Читать онлайн
"Медведь, поднявший Солнце"

Утро выдалось морозным. Заря только поднималась над миром, едва бросая на снег мерцающие алые блики. Снегопад закончился, и теперь снежинки, подобно бриллиантам, сверкали в свете зари. На елях сидели синицы, плотно прижавшись друг к другу. Грелись. Вороны гордо вышагивали по снегу, в поисках еды. Дворник расчищал дорожки от леса к усадьбе. Мария Михайловна помогала расчищать скульптуру Медведя, которую отец заказал в прошлом году.

Мария так усердно чистила статую от прилипшего снега, что щёки её горели пунцом, красиво собранная причёска немного растрепалась, но на губах улыбка. Ей всё равно на длинное платье, да и на свой статус. Марии нравилось помогать, но больше нравился праздник Солнцестояния. Когда много людей собираются рано утром на площади и встречают Медведя.

Катерина Михайловна наблюдала за этим всем из окна спальни и невольно улыбалась. Её всегда забавляло то, как сестра берется за любую, самую тяжёлую работу, лишь бы потом, вместе с нянечкой и остальными, спуститься в город. Задернув тюль, Катерина взяла кружку и сделала небольшой глоток. Вафли, любезно приготовленные бабой Дуней, остались нетронутыми. За туалетным столиком Катерина не засиживалась. Обычный крем, карандаш для бровей и всё. Платье, цвета брусники, было приготовлено ещё вчера вечером и, единственное, что оставалось сделать, его надеть. Няня, всегда сидевшая в соседней комнате, помогла с этим. Ровно, как и с тем, чтобы закрепить тиару и покрыть голову.

Спустившись на кухню, Катерина застала там бабу Дуню и несколько её помощниц. Уже на лестнице она услышала восхитительный запах пастушьего пирога и свежеиспеченного хлеба. На плите варился кисель, один в один такой, какой варила мать. Кухарки настолько были заняты, что не заметили появление Катерины Михайловны.

— Доброе утро.

— Доброе утро, барышня.

Они все резко бросили дела и склонились. Жестом баба Дуня приказала остальным работать, а сама пошла к Катерине. В силу возраста она шла медленно, и Катерина успела заметить, что она стала гораздо сильнее опираться на трость, а стоило подойти бабе Дуне подойти чуть ближе, заметила, как на её лице стало еще больше морщин, чем было всего несколько дней назад, когда они вместе сидели у камина в гостиной и пили чай.

***

Катерина прекрасно помнила тот день, когда пришла баба Дуня. Тот день оставил огромную дыру в душе маленькой барышни.

То был июньский полдень, с такой дымкой, такой дремотной истомой. Катерина резвилась в саду со своей любимой собакой. Чёрная, словно уголёк, она (собака) выделялась на фоне зеленой травы, а ленты красного бантика, аккуратно повязанного на ошейнике, развевались по ветру.

В тот день Катерину зачем-то одели в чёрное. Она думала, что няни наконец поняли, что стирать красные платья им придется каждый день, потому что барышня, как бы ни старалась, всё равно запачкается. А вот с чёрными всё наоборот, носи хоть целую неделю и им ничего не будет. Да и вон, с пёсиком как сочетается. Она ходила довольная с самого утра, красовалась и крутилась перед каждым зеркалом и стеклом, даже в саду, у пруда она рассматривала кружева, украшавшие воротник.

Отец курил на веранде. С самого утра он был хмурый. Не кушал, не поцеловал Катерину, а ведь это был их утренний ритуал. Трубку, которую он оставил в гостиной, возле читального столика, Катерина поспешила отнести отцу в кабинет, но тот оказался заперт и там кто-то плакал. Ей стоило догадаться кто именно. Но вот, отец уже сидел с той самой трубкой и смотрел куда-то вдаль, так задумчиво, что невольно хотелось обернуться и глянуть, что он там увидел. Катерина замечала его прищур и тяжелые, долгие, выдохи. Ещё она замечала, как в их дом входит много людей со стороны передней. Сложно было не заметить тех, кто приезжал в сопровождении двух, а то и четырёх, машин.

Она думала, что сегодня какой-то праздник у взрослых, о котором детям знать не стоит. Очередной день чего-то там и все едут поздравлять её семью с чем-то там. Единственное, на что она надеется, это то, что будет много сладостей и большой торт.

Настал обед. Лакей, который был при отце, забрал собаку и отвел Катерину к веранде. Там её встретила нянечка, поправила причёску, нацепила ужасно пахнущую лилию на платье и повела в столовую. В столовой гости смотрели на барышню как-то странно, перешёптывались, женщины норовились прижать девочку к себе, но Катерина прижималась к няне.

Во главе стола сидел отец. Усадив дочь рядом, он стал спрашивать, что она хочет покушать. Катерина не хотела. Ей не нравилось то, что стояло на столе. Каша непонятная, похлебка, блины. Фе. Она такое не кушала. Она ела то, что готовила мама. Гречневый суп, например. Кстати, а где мама? Неужели, она так долго собирается? Уже все гости в сборе. Только её одной нет. Нет и детей, что странно. На всякие взрослые праздники обычно приводили и детей, авось подружатся.

Где-то рядом прозвучал звон хрусталя и люди обернулись, нянечки и лакеи отошли от стола к стенам, готовые исполнить любую прихоть. Отец сел за стол, снова, тяжело вздохнул, смотря перед собой и сказал:

— Сегодня мы собрались по печальному случаю, к сожалению. Утром скончалась моя любимая жена, — он указал на фотографию с лентой, стоявшую позади на столике.

Рядом стояла тарелка с похлебкой, морс и что-то прозрачное в маленьком стакане, наверное, вода. За фотографией стояла ваза с лилиями.

Гости закивали, вытирали слёзы, а отец продолжал и продолжал. Катерина смотрела на них всех и не понимала, что происходит. Почему всем так грустно и, почему все в такой же одежде, как и она сама?

“Что значит скончалась?”

Отец погладил по волосам. Будто током ударило. Дернувшись, Катерина, словно испуганный котёнок смотрела на него. Потом они, все вместе, поднялись на второй этаж, в большую гостиную. Посреди стояла коробка, как Катерине тогда казалось, вся обитая белым. Внутри лежала мать. Губы её были синими, а лицо сливалось с обивкой. Её, конечно, накрасили, но это мало помогло.

Катерина подошла ближе, отец подвёл, заглянула внутрь. В руках у матери был мешочек, в нем были остриженные ногти. Мать собирала их столько, сколько она себя помнила. Она говорила, что с их помощью, можно по отвесным скалам добраться до Обетованных Земель. Зачем-то ей положили ещё и палку, почти во весь рост. Позже отец, конечно, объяснил, что люди переходят в какой-то лучший мир, опираясь на эту палку, чтобы не упасть в кипящую смолу. И Катерине показалось, что идти в лучший мир проще, чем карабкаться в Обетованные Земли.

Вдруг коробку стали закрывать и, Катерине не понималось почему. Зачем закрывать её маму? Она же просто спит. Кинувшись к ней, закрыв собой, она нахмурила брови. Никто не тронет маму! Никто не закроет! Ей же будет страшно. Зачем они хотят сделать так? Нянечки пытались оттащить Катерину, отец пытался, но не смогли. Тогда подошла тучная женщина, погладила по волосам, заглянула в глаза. Что-то она говорила, но, со временем, это стёрлось из памяти. Запомнилось, что она отвела барышню подальше от гостей, от отца, отчитала его за то, что привёл девочку.

— Скажи, что значит — скончалась?

Катерина сидела в кресле и болтала ногами, она не понимала всей серьёзности вопроса. Но женщина, читавшая ей сказку, резко остановилась, закрыла книгу и, собираясь с мыслями, спросила:

— Откуда в твоей юной голове такие мысли, девочка?

— Я сегодня от папы услышала. Он сказал это и женщины расплакались. “Скончалась” — это плохое что-то?

— Слушай, девочка, я расскажу тебе одну историю. Давным-давно, когда наш лес был больше, обитала там ведьма Йоко. Избушка у неё покосилась, забор завалился, а дорожка поросла мхом и дурман-травой. Однажды Йоко, собирая волчьи ягоды, вышла за пределы леса и набрела на, тогда ещё, избу барина. Увидела его, красивый был, высокий такой, волосы русые-русые, и влюбилась.

Катерина перестала болтать ногами и придвинулась ближе.

— Йоко стала чаще наведываться к избе. Наблюдала за барином, исподтишка, чтобы никто не увидел, не заметил. Урожая ему хорошего посылала, ягоды самые вкусные оставляла в саду его, от болезней защищала. В один день барин привел домой невесту, миловидная, хрупкая, краснощекая. Смотрел он на неё влюбленными глазами, такими, какими на Йоко не взглянет никогда. Барин, как назло, целовал невесту прям перед окном, выходящим в лес. Не выдержав, Йоко, вернувшись в избу свою, решилась взяться за чары тёмные и злые. Обида душу тронула, ревность алая жгла. Стало больно, когда она поняла, что барин не полюбит её. Схватила она камень с полки, булыжник обычный, шерсть оленью стала о него тереть и приговаривать, чтобы невеста барина родила чудище.

Катерина потупила взгляд в пол. Отчего-то ей стало жаль ведьму.

— Следующим вечером Йоко пробралась в баню к барину. Слилась с тенью и стала следить, когда же невеста выйдет. Пришло время. Вышла та из бани, а на улице шёлковый туман клубился. Заворожил её туман, залил сознание. Сказочный цветок показался — цветом чудным горит. Под ногами царство богатое раскинулось. Звери и птицы поют, рыбы по небу плывут, создавая облака. Глядит невеста цветок тот зверем обратился, перед ней стоит. Поднялся туман, гуще стал. Приблизился зверь к ней, обнял мохнатыми лапами и в губы поцеловал. Ужаснулась она, оттолкнуть хотела, а не смогла. Крепко держал. Когда опомнилась барин держал её, нагую, на руках в избу нёс. Зимой, лютая она была, ребёнка даровала барыня. Страшненький: лицо перекошено, ножки в обратную сторону смотрят, горб на спине. Смотрел барин на чудище это, а жена его последние секунды дышала. Губы синие, кожа белее снега, смотрит на него и слова не скажет. Вздохнула в последний раз и в мир лучший отошла. А Йоко и рада была. Пока барин жену оплакивал, да думал куда ребенка деть, она пришла к нему, как знахарка. Взяла прядь его волос и шептать стала, чтобы он забыл любовь свою, чтобы забыл радость с ней связанную. Но случилось всё не так, как Йоко задумала. Барин забыл не жену свою и не радость, что они делили. Он лишился чувств. Не смог он в Йоко влюбиться и это обернулось против неё. Глаза Йоко мхом поросли, зубы железными стали, нос до пола вытянулся, а руки почернели. С тех пор Йоко живет в своей избушке, желая лишь о том, чтобы сняли с неё заклятие страшное и полюбили.

— Получается, моя мама тоже из-за этой Йоки умерла?

— Получается так, девочка. Но отец твой, как и тот барин, не поддался чарам Йоко. И чтобы она больше не могла его соблазнить, нужно оберег сплести.

— Оберег?

— Да. Я тебя научу.

***

— Как спалось, девочка? Кушать будешь?

— Хорошо, спасибо.

— А мне вот дурно спалось. Всю ночь туда-сюда. Хоть бы на часок без ерундистики всякой.

— Что снилось, расскажешь?

Баба Дуня махнула тростью и вышла из кухни, наказав кухаркам торопиться. Катерина Михайловна надела фартук, достала миску, ячменную муку, яйца, молоко, корицу и орехи. Как только тесто было замешено, выложено в формочки и отправлено в духовку, она стала наблюдать за тем, как поднимается выпечка. Внимательно смотрела, чтобы ничего не подгорело и не испортилось.

Закончив с ней, Катерине подали пальто, и она вышла на задний двор. Там возле семейной крипты, она протерла табличку матери. Положив ей новый оберег, чтобы Йоко не смогла надеть её обличье, Катерина помолилась. Попросила защиты для неё и отца, для Марии и бабы Дуни. Затем, оставив угощение, она пошла вслед за сестрой и нянечками в город.

***

Мария Михайловна видела, как сестра смотрела на неё из окна. Смотрела с презрением, как на некоторых нянечек и лакеев, что полюбовничают по ночам. Но почему? Потому что Мария помогает лакеям или что-то ещё тревожит сестру?

Утро Марии Михайловны началось задолго до зари. Она всю ночь ворочалась в предвкушении праздника. Внутри всё трепетало от одного представления. О том, сколько там людей будет от мала до велика. О там, как плясать они будут, Солнце встречая. О том, как громко песни будут петь и девушки, и парни. О том, какие у всех них лица будут румяные, краснее роз. И как она, Мария Михайловна, будет им всем улыбаться, словно младшая, что ждёт своего жениха на праздник.

Жених... Она вспомнила того мужчину, что приходил к ним недавно. Высокий, черноволосый, взгляд суровый. Мария, когда взглянула на него, так сразу засмущалась. Тяжело дышать стало. Комната хоть и большая, а душно стало так, будто они в сенях танцевальной избы. Она изредка поглядывала на него, в надежде, что он посмотрит в ответ. Но мужчину привлекала больше её сестра. Он только Катерине Михайловне улыбался, только её руки гладил, только они вдвоём в комнате были. Тогда Мария ушла быстрее, чем успела что-либо понять.

— Ты же ревнуешь его, Мария.

Баба Дуня сидела с ней за столом, внимательно смотрела, в душу прям. Чай горячий, с молоком, пододвинула ближе. Пирожки поставила, варенье. Мария Михайловна смотрела на это всё сквозь слёзы и мутило от всей этой круговерти запахов. К горлу ком подкатил. Она отодвинула тарелку с пирожками подальше, те задели пиалу с вареньем. Бордовое пятно быстро растекалось по белой скатерти. Баба Дуня охнула и тут же вытерла варенье полотенцем. Как можно не ревновать, как не печалиться?

— Скажите, разве я хуже? Я такая же, как и она.

Мария врала себе и всем вокруг. Пусть в них одна кровь, пусть они с сестрой одного рода. Но Мария не такая. Она точно знала об этом. Рядом с Катериной Михайловной Мария была неоперившимся птенцом. Она не смела в глаза ему смотреть, даже являясь барышней. Не смела лишний раз вздохнуть.

***

Мария оказалась последней, после матери и сестры. Заметно нервничая, она протянула ему руку. Он бережно обхватил её пальцы, немного склонился и едва коснулся их губами. Мария почувствовала, как щеки начали гореть. Как мелкие мурашки пробежали по коже. Она улыбнулась смущённо.

— Мария Михайловна, — сказал он мягко.

Он заглянул ей прямо в лицо, немного склонившись. Мария потупила взгляд. Чего он так долго смотрит? Размазалась туш или помада? Щёки пылали. С каждым мгновением сердце билось всё сильнее и вскоре Мария перестала что-либо слышать, кроме него. Дышать стало тяжело. Прикрыв глаза, Мария попыталась развернуться, но у неё не вышло. Ноги подогнулись сами собой, и она схватилась за чью-то руку.

— Стой, дай мне посмотреть, — голос сестры прозвучал словно гром, среди ясного неба.

Глаза открыть было сложно. Мария чувствовала, как холодные руки Катерины Михайловны обхватывают её лицо. Где они? Что произошло? Почему так сложно открыть глаза?

— Что с моей Мари?

Это мама? Почему её голос так далеко, словно она стоит на другом краю сада, а Мария у ворот усадьбы? Даже с закрытыми глазами, всё вокруг кружилось, переворачивалось и никак не могло остановиться. Начало мутить. Стало невыносимо жарко. Хотелось снять с себя одежду и нагой лечь на холодный пол.

— Мари объелась дикой вишней. Ты же знаешь, что это?

— Зачем, интересно?

Это был он? Так близко сидел рядом с Марией? Голову никак не поднять и глаза никак не открыть, чтобы посмотреть на то, как он переживает, как трепетно смотрит на Марию, как по волосам её гладит.

— Ты ещё не понял? Она твоё внимание привлечь хотела. И, как видишь, у неё это получилось.

***

В комнату вошла няня. И Мария тут же вылезла из теплого пухового одеяла. Няня помогла одеться, сделать причёску и заправить кровать. На кухне Мария выпила только кофе и, одевшись, вышла. Пожелав лакеям доброго утра, отправилась к статуе. Заснеженная, почти неотличимая от сугроба, стояла она посреди поляны. Мария глядела на неё минуту или две. Затем она подошла ближе. Присев, она принялась счищать снег. Варежки, которыми Мария это делала, быстро намокли. Но останавливаться нельзя. Нужно было помочь всем, чтобы быстрее пойти на площадь. Там уже наверняка собрался народ, топил танцевальную избу. А юноши решали жеребьёвкой, кто же поможет Медведю дорогу из леса в поле найти.

— Барышня, — обратился дворник. — Что же вы взялись за это? Сейчас я закончу и сам всё тут сделаю.

— Да ладно вам, — Мария отмахнулась. — Мне несложно.

Она заметила взгляд сестры. Неприятно под ним, суровым каким-то или надменным. Катерина Михайловна никогда не делала такого. Она могла помочь бабе Дуне на кухне, могла убрать у себя в комнате, но, чтобы быть здесь, с лакеями, — невозможно. Отвернувшись от окон, Мария присела на корточки. Вот он, Медведь. Бурый, красавец. Блестит в рассветных лучах. Глазки чёрные, бусинки. Смотрит так жалостливо — кушать просит. Мария широко улыбнулась.

— Ну, Миша, мы сейчас гороха тебе дадим, чтобы ты быстрее солнышко нам принёс. Вот бы сестрица моя ещё пришла, — она глянула куда-то в сторону, но Катерины Михайловны не было.

Подождав немного, погладив Медведя, Мария предложила пойти в город. Уже за воротами она заметила, как сестра уходила за усадьбу.

***

— Да? Хорошо, скоро буду.

Он пошел на кухню, где сразу же поймал недовольный взгляд матери. Она свела брови на переносице и, тяжело дыша, смотрела. Долго так, что он не знал остаться в дверях или войти.

— Вова, опять, да? Опять уходишь?

— Матушка, — он всегда её так называл, когда нужно было успокоить, — пока что, я здесь.

Пьяска месила тесто для каких-то булочек, Вова знал, что отвлекать мать в такие моменты нельзя. Но все же подошел со спины, положил руки ей на плечи. Мать, дернувшись, нервно откинула длинную косу, что постоянно норовила залезть в муку и добавила:

— Ещё целый час до праздника. Нет, чтобы помочь матери, салат несчастный нарезать, он бежит, сломя голову, к какой-то бабе. Мать горбатится ради тебя, силы свои тратит. А ты помочь не можешь.

— Мама, во-первых, она не баба. Во-вторых, я не к ней. В-третьих, я вернусь раньше, чем ты закончишь печь эти булки, — Вова кивнул взгляд в сторону чашки с начинкой.

— Ой, гляньте, как распетушился. Смотри, от важности, не лопни. Или ты теперь, как она?

— Ты, может, объяснишь, чем она тебя так раздражает или продолжишь ядом прыскать? Я чего-то не знаю?

Вова выдвинул стул и сел, закинув ногу на ногу. Он уставился на мать. Внимательно наблюдал, как усердно Пьяска вымешивает тесто, подбирает слова, хмурится и злится. Зато мать не смотрела на него. Не хотела. Боялась, что Вова увидит то, что не должен.

Она, накрыв тесто, принялась убирать ненужные, грязные, чашки. Вова всё ещё ждал, пока мать посмотрит на него, скажет, что не так. Но не дождался. Не выдержав, он остановил Пьяску, смотрел на неё с вызовом. Она молчала, взгляд строгий, а в глазах слёзы.

— Ну, что такое?

Он сказал это так непринужденно, с такой теплотой и улыбкой, что Пьяска разрыдалась. Вова составил посуду на стол. Взял руки матери в свои, поцеловал их. Прижался к ним щекой. Пьяска отвела взгляд. Всхлипнула. Вова внимательно смотрел на неё. Пытался понять, что с матерью. Молчание было невыносимым. Но нужно было терпеть. Если он сорвется, то мать ничего не скажет.

— Ты... — начала она, но тут же затихла. Закусив губу, она шумно выдохнула. — Ты теперь с ней. А я... одна... Приходишь домой и даже не спросишь, что со мной, как я. Может мне помирать завтра, а ты не знаешь ничего. И еду мою не ешь больше.

— Как не ем? Я...

— Не ешь! Не ври! Вижу же, что в сумке контейнер полный. Вижу, что еду бродячим этим отдаёшь. Понимаю, что у неё там готовят вкуснее, знаю, что не смогу так же. Но для тебя же стараюсь! Для тебя. — Пьяска снова замолчала, взглянула на Вову. Она ждала, пока он извинится.

Он нахмурился, вышел коридор, принес сумку, открыл контейнер и показал его матери. Всё происходило в полном молчании, даже Пьяска перестала шмыгать носом.

— Здесь было то, что ты готовила вчера. И я это, как ты сказала, бродячим, не отдавал. Я вообще не понимаю откуда взялось это в твоей голове. И у неё я не кушаю. Мне просто не до этого, мама. За время, что я буду туда ехать, обедать, а потом обратно — кого-то ещё могут убить или ограбить. Понимаешь?

— Но я же видела, — указала она на окно.

— Видела, — хмыкнул он. — Ты же помнишь, что еда не вечна и может портиться? И не животным она идет, а в пакет и в мусор. Дело только в том, что я, уставший, не могу поговорить и “не кушаю твою еду”?

— Вова, — она взяла его лицо в свои ладони. — Я хочу, чтобы в самый главный праздник в году ты был со мной. Посидели бы, посмеялись, на площадь сходили. Вместе. Как семья. Пока ты на работе — я места себе не нахожу. Молюсь, чтобы ты жив был. А когда ты с ней, я молюсь, чтобы Искуситель тебе ничего не нашептал. Чтобы ничего дурного ты, сын, не сделал. Сам погляди: ты стал другим. Никогда не было у тебя этих странных оберегов. Никогда ты не носил в том отвары и настойки. Может это не отвары, а отравы? А? Может она изжить хочет меня?

— Тише, успокойся. Мы семья. Всё ещё. Ты просто не хочешь, чтобы, помимо тебя, кто-то был. Я понимаю.

— Ещё бы, — недовольно фыркнула Пьяска. — Хочешь с бабой таскаться — да пожалуйста. Я одна тут побуду и на площадь схожу. Не убудет.

Она взяла посуду, через секунду та, с грохотом и лязгом, оказалась в мойке. Последующие действия мать выполняла нарочито громко, чтобы Вова понял, как она недовольна им, его выбором и вообще тем, что у него есть личная жизнь и женщина, к которой он испытывает чувство не любви, но влюблённости. Пьяска не могла принять, что сыну может быть необходим кто-то. Что он может испытывать к чужому человеку больше, чем просо симпатию. Она оглянулась, увидела, как Вова режет салат. Вытерев руки о подол юбки, мать посмотрела в чашку.

— Почему так крупно? Режь мельче.

— Так вкуснее, — заключил он сухо, дорезая морковь.

— А завтра, что жрать будем? Думаешь, я хочу голову ломать, что готовить?

— Завтра и решим. Давай, пожалуйста, просто уже сделаем всё и пойдём на площадь.

— Завтра решим, — буркнула она. — Посмотрю я на тебя, решатель. На, лучше натри сыр на терке, горе луковое, только мельче. Я знаю, что у бабы твоей не принято мельчить. Знатные люди, всё-таки. Жрать им хорошо положено.

— Мама, может перестанешь? Я здесь, с тобой. А мог бы оставить и пойти по своим делам. Что ещё ты хочешь? Какая радость меня мучить?

— А что не пошёл? Пожалеть меня решил? Спасибо, сынок. Можешь идти, — указала она на дверь. — Надо же, умудриться в праздник настроение испоганить.

Вова смотрел на мать непонимающе. Какая муха её укусила? Вчера всё было хорошо. Они же сидели и пили чай. Разговаривали.

***

— Вот представь, завтра Медведь спустится с неба поднимет Солнце из-под земли. Это же так... — она встрепенулась. — Даже объяснить не могу. Ещё все красивые, нарядятся, пару себе искать будут. Тоже нарядись, чтобы суженная тебя сразу заметила. Такой шанс упускать нельзя.

— Да она меня и без костюма узнает, — поставил Вова кружку на стол.

“А если не узнает?”

— Ну, если судьбою тебе вверена — точно узнает.

“Может ли судьба водить нас за нос?” — подумал Вова.

Может ли она неправильно переплести нити, ошибиться? Завтра всё должно решиться. Если она не ошиблась, то Вову точно узнают. Если наоборот, то... что? Он пойдет против суровых законов и нерушимых порядков судьбы? Кто он — человек — против неё? Она растопчет его, как ежедневно люди топчут жуков. То, что судьба позволила Вове быть сейчас с этой девушкой — лишь игра. Завтра наступит финал, и все займут свои места.

— Ну-ну, ты не загружайся так, — Пьяска похлопала его по плечу. — Всё будет хорошо. К нам милостивы, нам помогут.

***

А что сейчас? Мать была вся из игл, концы которых источали яд. Смотрела на него волком, голодным таким, который добычу в угол загнал и ждёт момента, когда она потеряет бдительность, чтобы добить.

— Чего смотришь? Работать будешь, нет? Скоро идти надо, а я ещё в духовку ничего не ставила. Ше-ве-лись, Во-ва.

Поёжившись, Вова всё-таки помог матери. Нехотя. Пока она складывала пирожки в корзинку, он вышел из дома. Свежий воздух ударил в лицо, отчего по телу пробежали мурашки. Мороз пробрался под свитер и кусал кожу. Для их леса это, в принципе, нормально. Но хотелось обратно. Греться. Мелкая дрожь пробила тело. Нет. Ничто не заставит его вернуться в дом, обратно к матери. Лучше Вова здесь помёрзнет, чем услышит ещё тысячу упрёков в свою сторону.

Чтобы отвлечься от произошедшего он взглянул на горы. Наверняка Солнце еще нежилось в водах горного озера, переворачиваясь с бока на бок. А на месте, где граниловая и каменная толща представляла собой вершины скал и кое-где уступала место лесам, из-за горизонта поднимались облака, словно то было мягким одеялом, укрывавшим огненный шар от зимнего холода. Там же по другую сторону гор лежала наша деревня (или же то был крохотный городок), ждавшая, когда же Медведь разбудит Солнце и поднимет его в небо.

Вова огляделся по сторонам. Было тихо. Лишь редкие прохожие, спешащие к площади, да ветер, гонявший поземку, нарушали спокойствие. Пьяска вышла из дома, и они двинулись вслед за остальными. Снег хрустел под ногами. Расчищенные, а точнее протоптанные людьми, дорожки, словно паутинки, тянулись от окраин. Один за другим гасли внутри домов огни, закрывались двери на тяжёлые большие замки. Следов на снегу становилось всё больше.

Пьяска недовольно вздыхала и закатывала глаза. Вове казалось, что для неё праздник не больше, чем формальность. Дань семейной традиции, которую она так боялась нарушить. Он придерживал мать за руку, чтобы та не поскользнулась. Пройдя Торговый квартал Вова услышал оклик.

— Ты чего не оборачиваешься? Я же тебя зову, — тяжело дыша говорил знакомый.

Вова едва заметно кивнул в сторону матери, знакомый взглянул на неё, приветственно помахал рукой. Но Пьяска не отреагировала, она лишь горделиво вскинула голову.

— Вовка, ты чего не забрал-то шкатулку? Я мастерил-мастерил. К сроку сделал.

— Занят был. Ты же взял её с собой?

— Конечно, — он достал её из внутреннего кармана пальто. — Во, гляди какая.

Пьяска одёрнула руку и пошла вперёд. Вова терпеливо вздохнул и улыбнулся.

— Чего это с ней?

— Неважно. Давай шкатулку. Действительно красивая. Руки у тебя золотые.

— Да ладно тебе. Ты лучше плати, чем мёд в уши лей.

— Еще пять золотых?

— Да, — довольно он улыбнулся.

— Держи. — Вова быстро сунул ему в руку монеты и поспешил за матерью.

***

— Дитя...

Шёпот доносился из-за спины. И она обернулась, но так никого и не увидела. Всматриваться в чащу леса было тяжело. Из-за предрассветных сумерек всё расплылось в дымке, смешалось друг с другом.

— Дитя...

Казалось, теперь он был совсем рядом. Кто-то над ухом шептал. Кто? Нянечки ушли чуть вперед и не заметили, что она замешкалась, глядя то им вслед, то в чащу леса. Любопытство взяло верх над долгом.

Она прекрасно понимала, как разгневаются родители. Однако пути назад больше не было. Ноги уже несли её вперед. Навстречу к неизвестному.

***

Пьяска шла быстро, не оборачиваясь, опустив взгляд вниз на искрящийся, от света фонарей, снег. Сын, её сын, выбрал из двух. Как он мог вообще выбирать? Неужели Вова мог променять Пьяску, на ту девушку? Она не сможет его защитить. Не сможет. Она лишь своими оберегами хочет переманить её ребенка к себе. А Вова и рад бегать, не понимая, что это лишь игра. Может... Пьяска сама виновата? Может слишком сильно оберегает сына? Но она мать. Это работа — защитить Вову от всего, что ему навредит. Даже от любви.

На глазах выступили слёзы. Что Пьяска получила взамен на защиту и любовь? Брезгливость. Желание подальше убежать, пропасть, исчезнуть. Где-то внутри больно укололо. Перед глазами всё поплыло. Она остановилась, начала глубоко дышать.

***

Раньше всё было не так. Пьяска была центром мира и их обоих это устраивало. Вова не пытался вырваться из-под контроля. Он слушал её так, словно она была Матерью Сущего:

— Мама, зачем мы ходим сюда? Что там дают эти камни?

— Это не камни, Вова, — она огляделась вокруг, убедившись, что никто их не слышал. — Никогда так не говори, понял меня?!

Он молчал, насупившись, потупив взгляд в землю.

— Ты меня понял или нет?! Отвечай!

Кивнул, сдерживая слёзы.

— Хорошо. Прости меня. Это не камни, сынок, — она бережно провела пальцем по его щеке, стирая слёзы. — Это одно из воплощений богов. Они могут быть и животными, и деревьями, и, вот, — она указала на каменные идолы, устремившиеся к небу, — ими. Никогда их не называй так, как назвал. Гнев никому ничего хорошего не принесет.

***

Тогда, в далёком прошлом, Пьяска смогла уберечь его от гнева богов, молясь ночами при свете свечей. Прося прощение за необдуманные Вовой слова. А сейчас он несётся прямо в лапы Матери Огня — Ере. И она уже не послушает Пьяску, не посмотрит на то, что Вова её сын, не смягчиться, как тогда, увидев слёзы.

***

— Мама, а почему ты ночью плакала?

Вова безмятежно перемешивал кашу ложкой, не глядя на Пьяску. Она, до этого накладывавшая еду, застыла, смотря перед собой. Он не мог узнать, что она плакала. Никак не мог. Вова спал, когда мать в слезах молилась Ере. Резко обернувшись, Пьяска увидела на лишь лёгкую улыбку на его лице. Он не понимал, что увидел то, что не должен был.

— Я не плакала. Тебе показалось.

Пьяска выдавила это, понимая, что нагло врёт. От Вовы, как и от всех детей, ничего нельзя было скрыть. Они видят взрослых насквозь. Но она, как мать, должна была взять ситуацию под контроль и надеть маску.

— Но я слышал, — жалобно проговорил он.

Слышал. Да. Пьяска не могла себе позволить потерять контроль над ситуацией. Для Вовы она должна быть радостной и доброй мамой, обратную сторону никто, в особенности он, не должен видеть.

— Ты... Ошибся. Понятно? Я не плакала.

Тарелка с кашей с громким звуком оказалась на столе. Пьяска взяла ложку, зачерпнув, и не глядя на сына, не предложив ему, варенье, нервно положила опустила её в тарелку. В следующую секунду ложка лязгнула. Пьяска закрыла лицо руками, покачав головой.

— Как ты вообще мог такое подумать, а, Вова? Я просто не понимаю откуда в твоей голове такие мысли?

— Прости, мама.

Он отодвинулся от стола, намереваясь подойти к матери. Но она, остановила его, убрав руки от лица, сказала абсолютно ледяным голосом:

— Я рада, что ты нашёл в себе силы попросить прощение. Запомни: твоя мама не умеет плакать, а если научится, то только потому, что её сын оступился.

***

Катерина Михайловна шла легко, будто перышко летит по ветру. Мороз щипал щеки. Хотелось пойти быстрее, согреться. Выпить сура.

Катерина лишь однажды готовила такой напиток. Они с бабой Дуней собрали проросшую рожь, на неделю отправили в печь, для просушки. Потом, когда лакеи перемололи муку, Катерина замешала её с водой в гвоздянке. Отец на дне сделал отверстие и замазал его хлебом, поставил в хорошо натопленную печь.

Катерина целый вечер кружилась возле печи. Дивный запах пшеницы так и манил её. Звал заглянуть внутрь и она поддалась. Встав на цыпочки, Катерина аккуратно, стараясь ничего не задеть и не обжечься, потянулась к крышке. Коснувшись её, Катерина ощутила боль. Одёрнув руку, она начала дуть на покрасневшие подушечки пальцев. Отец, сидевший неподалёку, подскочил и в секунду оказался рядом. Баба Дуня уже стояла с бинтами и какой-то мазью.

— Покажи, больно?

Он нежно взял её руку, осмотрел. Взглянул на Катерину с улыбкой.

— Катерина, я понимаю, что тебе интересно, давай сюда, — обратился он к бабе Дуне, — но лучше наблюдать не касаясь. Хорошо?

Отец намазал странную мазь на пальцы и отдельно каждый из них перебинтовал. Снова взял её руки в свои, поцеловал.

— Мы посмотрим завтра, что получилось.

***

Сур согревал изнутри и дарил ощущение расслабления. Но такого вкуса, какой получился у них дома, нет больше нигде. Катерина ещё вечером заметила, как помощницы бабы Дуни ставили гвоздянку в печь. Значит, сегодня все на площади могут его (сур) попробовать. От мыслей отвлекли голоса.

— Баба Дуня, всё хорошо?

Нянечка держала её под руку. Опираясь на трость, баба Дуня приложила руку к груди. Тяжело дышала, с открытым ртом, смотря на Катерину.

— Что случилось? Я могу проводить вас обратно.

— Девочка, Катерина. Подойди ко мне. Наклонись-ка.

Чем больше баба Дуня шептала, тем сильнее Катерина хмурилась, сжимая кулаки до боли. Кивнув, она распорядилась, чтобы нянечки быстрее пошли к площади. На их возражения баба Дуня сказала, что никто не должен праздник пропускать. Нельзя ещё больше гневить богов.

***

Вова не мог найти мать, слившуюся с толпой, даже её двухцветная дублёнка не спасала положение. Он чувствовал вину за то, что она увидела подарок, предназначенный не ей. Знал, как сильно она разозлится, какой скандал устроит. С другой стороны, мать должна была понять — детство прошло. Вове пора отделиться и строить свою жизнь.

Он был благодарен ей за то, что рассказала про праздник. Благодарен за то, на какой путь мать направила его. Но смириться с постоянными перепадами настроения — Вова больше не мог. Слишком часто она вспыхивала, подобно спичке, и тут же гасла, превращаясь в ледяную глыбу. Вова принимал это в детстве. Он старался не тревожить мать, чтобы попасть под горячую руку. Молился каждый вечер, соблюдал все её наказы. И всё впустую. Она снова была им недовольна.

Выйдя на площадь, Вова направился к месту, где обычно продавали выпечку. Матери там тоже не было. Она словно испарилась. Но среди толпы Вова разглядел ту, от которой сердце быстрее билось в груди, а дыхание становилось прерывистым.

Она стояла, как всегда, величественная, в красном пальто, смотрела вслед уходящим нянечкам. Что-то её тревожило. Но Вова не мог понять, что именно. Хотелось подойти, но важнее сейчас найти мать. Он и так испортил ей настроение. Не нарочно. Надо её найти, а потом разобраться с остальным.