуры: видимую, телесную, материальную и невидимую, духовную, божественную. Первая — рухлядь, сечь, лом, крушь, смесь, сволочь, стечь, вздор, сплочь, тень, тлен, пустошь, плоть, пепел, желчь, грязь, тьма, ад. Вторая — вечность, божественность, красота. «Видимая натура называется тварь, а невидимая— Бог».

Каждый человек состоит из двоих, противоречащих и борющихся начал, или естеств: из горняго и подлаго, сиречь, из вечности и тления. Посему в каждом живут два демоны или ангелы... ангел благий и злый, хранитель и губитель, мирный и мятежник, светлый и темный.

Не вызывает сомнения: материю он ненавидит. Материя низменна, дух велик. Материя тленна, нечиста, зла, мертва, дух — добр. Всё движется Божьим Духом; Бог, натура — пружина всего. Бог — всемирный разум, сила жизни, закон вещей. Но Сковорода не разрывает и не противопоставляет две натуры, но примиряет и объединяет их: божественное и человеческое — одно.

Как богослов, Сковорода восходит к Богу от человека. Бог для него — любовь. Бог есть откровение. Библия есть Бог. Бог — Ум, Истина, ибо это самые невещественные из всех определений Бога.

Философия Украинского Сократа естественна и мифологична, ее центральная категория — символ. Символ — орудие познания внутреннего бытия. Следуя Платону, он различает в нем действительное и еще более действительного. Символы Библии тождественны теофаниям Эриугены. Они суть богоявления. В них открывается смертным непостижимое и сверхсущественное Божество. Без теофаний и без библейских символов было бы невозможно познание Божества. В символе и совершается теофания. Важнейшие символы: апокалиптическая Жена, Петра, Змий.

Почему же тебе Змий страшен? Он не всегда вредит и юродствует, но бывает вкусный и полезный.

Змий он же и Бог. Лжив, но и истинен, юрод, но и премудр. Зол, но он же и Благ.

Даже рассудочное здесь подчинено мифологическому — не потому, что Сковорода не владеет схематическим языком рассудка, а потому, что никаким другим языком, кроме символов, нельзя выразить «внутреннего человека».

Цельность и многозначность живого опыта неискаженно живет в символе, и поэтому символ есть натуральный язык всякой внутренней мысли. Чтобы истолковать мир антропологически, то есть человеком и в человеке, необходимо понять символ и придать исключительное метафизическое значение внутреннему языку человеческих образов.

В чем отличие символизма от аналитизма? Символ многозначен, целен, внутренен, анализ однозначен, дробен, отвлечен, внешен. Символ — язык духа, анализ — схема материи.

Если схема, продукт анализа и отвлечения, дробит и искажает цельность внутреннего опыта, то символ, синтетический и конкретный по своей внутренней природе, никакого разложения во внутренний опыт внести не может. Цельность и многозначность живого опыта неискаженно живет в символе, и поэтому символ есть натуральный язык всякой внутренней мысли.

Высшая мудрость — всегда поэзия. Она всегда наша, внутренняя, самодовлеющая: выстраданное переживание или божественное откровение или озаренность...

Истина острому взору мудрых не издали болванела, но ясно, как в зеркале, представлялась, а они, увидев живо живый ея образ, уподобили оную различным тленным фигурам.

Для Сковороды поэзия — форма выражения его философии. За речевым хаосом и речевой диковинностью кроется не только внутренняя поэтичность или поэтическое восприятие мира, но и глубинная мудрость. Здесь — начало русской мысли...

В его стихах есть что-то от глубокомыслия хокку, танка, гэндайси...

...Стих наш почти деревенский и ползет по земле... Он незначителен, обыкновенен — это меня не смущает, раз он искренен, правдив, прост. То, что здесь сказано, выражено без принуждения, не из страха, по внутренней охоте.

Челнок мой бури вихрь шатает...

Или:

Воля! О несытый ад!..

Или:

Прошли облака. Радостна душа сияет.

Прошла вся тоска…

Символ, открывающий мысли истину, озаряет мысль точно живым взглядом самой Истины, и мысль сама становится живым оком, видящим второе, прекрасное всемирное Око.

Всякая мысль подло, как змий, по земле ползет, но есть в ней око голубицы, взирающия выше вод потопных на прекрасную ипостась истины.

Григорий Сковорода — философ-интуитивист. Поэтому исток всего — откровение, опыт — вторичен.

Но вернемся к символизму Вечного Странника, к его третьему миру, к Библии. Именно здесь, в символике Святого Писания, раскрывается божественное начало мира и человека. Поэтому Библия — источник богопознания и средство приобщения человека к вечным мыслям.

Но Библия также и новый мир, и страна любви, и кольцо вечности, и Горний Иерусалим, где нет ни вражды, ни раздора, ни различия, всё там общее, общество в любви и любовь в Боге.

Но чтобы понять Библию, нужно снова родиться, обрести в себе внутреннего человека, достичь благодати и откровения, и только тогда спадет шелуха божественных образов, и душа проникнет в подлинное таинство Вечности. Плоть по природе враждебна духу, заявляет Сковорода-богослов. Есть дух, Бог, символ, сердцевина Библии, и есть его тень. Есть Библия для всех, где Бог сотворил небо и землю, посадил сад в Эдеме и изгнал из него Адама, и есть сокровенная Библия символов, эйдосов, где главное — теофании, богоявления, открывающие посвященным непостижимое и сверхсущее Божество.

«Отношение Сковороды к Библии настолько живо, трепетно и исключительно, насколько Библия центральна для его философского сознания». Сковорода вносит в это отношение страстную, выстраданную личную ноту. Библия для него не просто святая книга, не просто поле следов Божиих, но — возлюбленная жена. И одновременно — Змий — вторая сущность Божества.

Чем было глубочае и безлюднее уединение мое, тем щастливее мое сожительство с сею возлюбленною в женах и сим Господним жребием я доволен.

Богословие Сковороды — главная часть его философии. Познание суть раскрытие Божией силы, неотделимой от человека: кто хорошо познал себя, тот познал и Христа... Хощеш ли постигнуть правду? Узнай Царство Божие. Хощеш ли постигнуть Царство? Узнай себе самого... Если кто единого человека знает, тот всех знает... Познание — единственный путь слияния с миром и Богом.

Догадался древний Платон, когда сказал: Бог землемерит... В великом и в малом мире вещественный вид дает знать о утаенных формах и вечных образах. (А эти эйдосы в своей совокупности составляют «первородный мир».)

Истина Вечного странника — разновидность Аристокловых эйдосов: сущность, план, натура, ипостась, начало, форма вещей.

Сии формы у Платона называются идеи, сиречь, видения, виды, образы. Они суть первородный мыры нерукотворенныя, тайные веревки, преходящую сень, или материю, содержащия.

Но благоговение перед Библией уживается в богоискателе-еретике с недоверием к ее форме: «Теперь уже не оби нуяся скажу, что Библиа есть и бог и змий». Бог — сущность Святого Писания, змий — его внешняя форма, дрянь, ложь, буйство, шелуха: «вся сия дрянь дышит богом и вечностью». «Библиа есть змий, хоть одноглавный, хоть седмиглавный, но она же — ковчег и рай Божий, она, как орех, имеет лузу и орешняк, и сверх бабиих басень имеет еще второе, чистое, нетленное: мысли Божии, сердце вечное, человека вечного; счастлив тот, кто понял ее и нашел в жостком нежное, в горьком — сладкое, в лютости — милость, в яде — ядь, в буйстве — вкус, в смерти — жизнь, в безчестии — славу».

Не на лицо одно взирай... Знаешь видь, что змий есть, знай же, что он же и бог есть. Лжив но и истенен. Юрод, но и премудр. Зол, но он же и благ.

Внешне все это выглядит как религиозная схоластическая ересь. Одна из многих. Легко подобрать и подходящие случаю секты. Если б не одно «но»... Еретическое богословие Сковороды в такой же мере служит божественному, в какой — человеческому: «Всё измерили, а как себя измерить — не знаем...» Не человек для религии, а религия для человека. Душевный мир, покой, самоуглубление, совершенствование, духовность — вот категория этого богословия-человековедения.

Как и должно просветителю, у него есть своя утопия руссоистского толка, «Горнея Русь, Горнея Республика. Радуйся, страна щастлива! Нет в оной республике ни старости, ни пола, ни разнствия — всё там общее». Подобно всем утопистам, Малороссийский Руссо простодушно верит: стоит человеку познать добро и чистое восторжествует. Новый мир и счастье здесь, рядом, под носом у тебя. А вот и грядущий гомо, то ли строитель, то ли сверхчеловек:

Не мешают ему ни горы, ни реки, ни море, ни пустыни. Провидит отдаленное, прозирает сокровенное, заглядает в преждебывшее, проникает в будущее, шествует по лицу окиана, входит дверем заключенным. Очи его голубины, орлии крила, еленья проворность, львиная дерзость, горличина верность, пеларгова благодарность, агнцово незлобие, быстрота соколья, журавляя бодрость... Глас его — глас грома. Нечаянный, как молния и как шумящий бурный дух.

Но Утопия эта полна странностей: Библиа есть новый мир и люд Божий, земля живых, страна и царство любви, горний Иерусалим. Здесь нет страстей душевных, зависти, ненависти, гнева, скорби, смущения. А сим самым вместо сих тиранов воздвигнуть в себе Царствие Божие, сиречь духи спасительныя, мирныя, радостныя.

Но — при всем своем простодушии — он не оставляет места равенству. Ибо нет ничего глупее равного равенства, противоестественного и противоречащего душе человека и природе вещей вообще: «И что глупее, как равное равенство; которое глупцы в мир ввесть всуе покушаются? Куда глупее всё то, что противно блаженной натуре?» «А будет там только неравное всем равенство: вокруг фонтана неравные сосуды различных размеров, в равной мере наполняющиеся до краев сообразно со своей величиной».

Всякому городу нрав и права,

Всяка имеет свой ум голова,

Всякому сердцу своя есть любовь,

Всякому горлу свой вкус есть каков.

Почему он против равного равенства? Потому, что оно предполагает всеобщую беспризванность, универсальную несродность, следование не своей природе, а отвлеченному принципу.

Григорий Сковорода ценен даже не оригинальностью, а той простодушной мифологичностью, которую возвышенные детские души сохраняют и проносят сквозь время. Каждая эпоха рождает эту великую инфантильность, эту чистоту, которую невозможно измарать, эту искренность, эту великую чокнутость, эту принципиальную неидеологичность, эту неподвластность рассудку. К ней ничто никогда не пристанет.

ЧЕЛОВЕК ВНУТРЕННИЙ

Всяк человек есть тот, каково сердце в нем; всему в человеке глава есть сердце — оно и есть истинный человек.

Григорий Сковорода

О человече! Почто дивишься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут то дивися, аще имаше очи.

Святой Исидор

Начало и конец Библии, ее альфа и омега — человек. Но не просто человек, а человек сокровенный: внутренний, вечный, нетленный, — божественная идея человека, сущая в Боге.

Мы уже видели, с какой остротой поставлен Сковородой вопрос о самопознании. Вне самопознания невозможно никакое познание. Если человек не узнает прежде всего себя, он ничего не может узнать: если нашел, внутрь нас, меры не сыщем, то чем измерить можно небо, землю и море?

Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себе. А не разуметь себе самого, слово в слово, одно и то же есть, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, как бы его не бывало. Знай, что мы целаго человека лишены. Знай, что тебе всего нет. Ты соние истиннаго твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо.

...Не внешняя наша плоть, но наша мысль, то главный наш человек.

Его философия антропологична, человек — ее ключ, все вопросы и тайны мира сосредоточены для него в человеке: «я верю и знаю, что всё, что существует в великом мире, существует и в малом и что возможно в малом мире, то возможно и в великом». «Ведь истинный человек и Бог — одно».

Антропологизм Сковороды, как и его метафизика, действительно близок к богословию, но не тождествен ему. Здесь самое время вспомнить другого Сократа — Датского.

Григорий Сковорода и Серен Киркегор... Обратим внимание на главные духовные и жизненные параллели: глубочайшую внутреннюю свободу и суверенитет; духовный поиск, граничащий со страданием; открытость и искренность; богостроительство; изгойство, но, главное, — поиск своего собственного внутреннего закона, своего личного «я», своего «внутреннего человека». Оба с помощью религиозных атрибутов ищут исцеления не в церкви, а в самих себе. Оба избирают свой особый, личный путь, оба подчиняются не безличному и бездушному универсуму, а внутреннему чувству, оба бегут женщин. И оба — страдают, по-разному, но несут в себе боль.

Прочь ты скука! Прочь ты мука с дымом, чадом...

Но отогнать это невозможно, мука не просто мимолетное настроение, а свойство личности, не легкая тень мимоплывущего облака, а густой, мрачный туман беспросветности. Затем будет еще большая беспросветность Климакуса, «серый карлик» Печерина или мука, безжалостно терзавшая Владимира Соловьёва. Хотя скорбь Сковороды не достигала крайней степени негативного пафоса Несчастнейшего, она всегда с ним, везде, всякий час, она с детства грызет его душу, грызет непрерывно и больно, скажет биограф, — он чувствует себя бессильным бороться с нею, свирепствующею в нем как дикий зверь, она исторгает из него вопль, слезы.

Григорий Сковорода и Серен Киркегор. Где-то я писал: у Киркегора нет предтеч. Ничего себе! А Дионисий Ареопагит? А Максим Исповедник? А Плотин? А Августин? А Данте? А Паскаль? Экзистенциален уже дельфийский оракул, требующий познать самого себя. Уже Сократ учит жить согласно своей природе — пусть понимаемой превратно. В Сковороде я нахожу вполне киркегоровскую страсть выбора человеческого удела сообразно своей внутренней сущности.

Мнения подобны воздуху: он между стихиями не виден, но тверже земли, а сильнее воды, — ломает дерева, низвергает строения, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень. Так и мысли сердечные: они не видны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж и сокрушение; от сего зерна зависит целое жизни нашей древо.

Впрочем, экзистенциальное у Сковороды еще ждет своих аналитиков, оставим это им.

ДЕЛАЙ ТО, К ЧЕМУ РОЖДЕН

В божественном мраке Моисейских книг почти 20 раз находится сие: воньми себе — внемли себе.

Григорий Сковорода

Для него воля и разум едины: разум деятелен, воля разумна — божественное супружество!

Следуя Августину Аврелию, Сковорода полагал, что всякая воля алчет блаженства, но не всякая знает, где истинное благо ее.

Наше желание верховное в том, чтобы быть щастливыми. Где же ты видел зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастье? А без сего ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищешь щастия, но, не зная, где оно, падаешь в нещастие.

Экзистенциальная, никогда не морализирующая этика Сковороды, интроспективна и автономна.

Это принципиально возвышает Сковороду над рационализмом, который всегда связан в этике с нормативизмом, с долженствованием. Категорический императив Канта в своей трансцендентальной отрешенности от конкретного содержания для живого реального человека есть внешний закон. Автономность морали Канта и призрачна и словесна. Личная жизнь человека должна подчиняться безличному и бездушному универсалу долга, и ее непередаваемо-интимный характер неизбежно гасится в общих предписаниях, бессильных охватить моральную жизнь данного, этого человека.

Мораль Сковороды глубочайшим образом внутренна и автономна. У Сковороды моральная задача каждого человека носит специфический, лишь ему одному свойственный, абсолютно личный характер. Не норма подчиняет себе действия человека, а ТОНОС; горения и самовозгорания. Каждый человек должен искать свою идеальную форму. Сковорода говорит: Ищи расцвета своей природы, найди свою подлинную суть, расцвети вечной энтелехией божественной мысли о тебе.

Счастье только внутри человека и не может быть достигнуто через внешние атрибуты: не за нужным, а за лишним за море плывут.

Этика Сковороды первична, знание — вторично. Лишь то ценно, что увеличивает ценность жизни. Задолго до Великого Пилигрима Григорий Сковорода во весь голос провозглашает: Боже мой! Чего мы не умеем! Чего не можем! Но то горе, что при всем том чегось великого недостает.

Все сии науки не могут мыслей наших насытить... Бездна душевная оными не наполняется.

Я наук не хулю; одно то хулы достойно, что на их надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку...

Сковорода не был идолопоклонником науки, ибо жаждал духа, а не материи. У них только одно было истиною, что ощупать можно, язвил он. Ему были чужды этической рационализм и утилитарность, заглушающие личные нравственные идеалы.

* * *

Мы ищем щастия по сторонам, по векам, по стать¬ям, а оное везде и всегда с нами... Нет его нигде

тем, что есть везде. Оно преподобное солнечному сиянию, отвори только вход ему в душу твою.

Нужно узнать себя, свою природу, понять, что именно мне нужно, и следовать своей сродности.

Сродность — важнейшая категория и символ Сковороды: мир душевный — в сродности, в призванности, в последовании своей природе. Сродность — тайнопишемый божественный закон, и каждому — свой: «Всё то для тебя худая пища, что не сродная, хотя бы она и царская».

Если кто без природы сунулся во врачебную науку или в музыку, говорили: invita Ароlline, iratis Musis, — без благословления Аполлона, без милости Муз.

Ищи и день, и ночь вони: да приидет Царствие Твое. А без сего наплюй на все дела твои, СКОЛЬКО НИ хороши они И славны.

Если ты изменишь своему призванию, своей природе, знай, грусть загрызет душу твою среди позлащенных полат и заплачешь, вспомнив поля зеленые.

Сковорода делил людей на три категории: священники, крестьяне и воины. Важно определить сродство ребенка к будущей профессии, ибо выбор без сродства угнетает жизнь.

Царство Божие внутри нас — это и есть сродность. Природа и сродность, писал он, значит врожденное Божие благоволение и тайный закон, всю тварь управляющий. И о Христе он говорит: Кто же природнее был, как Сей?

Сродность положена Сковородой и в основу педагогики. Природа есть альфа и омега воспитания.

Какая польза ангельский язык без добрыя мысли?

Кой плод тонкая наука без сердца благого?

Воспитание в согласии с личною природой, целостное и гармоничное с нею, живущее в мире с тягой души, — такова основная педагогическая идея. Воспитание, говорил Григорий Саввич, начинается задолго до физического рождения (!). Чада суть родительский список, изображение, копия. Как от яблони соки во ветви своя, так родительский дух и нрав переходит в чада. Живое наследование детьми духовной и физической природы родителей требует от них внимания к себе. Удивительно прозорливы конкретные советы бобыля, не знавшего женщин: спокойствие и блаженство соития, трезвость, святость таинства, тишина духа зачавшей, забота о душе...

Очень важный для Сковороды вопрос, до конца им не решенный: любая ли сродность благо, нет ли зла в сродности? — вот свидетельство глубины мышления! Но в ответе Сковорода остается далеким от Зигмунда Фрейда. Трудно или легко быть благим? Зло по природе — сила или слабость! Эссе "Пря беса со Варсавою" дает ответы: быть благим легко — но не потому, что зло бессильно и борьба с ним легка, но потому, что всю тяжесть мирового греха взял на себя Христос. С ним путь добра легок. И хотя истина эта открывается Сковороде в очередном апокалиптическом видении, и хотя он овладевает ею путем напряженной борьбы, ясно: здесь богослов пересиливает беспристрастного, незаинтересованного мудреца.

Он ничего не отрицает: ни государства, ни культуры, ни армии — «воином кто рожден, — дерзай, вооружайся».

Он отрицает не всё, не вообще, а лишь негодное для себя. Он отрицает извращения, корень которых — несродность. Неблагополучие культуры в том, что люди механически, вне связи со своей природой, беспризванно, устремляются на чуждые им поприща жизни. Природа мстит за это нарушением душевного мира и покоя, которые есть высшее благо. Конфликт Сковороды с церковью — это на 99% конфликт экзистенциалиста с подложными, завербованными богословами, с реальным, зажравшимся монашеством, с конформизмом, с ортегианским человеком-массой.

Счастье только в нас самих. Царство Божие внутри нас. Совершенствование — личный, а не общественный процесс. Все человеческие страдания — от неумения довольствоваться простым и необходимым. Смысл жизни? — Довольство немногим, повиновение сродности, любви. Счастье? — Познание Бога и себя, жажда созерцательной жизни. Практическая мораль? — Благодарение всевышнему, что нужное сделал он нетрудным, а трудное ненужным.

Ничего я не желатель,

Кроме хлеба да воды.

Нищета мне есть приятель

Давно с нею мы сваты.

Малороссийская диалектика: двоепутие, двоеволие, двоемирие... Два пути, две воли, два мира, добро и зло. Свобода воли дана Богом, дабы выбирать.

Дух времени: моя страна тоже имела свое Просвещение и своего Гельвеция. Человеку свойственна добродетель, а не порок, учит наш Дидро, достаточно познать свой порок, дабы освободиться... Благая природа — благое сердце, благое сердце — благая мысль, благая мысль — семя благих дел; все же протчее человеческое: чин, богатство, науки и все ветроносныи их блонды и букли с кудрями вменяю во хвост, без коего голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы. Явившись человеком, уклонися от зла, бегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись со терпиливостью, водворися со смирением.

Глянь, пожалуй, внутрь тебе:

Сыщеш друга внутрь себе,

Сыщеш там вторую волю,

Сыщеш в злой блаженну долю...

Сумма всей нашей речи будет сия: чем кто согласнее с Богом, тем мирнее и щастливее; без Бога же и нищета и богатство есть окаянное.

Отдадим ему должное: он был лишен не только тщеславия или корысти или нетерпимости или нетерпения, но и показного благочестия, вообще жил в полной гармонии со своими убеждениями.

ОБЩЕСТВО ИЛИ СТАДО СВИНОЕ?

Не то скуден, что убогой, но то, что желает много.

После Платона и Аристотеля — время мартышек, как у нас.

Григорий Сковорода

Обаче весь мир обременен чревонеистовством. Чрево есть бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблевающее из бездны сердечныя всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрождей и блевотин оных вод... Зависти, грабление, тяжбы, татьбы, убийства, хулы, клеветы, лицемерия, лихоимства, любодеяния, студодеяния, суеверия... се всеродный потоп ноевский верх, влас и главу миру подавляющий.

Общественность, масса ему ненавистны. Сребролюбие, честолюбие, сластолюбие, тщеславие, лицемерие — какие бичующие эпитеты находит он для их разоблачения! Как он издевается над славолюбами и лихоимцами, над модной премудростью, над правыми по бумажке! Миром правят те, кто десятка шибениц достоин. Почитаемы и знамениты — тогда и ныне! — не те, кто в существе прав, а кто казаться правым умеет. В житейском море царит тяжелее олова беззаконие, — всеобщая погоня за пала-тами, престолами, колесницами, чинами, венцом, скипетром, елеем, обладанием народами и пр., и пр., — всё это мразь, мерзость, тень, блато, грязь, мир. У этих — сердце хамское, мудрствующее о брашне и чреве; подлецы сии звери, скоты, вепри, псы, змии, стадо свиное.

Не сегодня началось и завтра не кончится... История... Родник мудрости — Афины — того и иссяк, что был забит стадами свиными. Стада сии были соборища обезьян философских, кои, кроме казистой маски (разумей, философскую епанчу и бороду), ничево существа от истинныя мудрости не имели, растлением спортили самое основание афинского юношества... Безпутно сремилися вслед бешеных своих замыслов дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания. Только бы достать блистательное, хоть пусть оно, имя или обогатиться. Тогда-то богочтение превратилось в яд, раздоры — в суеверие и лицемерие, правление — в мучительство, судейство — в хищение, воинство — в грабление, а наука в орудие злобы.

ВРЕМЯ

Сковорода верил в будущее время — второе время: первое, наше, эмпирическое время разрывается вторым, не нашим, Господним временем, и это второе, вечное время есть Царствие Божие.

Время — преображающий корень эмпирии. Первое время кончается. Грядет второе — вечное.

Эпизод изгнания Сковороды из Переяславля за еретическое новаторство (епископу, имя которого уже никто не помнит, пришлись не по нраву Рассуждения о поэзии) — яркое свидетельство того, что время сторонится нашей родины, оставляя всё первозданным. Правда, Сковорода еще мог наплевать на епископа и на консисторию: alia res sceptrum, alia pleсtrum — одно дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель, — а вот можем ли наплевать мы?