Читать онлайн
"Азбука тишины"
Тихий стук, почти у самого уха, затем ещё один, но уже далеко, то оглушающий, то еле уловимый – так осень беседовала со мной уже на протяжении нескольких недель. Она говорила о многом, не скупясь на эпитеты и лирические отступления. Таким образом я узнал у самой природы, что та не любила ежегодные увядания, и оттого плакала горькими слезами.
Когда дождь стихал, то ухо, поначалу невольно, начинало прислушиваться к новым звукам, затем уже я сам любопытствовал, откидывая в сторону то, чем занимался, и шёл ведомый неким голосом тиши.
Тишина вообще, я заметил, никогда не была абсолютной, либо капельки после грозы стекали с крыши, чеканя то по дорожке, то по жестяной банке, сколько-то лет валяющейся под окном, либо птицы пели, перебивая вечерние стрекотания насекомых. Бывало даже ветер, что, казалось бы, заявлял о себе лишь подёргиваниями волос, щекочущим щеки, или же штор, привнося свежий, иногда прохладный, воздух, ведал о чем-то своём. И этому миру было, что сказать, о чем поведать и что предъявить его обитателям.
Я стал изучать языки ещё с малых лет и, к своему закату, понимал многих, но только тогда, когда следовало бы прибегнуть к безумию, я, почему-то, прозрел. В институте, для одного проекта, скорее развлекательного, мы с друзьями немного поиграли с азбукой Морзе. Для нас, лингвистов, азбука Морзе не представляла особого интереса, но, когда дело доходило до тематических мероприятий, мы, как педанты, были вынуждены покориться своим страстям. Я, как и мои друзья, понимал, что никто больше не поймёт маленьких отсылок, но столь таинственное взаимодействие весьма веселило молодых затейников.
И вот совсем недавно мне под руку попал учебник по азбуке Морзе, и я на досуге решил его прочесть. Вероятно сие было ошибкой, вполне возможно, что я расшевелил своих старческих демонов забвения и немного перегнул палку, увлёкшись некоей теорией, но, по правде, на старости лет уже не так принципиально выглядеть адекватно. Именно тогда я начал замечать, как со мной стали говорить.
Сидя у открытого окна во время грозы, с чашкой горячего чая, я вдруг зацепился вниманием за стук, который чётко собрался в слово “Приветствую”. Глухие удары дождя по черепице чередовались со звонким грохотом, и вот уже я расшифровал пожелание хорошего дня. Естественно, поначалу я усмехнулся, но, как ни странно, занятие своё не отбросил, а лишь наоборот, стал вчитываться внимательнее в точки и тире. В последующие разы я уже выходил не с чаем, а листком бумаги и карандашом. Ради любопытства, все ещё соседствующего с лёгкой ноткой неверия, я записывал любой шорох, доносившейся до меня. Продолжительные звуки становились тире, короткие – точкой, также глухие и низкие я фиксировал как тире, а высокие – точкой. Немного помучившись с новыми обозначениями, все же быстро привык различать точки и тире на слух, и уже даже почти неразличимое шуршание я стал слышать и понимать.
Один мышонок, которого я случайно напугал, чуть не наступив на него в высокой траве, выразил крайнее негодование, но принял мои извинения. Успокоившись, он рассказал про свои дела и даже показал норку, куда носил украденные из дома крошки. Я уж не стал говорить ему, что воровал тот с моей кухни, и принёс ему пару кусочков свежеиспечённого хлеба.
Сверчки по ночам пели о любви, да так красиво, что я часами не мог уснуть, уже даже не записывал, просто слушал и наслаждался. Подумал, как жаль, что ни один человек так не чувствует любовь, как маленькие насекомые. Впрочем, возможно они лишь говорили о своих чувствах, а выражали также, как и мы, буквально и приземлённо.
Но не все живые существа оказались доброжелательными, дятел, которого я встретил у леса, куда иногда выбирался на небольшую прогулку, велел мне не лезть в чужие дела и поменьше слушать, мол мне на уши присели мелкие паразиты, а я и рад им еду таскать. Он совершенно не понимал суть истинной доброты и поэтичного взгляда на жизнь. В конце концов я имел полное право забыться в своей глупости и потеряться в излишней услужливости. Откуда этот дятел знал, может в том было моё величайшее счастье, может я был одинок и так мог почувствовать себя причастным к миру. Ему легко рассуждать о пользе, он точно знает, что делать, и главное, к чему приведёт его дело, а я – так просто старик, с листками бумаги и завёрнутым в платок куском хлеба.
Я стал часами слушать дождь и радоваться, когда тот начинался, я откладывал книги, газеты, переставал слушать своих домочадцев, только садился у окна и смеялся тому, как много можно узнать, просто послушав. Крупные, уже достаточно холодные, капли ведали странному старику о прошедших днях, успокаивали душу вечными истинами и смешили, смешили, смешили.
Никогда бы не подумал, что буду беседовать о жизни с дождём. Хотя, кто знает, может именно с ним и стоит говорить о подобном? Люди уже давно не смотрят на жизнь, как на нечто прекрасное и мимолётное, как на любовь смотрит тот, кто её впервые ощутил.
Я долго не решался заговорить, все слушал и слушал о приятной мудрости, пока наконец не захотел поделиться своей. Как сумасшедший старик я сел на крыльцо и начал вещать свои истории. Про жизнь, детей, работу, как долго и много хотел рассказать, но все как-то не к месту было. Стало немного неловко, но дождь ответил:
– Я слышу. Я понимаю.
И мне стало тепло, будто сам плед грел меня, будто в ночи засветило солнце, наполняя меня этим светом и обнимая.
Оказалось, я был до боли скучен и ограничен, ничто не имело значения, пока оно не становилось прямо передо мной, а то, до чего я не мог домыслить, попросту испаряло огромные пространства вокруг. Если я видел дерево, то воспринимал его как дерево, не как целый мир, полный живых существ со своей силой мыслями и судьбой, не как кладезь полезных ископаемых или просто красоту множества мгновений, а как обыкновенное дерево, то, что когда-то выросло и когда сгниёт. Если попытаться осознать мои былые видения, то определенно можно разочароваться в людях, столько глупости плодиться бедным взглядом и столько печали рисуется потухшим сердцем, в котором только скупость и зависть.
Вот почему мне хотелось смеяться, когда я слушал небывалую простоту природных речей, что обладали глубиной и при этом детской непосредственностью. Моими друзьями отныне были дни, за которые я держался пуще, падающего за верёвку, а моими верными спутниками бумага карандаш и стульчик, что я вынес на самый конец крыльца, поближе, чтобы ничего не упустить.
Но как-то раз буря стихла, полностью поглотив всевозможные звуки, даже мои собственные. Я без устали трогал близлежащие предметы, тёр пальцами, пока на них не проступили мозоли, но так и не смог уловить ни шелест, ни трест, ни писк. Я потерялся. Погас и осунулся. Повсюду сновали дни, где утро не отличалось от вечера, родственники, что неустанно разводили руками и закатывали глаза. Я утратил возможность слышать и понимать, а потому был обречён.
Зачем давать человеку силу, а затем так безжалостно её отнимать, зачем учить, если потом следуют одни ограничения? Впрочем, наверное, я даже рад, что хоть и ненадолго, но прикоснулся к миру, маленькому, но богатому, увлекательному и неповторимому. Ни один человек не способен прочувствовать его так, как следует. Это даже не морковка для ослика, это неизвестность за закрытыми вратами, ключа от которых не существует.
Прощай, моя муза, мой дом, моя оттепель, и здравствуй, закат!
.
ЛитСовет
Только что
