Читать онлайн
"Синяя даль"

Первый раз он увидел её внизу, меж камней, привязанную прочной бечевой к массивному клину, на совесть вбитому в расщелину. Тогда он почти не обратил на неё внимания, а просто отметил, как факт: «Она там. Внизу». Событие повседневное, незначительное. Странно, что его глаз вообще зацепился за неё. Он видел их сотни, они давно перестали быть для него чем-то особенным, напротив, за многие годы всё их разнообразие, кажущиеся различия и внешние атрибуты, всё это слилось, сравнялось, воплотившись в едином собирательном облике. Когда-то ему было интересно. Когда-то ему казалось, что вся эта индивидуальность, пестрота делали каждую из них неповторимой. Подобно исследователю, он жадно желал видеть и постигать уникальность каждой из них. Он был очарован и восторжен, открывая новые черты, новые формы, новых их. Но годы шли, и восторг давался всё труднее. Скорее даже привычка говорила в нём. И какое-то время он ещё восхищался, но не тем сакральным внутренним чувством, а потому что должен был восхищаться. Однако, он не пускал в себя это осознание, поскольку одновременно с ним, он должен был отречься от очарования юности, от пустых безумств и тайных воздыханий. От всего того, что наполняло его жизнью по его разумению. Он долго не хотел признавать этого, а потом вдруг однажды, разразившись честностью с самим собой, сделал для себя открытие, давно уже свершившееся, но до той поры не признанное, не впущенное, такое очевидное, но вместе с тем такое пугающее. В своих поисках их уникальности он вдруг пришёл к выводу, что все их различия ничтожно малы по сравнению с их общими чертами. Настолько малы, что он уже не мог различать их. Все они казались теперь ему одинаковыми. И скучными. Он видел их сотни, он знал их сотни, но отныне был убеждён, что видел их всех. Он так же наблюдал за ними со своей высоты, так же отмечал их присутствие, но интерес его к ним погас безвозвратно. Теперь его больше занимала бескрайняя, недоступная, синяя даль. Даль, где небо было заправлено за край моря, как идеальная простыня в доме прилежной хозяйки.

Пытливый, романтический ум поэта, знай он все думы старого маяка, наверняка бы зацепился за его исповедь и провёл бы истёртые, как мир, параллели между потухшим его сердцем и тем, что и сам маяк давным-давно перестал функционировать, гореть. Его взгляд давно не вспыхивал, не метался острым лучом по чёрной ночной поверхности, не обжигал надеждой заблудшие суда. Однако же, если не брать во внимание поэтические бредни, а дать слово более трезвому, рациональному рассудку, то причины на самом деле оказывались куда более весомые, чем остывший интерес маяка к рыбацким лодчонкам, что сновали в прибрежных водах. Маяк был стар. Настолько стар, что ни одна из тех лодок, что так радовали и волновали его взор в юности, не уцелели, рассыпались под гнётом времени и соли. Им на смену пришли новые, бодрые, крепкие, но они тоже уже доживали своё. А маяк всё стоял. Построенный, пусть и давно, но на совесть, он твёрдо сносил все невзгоды, все бури и ветра, выпадавшие на его долю. Многие шторма он попросту не замечал. Он отлично знал своё дело, и безукоризненно с ним справлялся, неся еженощные вахты на вершине неприступного утёса.

Но момент настал, и о нём забыли. Маяк знал, что этот момент неизбежно наступит. Он видел, как вода стирала скалы в труху, как разваливались на части некогда молодые лодки, как люди… Про людей и говорить нечего. Они сменяли друг друга, как листья на деревьях. Видя всё это, маяк понимал, что всё уходит, и его час тоже когда-то должен наступить. В последний раз смотритель оглядел фонарную башню, провёл рукой по чёрной, закопчённой стене. Маяку показалось, что в морщинистых щеках смотрителя, заросших крупной всклокоченной бородой, промелькнула слеза. Маяк не удивился, он всю жизнь видел только соль. Он никогда не понимал слёз. Ввиду его долгой жизни, слёзы виделись ему чем-то настолько незначительным, настолько сиюминутным отражением ветренных чувств, что даже странно, что природа, или сам господь бог решил выделить для них особый канал в человеческой анатомии. По мнения маяка, куда логичнее было бы снабдить человека каким-то органом, источающим, например, гениальность, либо же мудрость, которые могли бы пойти на пользу прочему человечеству. Но маяк никогда не спорил ни с природой, ни с богом, а просто порою, забавы ради, фантазировал, как бы лично он устроил человека, будь на то его воля. Смотритель вздохнул, в последний раз взглянул на море сквозь смотровое окно старого маяка, и начал свой спуск в гулкое нутро по винтовой лестнице. Выйдя наружу, он по привычке запер дверь. В тот же вечер какая-то дикая печаль спеленала смотрителя. Он разругался с женой, ушёл от неё в трактир, где безмерно пил, а когда начало светать, вернулся к маяку, уткнулся в него лбом, наслаждаясь прохладой камня и простоял так битый час. Потом, словно очнувшись, отстранился, ударил крепкую стену кулаком, снова заплакал и со всей дури запустил ненужные более ключи с утёса в море. Подождал, пока море сравняет место падения, и отправился, не оборачиваясь, восвояси. Маяк подумал, что никогда ему не понять людских загадок, но ценность их для него была ещё менее ценности их лодок. То ли дело – синяя даль, неизменная, открытая, не дающая покоя.

Тогда маяк ещё не знал, что люди изобрели электричество.

С тех пор больше уж никто не разводил в нём огня, не подливал масло в чашу каждый час, не протирал закопчённых отражателей. Его крепкие стены со временем превратились в память. В археологию, в памятник былым временам. Он погас. Погас не только внешне, но, что страшнее, погас глубоко внутри, в самой своей сути, перестал быть. Люди возвели новый. Он сверкал краской и по ночам слепил его своим орлиным лучом. Старый маяк был выше ревности. Он отдавал себе отчёт в изменчивости времени. Он вообще много знал о времени, куда больше, чем все эти люди, чем их угодливые, вертлявые лодчонки. Он даже с удовольствием бы пообщался с тем, новым. Его интересовало, как устроена его внутренность, какие невиданные прежде технологии и механизмы вложили люди в его создание. Ведь, по его разумению, всё новое должно в значительной степени и по многим пунктам превосходить старое, а иначе какой резон отказываться от одного в пользу другого? Однако, новый маяк был далеко, и, как бы ни хотелось с ним пообщаться, поговорить, они могли только видеть друг друга. Молодой маяк-атлет и старый маяк, пусть и уступающий в блеске и мощности, но сохранивший свою седую стать, свою осанистость, на которой время поставило свою печать, свой сертификат качества. Им не в чем было соперничать. Отправленный в отставку маяк искренне желал, чтобы новый в стократ лучше, чем он сам, выполнял свои обязанности. Он верил в него. Видя изо дня в день, как у его подножия, в дальней бухте стайками роятся лодки, старый маяк лишь понимающе улыбался. Он и в этом находил почву для познания, он постигал законы сущего.

С тех пор, как его функции стали более не пригодны людям, его интересовала только синяя даль. Удивительное дело, в мире было что-то старше и неизменнее его! Синяя даль всегда была, сколько он себя помнил, и всегда оставалась одной и той же. Маяк знал, что даже если ночь, если буря, и шквал такой, что он едва мог своим лучом дотянуться до моря, то стоит только проясниться, истлеть хмурой облачности, то перед ним снова расстелится её величие. Он всерьёз начал думать о ней только сейчас. В то время, когда он рассматривал лодки, ему не было никакого дела до неё. Когда в нём разжигали огонь, он сосредоточенно бросал отблески во тьму, выискивая в ночи корабли. И лишь теперь, когда он потерял интерес к одному и его отстранили от другого, ему ничего не оставалось делать, как взглянуть в эту синюю бесконечность и впервые задуматься: «А что там, за этой синей линией, где море касается неба? А быть может, и не касается вовсе, а превращается в небо?». Однако маяк был определённо мудр, он не тешил себя иллюзиями, ему не представлялось возможным, чтобы он, будучи от рождения неподвижным, мог когда-либо разгадать эту загадку. Потому он лишь смотрел и строил предположения. А в иные дни обходился и без предположений, а просто зачарованно смотрел.

Так было и в то утро. Его день шёл по стандартному распорядку. Он обвёл взглядом окрестность: стаю чаек, носящихся над водою, высматривающих мелкую рыбу, заводь, уютную и приветливую, что даже в непогоду защищает берег от разъярённых волн, лодку на привязи, буковую рощу позади скал, крыши небольшой деревушки, что робко проглядывали сквозь листву наливающихся садов, тёмно-зелёное пятно обширного ельника, луга с пасущимися коровами. Всё было знакомо и предсказуемо. Он вернулся в свои думы и устремил взгляд в свою недоступную даль.

— Можешь поговорить со мной? — услышал он вдруг.

Маяк посмотрел вниз. Он не увидел ничего, кроме уже виденного: бухты, чаек, да рыбачьей лодки. Но чайки никогда не говорили с маяком. У них всегда было по горло дел. Даже в минуты отдыха они о чём-то галдели и спорили исключительно между собой. Уж не лодчонка ли заговорила с ним? И, приняв, что послышалось, вновь вернулся к созерцанию.

— Это как минимум невежливо. Услышал, посмотрел почти в упор и ничего не ответил.

Не показалось. Говорила, действительно, лодка. Стоит признать, что маяк был далеко не хамом и когда-то болтал с лодочками часами, но времена изменились, теперь это было привилегией нового маяка. Он уже не мог вспомнить, когда в последний раз разговаривал с кем-то из них. Даже голоса их позабылись. Ему не то, чтобы не хотелось вступать в беседу. Он потерял сноровку и, казалось, совершенно забыл, как это делается.

— Мне говорили, что ты молчун. Наверное, так и есть. Я, конечно, понимаю, что ты старый маяк, но всё же...

Её непосредственность по какой-то причине взбунтовала в нём самолюбие, и ответ прозвучал не в меру резко:

— Каким бы я ни был старым, ты состаришься и развалишься раньше, чем я изотрусь ещё хоть на миллиметр, — ответил маяк. Он вдруг понял, что и его собственный голос стал непривычен ему, теперь он звучал незнакомо. Выходит, дело не в лодках. Он действительно перестал разговаривать довольно давно.

— Это было обидно. Правда. Но не мне тебя судить. Просто я искала компанию, думала, поговорим.

— По правде говоря, подобные компании лучше искать в дальней бухте. – Он кивнул в сторону нового маяка. — Ведь, когда твой хозяин выходит на промысел, он держит путь в рыбные места, а не туда, где вероятность улова незначительна. Именно это знание, знание, где искать, во многом определяет найдёшь ты или нет.

— Ну а мне кажется, что искать можно везде, особенно когда не знаешь, что именно ищешь. Я же не ищу чего-то конкретного. Я, кстати, была в дальней бухте, но там мне показалось излишне шумно. Там все стремятся перещеголять друг друга. Это уж точно не то, что я искала. Меня привязали здесь, я увидела тебя. Знаешь, не так уж и умно привередничать в моём положении. Чем ещё заняться на привязи? Не пялиться же на горизонт! Вот я и пытаюсь завязать разговор.

— Да уж… Я знаю, что значит – быть на привязи. Но ты воспринимаешь это, как лишение свободы, а я, как свою природу, потому это не удручает меня. Но ведь ты просто рыбацкая лодка? О чём мы можем поговорить?

— Да о чём угодно! Понимаю, наверное, ты думаешь, что все лодки весьма схожи, я, кстати, и не берусь этого отрицать. С твоей высоты весьма затруднительно подмечать различия. Когда я смотрю на чаек, я тоже вряд ли могу назвать их разными. Но, может, если ты узнаешь меня поближе, ты переменишь своё мнение? Ну или хотя бы просто поговоришь с «одной из»?

— Я уже достаточно знаю о тебе, хотя прежде не встречал. У тебя просмолённое дно. Снизу, в носовой части, той, что ты трёшься о скалы, обязательно есть зазубрины, вмятины, возможно, даже доски там плачевно расщеплены и нуждаются в ремонте. Есть два весла. Вряд ли они из какой-то ценной древесины и почти наверняка из местной сосны. Уключины разбиты, но не настолько, чтобы обращаться к кузнецу. Борта украсили чайки своим помётом. Где-то в корме валяется ветхий черпак на случай, если хватанёшь внутрь воды. Слани, возможно и чистые, но если приподнять, там наверняка засохшие водоросли и мёртвые ракушки. И чешуя. Обязательно чешуя. Если тебя досконально выскрести, то наберётся пара пригоршней. На твоём парусе, готов поспорить, не меньше десятка заплат. Ты ходишь всегда одними маршрутами, а в сезон тебя уводят на дальние пляжи, там можно поднять из воды неплохой улов. Однако то, что вы называете «Дальними пляжами», совершенно не отвечает своему названию – до них подать рукою. И у тебя обязательно есть какое-то имя. Типа «Роза» или «Мария», ну, в лучшем случае «Эсмеральда».

— С именем не угадал. Но ты прав, оно самое обычное, и не заслуживает твоего внимания – печально ответила лодка. - А вот насчёт помёта тут тебе тоже есть чем блеснуть, – иронично добавила она.

Маяк согласился. Глупо было спорить. Крыша его, излюбленное место для чаек, давно уже покрылась таким слоем их отходов, что даже дождь не справлялся, не мог смыть налипшую грязь. Но ему было всё равно. Он даже охотно пускал чаек под свою крышу на ночь, или во время непогоды. Он не говорил с чайками, но между ними выстроилось некое молчаливое согласие, следуя которому, птицы под крышей прекращали галдёж, чтобы не злоупотреблять его гостеприимством. Уж больно удобно и безопасно было им под крышей старого маяка.

– Вообще, знаешь, я погорячился. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, отвык. Я не должен был говорить тебе всего этого. Прошу меня простить. Ты права насчёт чаек, а имя… у меня его вообще нет. Обычно маяки перенимают его от имени мыса, на котором их построили, либо села, близ которого они располагаются. Так что здесь мне и самому похвалиться нечем. Это не травмирует меня. Это – данность.

– Похоже, ты действительно многое повидал... – приняла его извинения лодка. - Слышала, что у тебя глубокий внутренний мир, ты мудр и молчалив. Не то, что я – вся как на ладони. Ты изучил меня, когда изучал прочих, но разве нам обязательно разговаривать именно обо мне? Ведь есть же и другое, что могло бы заслужить твоего внимания. Я обратилась к тебе, ты мне отвечаешь, значит, мы уже разговариваем.

«Действительно, почему бы и нет», — подумал маяк. Даль может и подождать, она никуда не денется. А лодка… Лодка исчезнет. Вернётся хозяин, отвяжет её от скалы и, быть может, никогда уже не пришвартует её в этом месте. Дело даже не в хозяине. Лодка исчезнет — это была аксиома, усвоенная им за жизнь. Так почему бы не окунуться в старые добрые времена, не поговорить, не вспомнить, как это вообще делается? Он почему-то пообещал сам себе, что впредь постарается следить за речами, чтобы не обидеть её своими пусть верными, пусть прямыми, но в то же время такими бессмысленными для неё выводами. В конце концов, нужна ли ей эта правда, которую он впитал за свою долгую жизнь, за годы восторга и разочарований? Зачем ей она, ведь у неё есть свои восторги и разочарования, её личные, и какими бы недолговечными они ни казались ему, в рамках её существования это и есть самая настоящая жизнь.

Так они проболтали до ночи. О всяких мелочах. Маяк обнаружил необыкновенное свойство этих пустых разговоров. Они стирали различия. И вот уже такие разные, маяк и лодка, разговаривая, по сути ни о чём, находили всё новые и новые темы для этого. В них не нужно было делиться сокровенным, не нужно было поднимать сложных мыслей, которые неизбежно бы вскрыли всю пропасть между собеседниками. В этом была и ущербность, но одновременно и неоспоримое благо их поверхностной беседы. Они говорили о приливах и отливах, об этой тихой бухте, о рыбе…. Посмеялись над суетливыми крабами. Маяк показал ей фокус, которому научился давным-давно. Он умел создавать вибрацию своим основанием, отчего всё вокруг сотрясалось мелкой дрожью. В этот момент испуганные крабы, выпучив глаза, разбегались по щелям или в панике кидались в спасительное море. Было смешно, и она смеялась. Маяк вдруг поймал себя на туманной мысли, что ему приятно, когда она смеётся. У этих незначительных тем было лишь одно качество, которое роднило их с темами глубокими – они практически не заканчивались.

Когда наступил закат, они оба молча смотрели на него, провожая в море красное яблоко солнца. Потом лодочка ещё говорила что-то, когда маяк задремал. С тех пор как в нём перестали разводить огонь, у него возникла привычка спать по ночам. Раньше он не мог себе такого позволить и засыпал лишь на рассвете, когда неустанное ночное бдение было более не нужно.

Маяк проснулся утром. Он не спеша оглядел идеальную линию синего горизонта и вдруг, вспомнив вчерашнее событие, встрепенулся и глянул вниз. Она была там. Лодка спала, мерно покачиваясь на спокойной воде, по-прежнему привязанная к берегу. Время было раннее, но прочие рыбаки уже давно вышли на промысел. А она была там. Он смотрел на неё, и она заворочалась, просыпаясь. «Странное всё-таки у них свойство», — подумалось маяку. «Просыпаться от взгляда».

— Доброе утро, — протянула лодка спросонок.

— Доброе, — ответил маяк. — Уж не думал, что застану тебя. Похоже, хозяин твой — тот ещё лентяй. Все давно уже в море, а твой так за тобой и не вернулся.

— А он и не вернётся, — словно равнодушно ответила она.

— Это почему? — Маяк был явно обескуражен. — Мы проговорили с тобой вчера весь день, но ты ничего не рассказала об этом.

— О! А я думала, что ты всё знаешь, — съехидничала лодка. На самом деле ей не хотелось говорить ему колкости. Он был ни при чём. Её сарказм, хотя внешне и адресовался маяку, был, скорее, проявлением досады на собственную судьбу и направлен совсем на иной, но недоступный в данный момент объект. Извинившись, она продолжила:

— У него теперь новая лодка. Он сделал её своими руками на моих глазах. Я долго смотрела на то, как день за днём он с особым рвением работал над ней. Он молодец, справился, хотя это было не просто. И вот сегодня он должен был спустить её на воду. И самое неприятное во всём этом, что, как бы я ни злилась, как бы ни оплакивала свою судьбу, я не могу не признать, что эта новая лодка — она куда крепче и красивее, чем я.

— И потому он оставил тебя здесь? Прогнал? — Мрачно спросил маяк.

— Я не виню его. В какой-то степени, это даже проявление благородства. Думаю, привяжи он меня к своей пристани, ему невыносимо было бы видеть, как я чахну и медленно ухожу под воду, в то время как новая его лодка теперь служит ему верой и правдой так же, как служила я до неё. Всё-таки мы многое пережили с ним вместе. Но мне… Мне было бы ещё невыносимее. Потому я даже благодарна ему, что я здесь, а не там.

Маяк молчал и смотрел вдаль. Но не в ту даль, где небо касается моря, которая так манила его своей загадочностью. Он смотрел туда, где на далёкой скале сверкал на солнце новый маяк. На море под его мысом, по обыкновению было оживлённо. Лодка перехватила его взгляд, всё поняла и замолчала. Но через минуту, словно стряхивая с себя хандру, с деланной весёлостью произнесла:

— Ой, да ну его! Давай лучше крабов гонять! Ну! Покажи, как ты умеешь!

Ей не пришлось его уговаривать. Он сделал это с удовольствием. Вскоре по камням прошла мелкая рябь, и крабы в суматохе разбежались. Она залилась смехом. Ему определённо нравилось, когда она смеялась. А потом вдруг что-то переключилось в ней, и смех её, такой искренний и звонкий, мгновенно сменился таким же искренним и непрерывным рыданием.

Он бессильно смотрел, как лились её слёзы, без следа растворяясь в море, как судорожно-истерично покачивался её корпус там внизу. Ох уж эти слёзы… Он смотрел на неё, и у него не было никаких слов, чтобы утешить её. Он многое видел и многое знал, но он не знал, что сказать в тот момент. Нужны ли сейчас были простые слова, либо же напротив – что-то глубокое, а может какая-то шутка? Всё, что приходило ему в голову, наверняка лишь усугубило бы ситуацию. Он знал, что выбери он неподходящий вариант, он сделает ей больнее. Потому он молчал, хотя и сочувствовал ей. Но и простое молчание иной раз может ранить. И тогда, повинуясь неведомому ранее порыву, он вдруг изо всех сил напрягся, натужился и всей этой силищей аккуратно сдвинул вокруг неё большие камни, что раньше были острыми обломками скалы (он помнил и это), а теперь, омытые и округлые, они больше походили на громадные мокрые тыквы. Он собрал их в кольцо, и лодка оказалась посередине небольшой уютной заводи. Маяк сделал это, сам того не ожидая, словно повинуясь только что открытому, новому для него закону существования. Она моментально перестала плакать и несколько даже испуганно прошептала:

— Это… что… это… ты сделал?

— Да…

— Это… ты меня… обнял? — изумлённо только и смогла произнести она.

— Да, похоже на то. — Казалось, он был смущён. Ему очень хотелось, чтобы её вопросы на этом закончились. Хотелось избежать всякого рода «Почему?» и «Зачем?».

Но она не стала спрашивать. Лодка прильнула бортом к гладкому камню и замурлыкала. Она больше не плакала.

— Я не знала, что ты можешь такое.

— Я тоже. Это вышло как-то… само собой.

— Ну не знаю, сами собой такие камни никогда не сдвинутся с места.

Весь день так и прошёл. Они снова разговаривали о незначительных вещах и старались не касаться больной для неё темы. Она попросила его не раздвигать обратно камни — слишком уж было тепло среди них. Порою просто молчали. Маяк чувствовал, как её борт касался камня, и думал: «Неужто за эти века я настолько проник в скалу, настолько пророс, что уже и камни стали моим продолжением, моими органами чувств, через которые я теперь могу воспринимать этот мир? Смог бы я узнать это, не окажись здесь эта лодка? Сегодня я сделал то, чего не делал никогда прежде, даже не думал, что способен на такое. Удивительно, да и только!».

И уже вечером, после заката, она вдруг спросила:

— У тебя есть секреты?

Маяк задумался.

— Пожалуй, есть…

— Расскажи… Ну пожалуйста… Какой-нибудь самый маленький, незначительный секрет… Расскажи.

Ему ничего не стоило рассказать. Упорствовать не хотелось. Он выдал первое, что пришло в голову:

— Когда меня отправили в отставку, то на самом верху, в фонарной будке, в особой кладовой осталось несколько бочек масла. Может, про них забыли. Не знаю. Либо же выгоду от них сочли совсем незначительной по сравнению с теми усилиями, которые пришлось бы затратить на спуск этой тяжести. Я помню, каких трудов стоило людям затащить их наверх. Это было неизбежно, поэтому всегда старались полностью набить кладовую бочками доверху, чтобы всегда оставался запас. Как бы то ни было, они и по сей день там.

Лодка улыбнулась:

— Думаю, это подарок тебе на память. Чтобы ты не забывал, что значил для всех этих кораблей, для всех этих людей, что ты спас когда-то. И знаешь, хорошо, что тебя заперли, иначе эти бочки давно бы опустели, до них непременно нашлись бы охотники, что по кружке опустошили бы тебя. Может, это и есть твоё сердце, твоя мудрость, твоя суть?

Ночью лодке показалось, что камни вокруг неё словно сжались ещё плотнее. Маяк вроде спал, не мог же он в самом деле и во сне двигать камни, ведь на это требовалось немало усилий. Или мог? Но сквозь сон она не была ни в чём уверена. Ей было хорошо. Этого было достаточно.

Проходили недели. И однажды появился хозяин. В своих беседах ни маяк, ни сама лодка никогда не касались воспоминаний о нём, и могло показаться, что она уже совсем забыла его. Но когда увидела, лёгкая меланхолия накрыла её. Маяк заметил это, она же настаивала на том, что ему показалось, и то, что он принял за её грусть, было всего лишь мимолётной тенью от большой чайки, пролетевшей над ней в небе. Маяк не спорил.

Новенькая лодочка легко и резво рассекала спокойную воду, упругий парус её прекрасно чувствовал ветер, ловил его своим ковшом и делал его послушным. На корме сидел человек, искусно управляясь с рулём, в результате чего лодка ловко маневрировала между островками отмелей и торчащими из воды скалами, пока не достигла бухты, где стоял на вершине маяк и где внизу мерно покачивалось оставленное им судёнышко. Человек оставил новую лодку на ракушечном пляже, выбрался из неё и пешком направился в сторону своей бывшей, но верной подруги.

Маяк и лодка смогли разглядеть обновку. Что касается маяка, то он по-прежнему не увидел для себя ничего нового. Да, её борта блестели свежей краской, да, парус был совсем нов, без швов и заплаток, да, корпус её создавал ощущение прочности, но именно в силу своей новизны. Его невозможно было ни удивить, ни обмануть этим. На белом борту красовалось алое имя: «Мечта», что, по мнению маяка, совсем уж веяло безвкусной пошлостью.

Прежняя же лодка хоть и была ранее какое-то время зла и на хозяина, и на его новую посудину, теперь смотрела на них, пусть и с печалью, но печаль эта была скорее тёплой, смиренной. Ей вдруг захотелось сказать ему: «Спасибо». Поблагодарить, во-первых, за все эти пройденные вместе километры воды, за все невзгоды, за все радости, что они преодолели вместе, за тёплые ночи на дальних пляжах во времена затяжного промысла, за то, что, как ни крути, а он дорожил и заботился о ней. Всего этого нельзя было отрицать. Нельзя было взять и перечеркнуть, забыть всё прошлое, хотя бы и будущее их уже не связывало. А во-вторых, за то, что он оставил её именно здесь. Даже если принять мысль, что он бы ни за что не оставил её чахнуть на своём причале, он мог привязать её где угодно. Ведь в мире столько других бухт и пляжей. Но он оставил её именно здесь, у этого маяка, и, может быть, именно это до сих пор держало её на плаву. Да, он сделал это, скорее всего, неосознанно, ну и пусть! Главное, что он сделал именно это — пришвартовал её к утёсу у подножия маяка. И если первую свою благодарность она бережно сохранила где-то в своём подсланевом пространстве и не могла поделиться ей со своим новым другом, то благодарность вторую она готова была с радостью объявить всем. Передать вместе с ветром и чайками к дальним мысам, пусть все знают! И коль человек смог бы внять её думам, то пусть и он тоже знает! Хотя… человеку она призналась бы и в первом.

Тем временем человек приближался, и нельзя было понять, что у него на уме. Маяк вдруг нахмурился и снова собрал камни вокруг лодки. Она заметила это. Человек подошёл к ней, зайдя по колено в воду, и хотел уж было отвязать, но тут вдруг увидел, что она словно заперта неплотным кольцом камней, с частотой, достаточной для того, чтобы он смог подойти к ней, но недостаточной, чтобы сама лодка смогла из него выбраться. Он озадаченно убрал руку от привязи и обошёл вокруг. Поставил руки в боки, потом почесал макушку, обошёл ещё раз. По всему его растерянному виду было ясно, что он в замешательстве. Отвяжи он её, она всё равно осталась бы на месте. Хотел ли он прокатиться напоследок, либо же хотел перешвартовать в другое место, никто уже не может знать наверняка. Но только ему ничего другого не оставалось, как оставить свои попытки. Он погладил её борт и обескураженно побрёл назад, изредка оглядываясь. Лодка смотрела ему вслед, и человек, он словно понимал это. Он словно понимал и другое в нависающей мрачности старого маяка. На пляже не было ни души, но бывший её хозяин не мог отделаться от неприятного ощущения, что за ним пристально наблюдают. Он даже остановился и вгляделся в темноту фонарной башни – может кто-то проник туда? Нет. Никого. Снова посмотрел на лодку в кругу камней. Пожал плечами, развернулся, побрёл по отмели. И больше уже не оборачивался.

— Не отпустил? –Спросила она.

— Не отпустил. – Признался маяк.

Они оба видели, как человек удаляется. Вот он подошёл к нетерпеливо покачивающейся «Мечте», вот оседлал её, поймал ветер и вышел из бухты. Маяк осторожно взглянул на лодку, пытаясь разгадать, что значил для неё этот визит, что занимает её мысли в этот момент. Но она не отозвалась на его взгляд, и он счёл, что сейчас самое лучшее – промолчать.

Шло время.

— А у тебя есть мечта? – спросила однажды лодка.

— Мечта… – протянул маяк… – Наверное. Но я даже не знаю, мечта ли это.

— Расскажи о ней. О своей мечте.

Маяку было трудно сформулировать. Он всегда лишь думал об этом, но никогда не говорил, потому слова получались корявыми и нескладными.

— Я всегда стою здесь, на этом утёсе. Я познаю этот мир, не сходя с места. Я вывожу принципы существования себя и всего прочего, просто наблюдая за течением жизни вокруг меня. Оказывается, если просто смотреть за тем, как происходит жизнь, как всё стремится мимо тебя в каком-то цветном потоке, можно постичь, куда больше, нежели находясь в самом этом потоке. И конечно же, я досконально зазубрил происходящее вокруг, нашёл закономерности и циклы, вывел законы, по которым всё происходит. Я знаю, когда выходят лодки на промысел, знаю, когда люди собирают урожай, знаю всё, что касается этого берега. Знаю, что здесь было, что есть, и с определённой уверенностью могу сказать, что будет. Но я всегда смотрю в синюю даль, и эта даль всегда загадка для меня. Мне никогда не постичь её в своей бездвижности. Я сделал много добра на этом берегу, мои стены по-прежнему сильны, хотя огонь во мне больше не зажигают. Но я чувствую себя абсолютным инвалидом, жалким и беспомощным, когда думаю о том, что никогда мне не узнать, что там, за этой линией горизонта. Поэтому как сформулировать мою мечту? Наверное, я хотел бы знать, что там. Это то, к чему меня безудержно тянет, и это то, чего я никогда не смогу достичь. Такая вот картина.

— Ах! Я расскажу тебе! – вдруг возликовала лодка. – Эти несколько дней я только и думаю о том, что ты дал мне столько, сколько, пожалуй, не смог бы дать никто другой. Ты спас меня, и это без преувеличения. А чем могу ответить тебе я? Простая рыбацкая лодочка? И я говорю так не потому, что обязана, что в долгу, хотя и это тоже. Я совершенно искренне хочу ответить тебе добром! И вот ты сам говоришь то, о чём я не могла и подумать! Я исполню твою мечту! Говорю тебе! Я буду так счастлива это сделать!

— Да о чём ты говоришь? – взмолился маяк. – Что ты можешь рассказать мне? Все ваши рыбацкие маршруты не проходят и в половину того, что видно мне с высоты. Что бы ты ни видела во время своих вылазок – это всё, всё мне известно и знакомо. Я говорю тебе о горизонте. Горизонте! Понимаешь? Я очень ценю твоё рвение, но давай оставим эту тему, я скорее смирюсь со своим незнанием, ведь мечта моя так и останется мечтой, ты не можешь знать, что там, за горизонтом.

— Пусть я не знаю. Да. – С пылом ответила ему лодочка. – Но я могу узнать!

Маяк промолчал, а она продолжила:

— Я никогда не была там. Эта даль меня не привлекает. Мне не интересно, что там за горизонтом, но интересно тебе! И потому я поплыву туда, вернусь и расскажу! Я хочу исполнить твою мечту! И я даже не буду просить у тебя позволить мне это сделать. Я просто сделаю это. Для тебя!

— Как это – ты поплывёшь? Ты привязана, забыла? Чтобы развязать эти узлы, нужны тонкие, шустрые пальцы. Я могу орудовать только камнями.

Лодка хитро завиляла кормой.

— Ну… у меня тоже ведь есть секреты, – неожиданно сказала она. – Отпусти-ка меня.

Маяк напрягся и послушно раздвинул объятия. Она сделала несколько непонятных, быстрых движений носом и сдала назад. Он с каким-то необъяснимым замиранием увидел, что верёвка осталась привязанной к скале, а второй её конец, плавно скользнув по её корпусу, вдруг погрузился в воду. Она торжественно улыбнулась:

— Я уже проделывала такое раньше. Я научилась этому давно, ведь у меня было много времени. Так что, поверь, я смогу исполнить твою мечту!

Она вышла из бухты и очень ловко раскрутила парус. Ветер сразу же наполнил его, радостно приветствуя свою старую знакомую. Парус действительно был в заплатках, как и предполагал когда-то маяк, но сам он сейчас не испытал от этого никакого торжества собственной проницательности, он был поглощён удивлением, граничащим с восторгом. Потом он смотрел, как его лодка, играясь с ветром, носится взад и вперёд недалеко от бухты, демонстрируя ему свою прыть, сверкая брызгами, не боясь набрать воды, ничуть не смущаясь отсутствием в ней рулевого. Оказалось, для того чтобы плыть, человек ей был вовсе не нужен. А ещё с не меньшим удивлением он вдруг поймал себя на мысли, что про себя называет её «моя лодка», чего раньше не случалось. Он ведь так и не спросил её имени, и, вероятно, знай он его, он так же добавлял бы перед ним «моя».

Она вернулась, счастливая и разрумянившаяся, немного поколдовала над свисающей в море верёвкой и снова оказалась привязанной.

— Видишь, я смогу! Поверь в меня, пожалуйста….

— То есть ты в любой момент могла проделать такое? Могла отвязаться и уплыть, когда и куда пожелаешь?

— В общем — да.

— А почему не уплыла?

— А куда плыть? А главное — зачем? Когда у меня был хозяин, моё существование и моё передвижение имело какой-то смысл, какую-то функцию. Когда он оставил меня, то всё прекратилось. Дело не в том, что он построил новую лодку, а в том, что вместе с этим моё предназначение стало бесполезным и бессмысленным. И вот перед тобой открыт весь простор, но он не нужен тебе, он лишён самого минимального резона. Этот мир, он ведь крайне однообразен. Смена места ничего не решает, когда внутри ты привязан гораздо прочнее всех этих верёвок, этих хитрых узлов. А теперь… Теперь я не хочу никуда плыть, потому что мне нравится говорить с тобой. Мне хорошо здесь.

Последняя её фраза прозвучала как признание, и она поспешила сменить тему:

— Но я обязательно поплыву завтра же утром! Теперь я знаю, куда плыть. И зачем. И когда я выясню, что там, горизонтом, я обязательно вернусь сюда, к этому самому утёсу и расскажу тебе!

В эту ночь маяк не сомкнул глаз. Как когда-то. Он всё думал и думал. И чем больше он думал, тем меньше ему хотелось отпустить её за горизонт. Он вглядывался в привычную даль, и она почему-то именно сегодня казалась ему враждебной. Ему никак не удавалось извлечь из этого какого-нибудь очередного закона существования. Неизвестность тревожила его. И хотя самому ему ничего не угрожало, он волновался. Он задавал себе вопросы, которые совсем недавно счёл бы суетными, пустыми. Что, если случится беда? Что, если не вернётся? И по какому-то совершенно нелогичному для него повороту, его синяя даль вдруг потеряла своё притяжение, важность, очарование, и все эти качества непостижимым образом сосредоточились в маленькой лодчонке, что дремала там, внизу. Он перестал понимать себя.

Он даже подумал: «А что, если я не отпущу её? Как не отпустил с человеком, точно так же просто не разомкну объятий, просто удержу её рядом?». Но он не позволил этим мыслям укорениться в нём. Во-первых, он совсем недавно видел, как ловко она расправилась с замысловатыми верёвочными узлами, что-то подсказывало ему, что и из его объятий она сможет найти выход при необходимости. А во-вторых… он вспомнил птицу. Это случилось давно, когда ещё он был на службе у людей. Тогдашний смотритель однажды изловил чайку. Не ради пропитания или в качестве защиты, а насколько мог понять маяк – для забавы. Он поместил её в клетку. Сначала она яростно пыталась выбраться, клевала пол и прутья, била крыльями, кричала, звала на помощь. А потом вдруг успокоилась. В её глазах появилось нечто неведомое маяку. Вначале он принял это за смирение. Но нет. Смирение предполагает осознание и принятие. А это было отсутствие всего. Она стала словно мёртвой, хотя продолжала двигаться в своей темнице. К утру она действительно умерла. Смотритель выбросил её тело в море, вместе с клеткой и больше не забавлялся подобным образом. Маяк не хотел примерять на себя роль тогдашнего смотрителя. Маяк не хотел, чтобы лодке досталась участь запертой в клетке чайки. Она легко могла пустить себя ко дну, прямо здесь – у его подножия. Он сделал вывод когда-то, что всякие жизни должны сосуществовать в естественной гармонии, и всякие попытки одной жизни закабалить другую, были противны ему.

Утром он со вздохом убрал камни, открывая ей простор. Она легко и беззаботно вышла из бухты. Покачнулась на волне, словно подмигнув. Маяк не открыл ей своих ночных тревог. Он даже не сделал попытки уговорить её остаться, поскольку видел вчера, как жизнь заиграла в ней вместе с этой новой миссией.

— Я бы хотел открыть тебе ещё один свой секрет, - вздохнул он на прощание. — Ты как-то сказала что-то про мою мудрость и богатый внутренний мир. Я много раз слышал это. Но знаешь, на самом деле я совершенно пуст внутри. Во мне лишь винтовая лестница и эхо внешнего мира. По сути, я – лишь глубокий колодец, который по какому-то недоразумению прокопан не к недрам, а возвысился над землёй.

Она не поняла, почему он сказал ей это, да он и сам не знал. Может, ему захотелось открыться, поделиться с ней своей самой глубокой тайной, а может, просто хотел заглушить клокочущее, щемящее чувство внутри.

— Мы обязательно поговорим об этом, когда я вернусь, - бодро ответила она и взяла курс от берега.

— Возвращайся… - Тихо произнёс маяк ей вслед. Даже не ей, поскольку она уже не могла услышать его. Он сказал это её образу внутри себя, образу простой потрёпанной рыбацкой лодчонки, который вдруг сделался таким важным, что заслонил собой всю ту даль, которой он грезил раньше. Ему впервые не хотелось смотреть на горизонт. Но он смотрел. Смотрел ровно потому, что именно там видел, как медленно удалялась, растворялась белая песчинка её паруса.

Он ждал её три дня, но она не появлялась. Он не спал, не осматривал окрестности, он только смотрел вдаль. Смотрел в ту самую точку, в которой она исчезла когда-то. Годы научили его каменному терпению, но теперь оно дало трещину, и часы тянулись невозможно долго. Он снова и снова задавал себе ненужные вопросы, он отрекался от своего идеала, от синей дали, которая на протяжении последних десятилетий была его мечтой. В те дни он мечтал об одном – увидеть на идеальном горизонте беленький парус своей лодки, возвращающейся в бухту. Он боролся со сном, как мог, но душевные терзания вконец измотали его. На четвёртое утро он понял, что не может больше сопротивляться, и сон завладел им. И перед тем, как ненадолго забыться, он почувствовал нехороший, робкий, прохладный ветерок, что облетел его по спирали и умчался в небо. «Ты стал слишком мнительным», - подумал маяк, «Это простой сквозняк. Небо сегодня ясное».

Ему снился сон. Словно ночью была буря, а он не обращал на неё внимания. Он смотрел внутрь, в свою пустоту. И ему казалось, что эта темень куда страшнее той, что снаружи. Потому что та, внешняя ночь совершенно точно уйдёт с рассветом (таков был закон существования), а ночь внутренняя не закончится никогда, потому что в нём, в старом маяке, никогда не взойдёт солнце. Там же во сне он услышал лёгкое постукивание поутру, словно кто-то легонько стучал в дверь. Он огляделся, но никого не увидел. Стук продолжился, он был еле слышен. Настойчивый, хотя и тихий звук не давал маяку покоя, он начал тщательно искать его источник. И нашёл. У самого его основания, там, где раньше была привязана его лодка, среди мути и мусора, оставшегося после непогоды, о камни бился окрашенный кусок доски с расщеплёнными краями. Что-то очень знакомое было в нём. Возможно, он так и не разгадал бы его тайны, если бы не броская, красная надпись на нём. «Мечта».

Маяк проснулся от смутной тревоги. Первое, что он увидел – горизонт был по-прежнему пуст. Однако небо, уже не голубело лазурью, а было подёрнуто мутной, желтоватой дымкой. Маяк разгадал намёк, и теперь упрекал себя за то, что не прислушался к сквозняку чуть ранее. Но что он мог изменить, разгадай он грядущую непогоду несколькими часами раньше? С момента его пробуждения погода начала стремительно портиться. Грядущее ненастье было не из тех, что подолгу стягивает свои войска, постепенно кручиня облака, собираясь с силами, чтобы в момент обрушиться всей своей мощью. Оно было из тех, что приходит без предупреждения, что за несколько часов переворачивает спокойный мир, превращая его в водоворот безумия. Оно приходит внезапно, уже во всеоружии, готовое к атаке.

Потом на какие-то мгновения всё замерло, остановилось, воздух стал душным и пресным. Последний шанс для несчастных беспечных, не успевших найти себе кров.

И… началось.

Налетевшие порывы злого ветра раскидали чаек, они уже не летали так беспечно. Небо густело, с каждым мигом теряло прозрачность, грозно нависая над морем стальным боевым щитом с причудливыми вензелями. Вскоре так потемнело, что было нельзя сказать, есть ли ещё в этом небе солнце или уже закатилось на покой. Море начало кипеть. Оно пыталось дотянуться до неба. Огромные валы вздымались и обрушивались вниз, разбиваясь в пену, кружась воронками. Словно кто-то незримый приказывал воде утопить небо. Словно некая непримиримая вражда толкала их на яростную месть друг другу. И казалось, что всё стихнет лишь когда одно из них будет мертво. Он видел такое тысячи раз. И эта накатывающая буря ничем не отличалась от остальных, кроме того, что ему было страшно. Он грезил, что там, за горизонтом, куда она уплыла, там ласково и солнечно. Там нет всей этой бурлящей черни, и там она в безопасности. Он грезил, но продолжал не сводить глаз. К ночи мир окончательно взбесился. Море и небо смешались в единую кромешную тьму, хлынувший ливень грозил утопить всё сущее. Его агрессивные крупные капли барабанили по крыше маяка, словно стараясь проломить её. Он не чувствовал их – он продолжал смотреть. Небо расступалось, извергая из своих недр ослепительные, угловатые молнии. Они били наугад, не разбираясь и не целясь, но каждый раз поражали своего врага, отчего море лишь сильнее бесновалось. Двое бессмертных осознавали своё бессмертие, но в слепом гневе старались по возможности более искалечить, изуродовать друг друга. Когда-то он любовался стихией. Ему казалось, что это акт любви, оплодотворения. Небо сбрасывало в море свои ливни. Море спустя время возвращало ему воду всей своей поверхностью. Эта кажущаяся дикость была лишь жаждой объятий, жаждой слияния в одно единственное. Сколько бы он не видел соитий – животных и людских, всегда участники процесса теряли свой привычный вид, лики их искажались, словно от муки, их поведение неизбежно менялось. Он сделал для себя вывод, что зачатие выглядит именно так, и всегда с трепетным замиранием смотрел на бурю. И если люди, как правило, ищут укромное место, чтобы скрыться от посторонних глаз, то небо и море являли свою страсть на всеувидение, то был естественный и грандиозный процесс, и горе тому, кто по нелепости окажется между их мокрыми телами.

Сейчас же он видел в происходящем лишь ненависть. Лишь губительную войну на уничтожение. В ней не было ни пощады, ни милосердия. Казалось, небо вот-вот рухнет вниз, жертвуя собой, чтобы похоронить под собою море. Чтобы не было более в мире ни неба, ни моря, а было нечто неведомое раньше, в котором частицы одного были так плотно перемешаны с частицами другого, что уже никому не удалось бы отделить моря от неба.

Или это всё-таки была любовь?

Вдруг среди этого безумия маяку показалось, будто что-то светлое мелькнуло вдали. Какой-то мимолётный блик, искра. Видение было настолько коротким и вмиг исчезло, что он с досадой признал, что обознался от перенапряжения. Похоже его сознание обмануло его, на мгновение показав то, что он так желал увидеть. Сверля тугую, похожую на кипящую смолу, ночь, своим погасшим взглядом, он всё смотрел и смотрел. И вот снова мелькнуло. И ещё. И в тот момент маяк уже точно знал. Она! Он не мог рассмотреть её с такого расстояния, но готов был рассыпаться в пыль на этом самом месте, если бы ошибся. Он знал. Знал наверняка! Светлую точку кружило и подбрасывало, швыряло из стороны в сторону, и от этой картины стены его покрывались холодной солью. Белая точка то появлялась на короткое время, то исчезала в ночи, и в этом маяк видел отчаянную мольбу о помощи, сигнал, который неоднократно на его веку подавали моряки, терпящие бедствие.

Ударила молния, с жутким треском разорвав материю неба, озарив на миг черноту бури, и уже никаких сомнений быть не могло. Вспышка продолжалась лишь мгновение, но открывшаяся картина впечаталась в его сознание с детальной ясностью. Доля секунды – ничтожно жалкая частица времени любого существования, вдруг застыла и обрела неподвижность. И тогда новая волна ужаса окатила маяк. Он понял, что она плыла наугад. Уворачиваясь чудом от волн, что пытались похоронить её под своим весом, раздавить, разбить в щепки, она плыла, не разбирая дороги, не видя берега, не имея никакого ориентира. Он вдруг с бритвенной ясностью осознал, что видит её в последний раз, что ей ни за что не выбраться из этой передряги. Она не шла к берегу, она удалялась в сторону, в право. Он знал, что там, справа, та же бесконечная даль, где уже нет никакой, даже самой малой надежды на спасение. Что чувствовала она сейчас? Что может чувствовать маленькая рыбацкая лодочка, оставшись наедине со смертоносной стихией, где опасность была так стремительна и непредсказуема, что даже моргнуть – значило совершить роковую ошибку. Чувствовала ли собственную обречённость? Лелеяла ли надежду? Проклинала ли тот миг, когда, поддавшись слепой настойчивости исполнить его мечту, отправилась в это путешествие? Он этого не знал. Но знал наверняка – она всё ещё боролась за жизнь. В противном случае, опустив парус, вёсла и руль, ей не за что было бы не продержаться столько времени. Но теперь, когда ему стало ясно, что никакой надежды нет, что все её усилия могут обернуться прахом, он в исступлении вознегодовал на небо.

Маяк взревел. Из всей своей глубины, от основания и до самого верха, всеми камнями своей кладки он издал такой вопль, который раньше не слышали эти окрестности. Однако, крик его тотчас же смешался со страшным грохотом беснующегося неба, растворился в нём, как незначительный, пустой хлопок. Он не остановился и продолжил призывный свой рёв. Всеми своими силами он пытался докричаться до неё, дать знать о себе, указать дорогу. Но даже в своём отчаянии он отдавал себе отчёт, что она не услышит его. Между ними были километры грохота и тре́ска.

Он понимал так же, что не сможет докричаться даже до молодого маяка, чтобы тот протянул ей свой спасительный луч. Ему было не важно – пусть даже она бы навсегда осталась у его подножия, лишь бы добралась, лишь бы он защитил её. Но тот, укутавшись в ночь, спокойно спал под хлёсткими ударами ливня, поскольку его бездушный график утверждал, что суда в эту ночь проходить не будут. Маяк взывал к чайкам, но те испуганно дрожали, забившись под его крышу, готовые скорее погибнуть здесь от его немыслимого рёва, нежели совершить самоубийственную вылазку к дальнему мысу. В бессилии вдруг всё, чем он являлся до этого момента, вмиг потеряло всякое значение. Столетиями он стоял, о него разбивались годы и волны, и он был всегда горд этим. Теперь же он проклинал свою неподвижную монументальность и не желал более продолжать своё существование, если вдруг случится так, что мелькающая светлая точка больше не покажется.

Внезапно его озарила ясная мысль. Со стороны же могло показаться, что в общем помутнении рассудка стихии, в отчаянном бессильном гневе он и сам сошёл с ума. Он стал тянуться к небу. В нём не было никакой уверенности, была только решимость совершить пусть безумную, но всё же попытку. Кладка его затрещала и местами посыпалась, он продолжал тянуться, не беря это в расчёт. Небо было очень низко, но не обращало на него внимания. Маяк мог рассмотреть происходящие в небе процессы – завихрения, валы и воронки, совсем как на море. По сравнению с его громадной чёрной тушей, сам маяк казался незначительной и ненадёжной постройкой.

Небо дышало. Тяжело сокращалось, то расширяясь, настолько, что практически касалось его крыши, то втягиваясь, становясь недоступным. И тогда маяк улучив нужный момент, собрав все силы, которые у него накопились за века, нанёс свой удар. Ещё и ещё. Он стал колоть, бодать небо своим шпилем, словно чудовищной величины нарвал, пытающийся совершить нырок из глубины морской в глубину небесную. Маяк не прекращал, будто в бессильной своей ярости мог причинить небу какой-то урон. Он дырявил его, рвал, в то же время, не отводя взгляда от мелькающей маленькой белой песчинки вдали. «Появись… Появись…», каждый раз просило его сердце, когда лодка скрывалась за стеной волн. И когда она вновь появлялась, с новым натиском пытался ранить гигантское небо.

И небо не выдержало. Оно не хотело связываться с маяком, оно слишком давно его знало, но он настойчиво продолжал наносить ему уколы, и терпение его лопнуло. Оно нахмурилось, сильнее прежнего и швырнуло в маяк молнию. Он ждал этого, и ликование овладело им. Он ловко подхватил молнию своим массивным шпилем и направил дальше, под крышу, в фонарную башню, где в старой кладовой хранились ещё забытые бочки с маслом. Чайки, осознав всю бедственность своего положения, не сговариваясь ринулись наружу, белым облаком вырвавшись из смотрового окна и разрозненно попрятались в ближайших кустах. В следующий момент всё вспыхнуло, просияло таким пламенем, что даже ливень бессилен был потушить его. Охвативший смотровую башню маяка, огонь, пусть и не сильно освещал пространство вокруг, но был гораздо ярче, гораздо значимее, чем свет его когда-либо раньше, и маяк знал, что раз уж он видит вдали маленькое, светлое пятно, то и его лодочка непременно должна увидеть его пламя даже сквозь тьму, даже сквозь расстояние. «Только бы она обернулась. Только бы она посмотрела вокруг!». Он сделал всё, что было в его силах, и теперь, игнорируя жгучую боль, продолжал смотреть на море. Огонь пожирал его, но маяку лишь хотелось, чтобы пламя не стихало, чтобы взметнулось до самых небес, если потребуется. «Посмотри! Посмотри сюда…» - уже не кричал, а умоляюще шептал он. После всего пережитого, он не в силах был уже повысить голос, громче шепота.

И ему показалось, что она увидела. Увидела сквозь плотную ночь его огонь. Стараясь не поддаваться призрачной надежде, он, не моргая, следил за её курсом. Спустя некоторое время стало понятно, что она действительно сменила своё направление. Она теперь шла к берегу, в его безопасную бухту. Опасность всё ещё угрожала ей, но теперь её усилия становились не напрасными, не бессмысленными, ведущими не к погибели, а к спасению. И даже небо вдруг осознало всё происходящее, и рассказало морю, неважно – врагу ли своему, или любовнику. Оно только теперь заметило лодчонку, и всё безумие пылающего маяка открылось для него во всей логической ясности. А ведь оно уже было сочло его помешавшимся. Теперь же, зная правду, не могло не вдохновиться поступком маяка и стойкостью и упорством его лодки. Ни небо, ни море не умели моментально остыть, утихомириться, но могли проложить тропку для судёнышка, смягчить волны на его пути, не крутить вихрями сверху и снизу, не рвать паруса, тем более что рвать было уже практически нечего. Они оберегали лодку среди всё ещё буйствующей стихии и провожали её попутным ветром к берегу. Теперь, когда сама тьма взялась оберегать её, прибытие лодки в бухту было уже лишь вопросом времени.

Маяк выдохнул и поморщился от боли, когда понял, что всё страшное, что могло произойти – не произошло. Только сейчас он смог ощутить, насколько было горячо внутри него, насколько прокалились его камни, насколько уязвимы они стали теперь. Но, боль, это то, что проходит и забывается, такой вывод сделал когда-то маяк, и теперь ему лишь приходилось ждать его подтверждения. Он смог, насколько возможно, расслабиться и с улыбкой, наблюдая, как светлая точка постепенно росла и обретала уже знакомые очертания, подумал: «Интересно, как умирают маяки? Может ли случиться такое, что спустя несколько часов она причалит и уткнётся в моё мёртвое подножие?». Но этот вопрос не сильно занимал его. Он ликовал. Ликовал от того, что горел. Ликовал от того, что она спасена.

И он не умер. Разве что выгорела фонарная будка да обвалилась крыша, лишив чаек своего привычного приюта. Но сам он был пуст внутри, и гореть было нечему, кроме нескольких забытых бочек с маслом. Его пустота стала спасением для него. Бочки же сгорели дотла. «Так вот зачем люди оставили их там» - подумалось ему. «Возможно ли, что это была никакая не случайность? Возможно ли, чтобы люди могли предвидеть сегодняшнюю ночь?». Он впервые не искал ответов.

Он видел, как она приближалась. Измождённая и побитая. Но она сияла. Её парус только угадывался в изодранных лохмотьях, её борта покрывали трещины, и сама она была полна воды. Стоила ли его мечта этого? Пожалела ли она, что отправилась? Вопросы были, но пока что для них не находилось места в сердце, заполненном тихой радостью. Она зашла в бухту, он моментально сгрёб очень крепко и нежно её в свои каменные объятья.

— Я… видела… Я расскажу тебе…. — Прошептала она.

— Давай не сейчас… Сейчас не важно…

Буря продолжалась, но в бухте было спокойно. Маяк молча поблагодарил небо и море, и снова опустил свой взгляд к ней. Но она уже спала. И тогда он сделал очередное невозможное. Камнями, которыми он обнимал её, которыми он ранее научился чувствовать её, теперь теми же камнями он смог увидеть её. Рассмотреть вблизи. И, вглядываясь в её милые черты, в её потрёпанный, но ставший вдруг таким родным облик, он смог на исцарапанном борту, на выцветшей и местами обветшалой облупившейся краске прочесть её имя.

Маяк не умел плакать, хотя видел много слёз. В его мире было столько соли, что она давно стала для него привычной.

Но он заплакал.

«Синяя даль» — было написано на её борту.