Читать онлайн
"Семь верст не крюк"

Утро для Нины начиналось очень рано – часа в четыре-пять. Можно было подняться и позже – она кормила отца где-то в семь. Но она хотела иметь хоть немного свободного времени, которое принадлежало бы только ей. Они как бы соревновались с отцом – кто раньше встанет. Он, выходец из деревни, хотя и уехал из неё — нищей, послевоенной, ещё совсем мальчишкой – в ремесленное училище, но до сих пор сохранил деревенские привычки и вставал с рассветом. Сколько раз ему пеняла мама:
— Ну, посмотри, — говорила она, выходя к отцу в кухню, где он курил дешёвые очень крепкие папиросы, — В домах напротив ещё ни одно окно не светится! Все спят. Ну, ладно, у тебя в Семёново женщины встают, чтобы корову подоить и к пастуху выгнать. А ты здесь кого пасёшь – тараканов?
— Ты, слышь, — вспоминал отец, — Это сейчас ночь, а вот рассветёт…Ты мне обещала подзорную трубу подарить, чтобы я отсюда видел – пиво в ларёк напротив завезли, или нет.
Туристическая подзорная труба в те годы стоила всего четыре рубля пятьдесят копеек, и мечта отца не казалась такой уж несбыточной. А и правда было бы удобно выглядывать пиво.
В половине седьмого отец слушал по радио получасовый концерт «Для тружеников села», потом начинали подтягиваться домочадцы. Окончательно поднималась мама, готовила завтрак, они с Валей собирались в школу…
Теперь, когда отцу уже за восемьдесят, и он прикован к постели, привычки минувших лет ему по-прежнему дороги. И Нине, чтобы остаться наедине с собой, удаётся выкроить только эту пару почти ночных часов — и только. Дальше начнётся то, что всегда бывает, когда в доме лежачий больной. Работа сиделки – вынести судно, умыть, покормить, и пошло-поехало…
Восемь лет назад они со старшей сестрой Валей, «разделили» родителей. Маму, хорошую, любимую, которая тоже уже не могла толком обиходить себя, да и просто страшно было её одну оставлять – взяла к себе Валя.
У Нины выхода не было. У них с сестрой – разные отцы, и Валин давно уже умер. А Нинин – алкоголик запредельной стадии, с которым мама развелась ещё перед выходом на пенсию – внезапно слёг. И ведь не бросишь – не собака же… Хотя Нина думала грешным делом, что лучше бы собака, за ней бы она ухаживала с любовью. А от отца сколько они натерпелись с его запоями! И после каждого из них он — как мама это называла — «сволочился», требовал особого подобострастного уважения. Какой бы ни был, а мужик! Недаром его семейное прозвище было Фюрер. И он на него отзывался, кстати, охотно, считая себя главой семьи. Вождём.
Лёжа в кровати, Нина запрокидывает голову, смотрит в окно. Звёзд не видно. Значит, погода будет такая же неприветливая, хмурая, как вчера. Дождь со снегом, потом – в разгар дня – просто дождь. Март у них, в средней полосе, ни то, и сё. Вроде бы уже и не зима, судя по температуре, но ветер такой ледяной, знобящий, противный. На улицах, во дворах особенно, грязный снег, сорвавшиеся с крыш сосульки, Идёшь и то и дело – лужи глубиной по щиколотку… А сапоги протекают… Какое это должно быть счастье – надеть прочные и тёплые сухие сапоги!
Мама когда-то научила – если обувь промокает, нужно сперва надеть на ноги полиэтиленовые пакетики, а потом уже засовывать их в сапоги или ботинки. Опыт нищего студенчества пятидесятых. Она и дочкам сказала потом:
— От нищих рождаются нищие!
Казалось бы, в такую погоду Нине выходить не обязательно— она работает дома, правит чужие рукописи. Но каждый день находится что-то, за чем обязательно надо сходить. То в аптеку за лекарствами, то в продовольственный — масло подсолнечное закончилось, то Фюреру за сигаретами – он до сих пор курит по пачке в день. Другие мужики, если они дымили с семи лет и пили по-чёрному с восемнадцати, загибаются к полтиннику… Но будешь ли ты долгожителем на самом деле не от вредных привычек зависит. Нина это теперь точно знает. Нужно ничего не брать близко к сердцу, как это Фюрер и делал всю свою жизнь — тогда тебя ждёт долгий век.
Нина поспешно, даже испуганно, останавливает себя. Нет-нет, это нельзя. Если начать жить своими обидами и тонуть в раздражении и ненависти – рухнешь в такую депрессию, что уже не выберешься. Ей известно по опыту. Она то выкарабкивается из этой ямы и некоторое время балансирует на краю её, то снова в нее скатывается.
Страшно вдуматься. Она начала пить. Возможно, если бы так легко было пробиться к хорошему врачу, получить рецепт на антидепрессанты, она, может, как-нибудь и удержалась. Как-то она пошла к психиатру на платный приём — до сих пор те две тысячи жалко. Изо всех сил старалась в кабинете не плакать. Просто всё рассказать, ничего не забыть — и о том, что из дома ей нельзя выйти надолго – не оставишь беспомощного человека, И что ухаживать она должна за тем, кого ненавидит. И что силы уже на исходе, а перспектив никаких…
Но врач – высокий, уверенный в себе, с энергичным, командным голосом, видимо «не проникся». Или надеялся, что Нина заплатит ему что-то сверх того, что она отдала в больничную кассу. Он велел ей заваривать валериану-траву и вести дневник своих страхов. Ни от того, ни от другого легче не стало.
Теперь у Нины в кухонном шкафу стояла бутылка водки. Покупать водку было стыдно, она бы лучше взяла в магазине коньяк, делая вид, что у неё какой-то праздник. Но коньяк стоил гораздо дороже.
Когда отчаяние доходило до предела, или наваливалась бессонница, и ночью невозможно было заснуть, хоть пересчитай поимённо всех баранов Средней Азии – Нина плелась в кухню, наливала себе рюмку, жарила наскоро яичницу или делала бутерброд с колбасой, пила и закусывала, и становилось чуть легче. Будто какая-то до боли зажатая мышца где-то в районе сердца маленько расслаблялась.
Погано было проснуться часа в два ночи, и маяться до рассвета. Потом весь день будет клонить в сон. Проспать бы хоть до пяти! Тогда уже включить светильник — простой белый шар у кровати, и взять книгу. Нет, против электронных книг Нина ничего не имела. Но она и так целый день проводила за компьютером. И её глаза, глаза женщины сорока восьми лет – немолодые усталые глаза – этот подсвеченный экран уже ненавидели. Их от него тошнило.
Книги Нина брала в библиотеке. При её страсти к чтению на книжных магазинах она бы просто разорилась. Библиотеки были последним оплотом щедрого бесплатного добра, приветом из детства и юности. Когда Нина была маленькой — зачитывалась сказками. Добрые библиотекарши придерживали для нее вновь поступившие издания. Сейчас, выбирая книги в библиотеке Нина пользовалась нехитрой подсказкой – потолще том, позачитаннее… С книгами в дом к ней приходили другие запахи – одна пахла чьими-то духами, другая – пылью, третья – корицей…Книги рассказывали истории, плели вязь слов. Они были тем, чего у Нины в жизни никогда не будет – приключениями, любовью, путешествиями. Дальними странами, и теми людьми, с которыми она хотела бы дружить. Но не было таких в её реальной жизни, а может быть — и вообще не было. Нина читала всё – классику и современных авторов, детективы и фантастику. Лишь бы хоть на время уйти из своего мира, рухнуть в чудой
Сейчас она перечитывала «Дамское счастье» Эмиля Золя, и вместе с героями романа гуляла по огромному универмагу, примеряя манто, отделанные стеклярусом и прицениваясь к валансьенским кружевам. Хотя по жизни она была Денизой Бодю, старой Денизой Бодю, носившей стоптанные ботинки, экономившей каждый грош, потому что ей нужно было растить братьев. Нине нужно было жить самой и вытягивать отца, одни лекарства сколько стоили…
Но валансьенские кружева! Но платки, отделанные изщной вышивкой, но веера с ручками из слоновой кости….
Нужно вставать, намазать шею каким-нибудь обезболивающим средством – остеохондроз, будь он проклят. И начинать жить.
Нина идёт на кухню, и варит очень крепкий кофе. На другой конфорке закипает рисовая каша. Фюреру обязательно нужно варить рис – пропитой кишечник любую еду, кроме жидкой каши, удерживает с трудом, старика слабит по нескольку раз в день. В доме всё пропахло хлоркой.
Нина пьёт кофе, заваривает Фюреру чай в огромной стеклянной кружке с толстыми стенками. Это бывшая пивная кружка.
Всё. Глубокий вздох. Это была присказка, сказка — впереди. Нина заходит в комнату к отцу. Конечно, он уже не спит, сидит на постели и курит.
— Доброе утро! – говорит Нина и включает свет.
Он всю жизнь ненавидел все эти «Доброе утро», «Спасибо», «Приятного аппетита», «Спокойной ночи»… Но как мама воспитала своих девочек, так в них это всё и осталось на всю жизнь.
Фюрер мог бы ходить, мог бы! Всему виной опять-таки его сволочной характер. Год назад он упал у себя в квартире, на ровном месте. После очередного запоя перестал чувствовать тело. Кое-как дополз до телефона, и сообщил:
— Я, кажется, ногу сломал…
Приехавшие по вызову фельдшерица и медсестра – вопреки утверждению, что на скорой работают исключительно озлобленные и раздражённые люди, оказались довольно сердечными. Надели перчатки (ой, дедушка у вас весь обкакался!), прощупали и ногу и таз, и фельдшер сказала, что дело, похоже, хуже, чем перелом шейки бедра…
Нина бегала по подъезду, стучала в квартиры, искала мужиков, которые могли бы дотащить Фюрера на носилках до машины.
В больнице и вправду оказалось – дело хуже. Оскольчатый перелом тазовых костей не хотите? Нужна была операция – очень дорогая. Пришлось выскрести дочиста все со сберкнижки и занять ещё немного у той же Вали.
Врачи говорили, что операция тяжёлая, и может случиться всякое, тем более – больном в таком возрасте. Но Фюрер всё благополучно перенес. Нина ночевала с ним в мужской палате – благо из шести мест было занято только два. На одном лежал отец, на другом – военный пенсионер Борис Константинович. Ночью он спал в специальной синей маске, защищавшей его от вездесущего больничного света. Но как только просыпался, начинал говорить – с утра до вечера, не переставая. Нина научилась отключаться, не слушать. Как он спал, что ел, где служил, куда ездил…
Впечатлил её только рассказ о том, как у Бориса Константиновича погиб единственный сын. Трагедия – простая и нелепая. В военном городке молоденький солдат, с которым сын дружил, неудачно сдал назад грузовик, защемил парня, защемил паренька между кузовом и крыльцом школы.
Жена у Бориса Константиновича – фельдшер, они же вдвоем и везли мальчишку до ближайшей больницы – на полной скорости. В пути у него случилась остановка сердца. Мать его откачивала.
— Приехали мы в больницу – я бегу, мол, принимайте очень тяжёлого больного. Он в машине. А там, в приёмном покое такая фифа сидит: «Везите его дальше, у нас лечебница не располагает…» И маникюр у неё на пальчиках, и сигарета дымится. «Да я, — кричу, — вас тут всех сейчас перестреляю!» Она – охрану звать. И пока я с ней препирался, идёт моя Надя: «Всё, — говорит, – Умер Володька…Я его держала, сколько могла, а он умер…». Мы не настаивали, чтобы солдата этого как-то особо судили, наказали. Понимали – нечаянно он. Но только видеть его я больше не мог. Добился, чтобы перевели…
Нина тогда думала – как же выдержать, если тяжко болен кто-то из тех, кого действительно любишь? С отцом ей надо было играть – мучительно для себя играть. Изображать заботу, беспокойство….
Фюрер вёл себя плохо. Ночь за ночью его руки беспокойно шарили по стене, он пытался – в наркотическом своём бреду – оторвать от стены проводку. Нина шлёпала его по рукам, утром он жаловался врачу плаксиво, указывая на Нину: «Она меня бьёт!» В другой раз, пытаясь изменить положение – схватил её неожиданно за грудь, сжал так крепко, что она закричала от боли на всю палату.
Фюрер без конца ходил под себя, она мыла его на глазах у всех – через несколько дней в палату положили еще двух мальчишек с переломами. Санитарки показали ей – как приподнимать, переворачивать, чтобы не сорвать спину. Больные, чтобы хоть как-то защититься от всепроникающей вони, ныряли под одеяла с головой.
Врачи велели Фюреру садиться и потихоньку вставать. Но он, воспалённым мозгом своим решил, что операцию ему делали бендеровцы (почему именно — бендеровцы?), и они нарочно всё сотворили так, чтобы он никогда больше не мог встать на ноги. Он так уверовал в это, что с тех пор только садился, но не вставал…
Нина помнила дни, ещё до этого рокового перелома, когда навещала отца, приносила ему еду – и он не всегда оказывался дома. Он и тогда ходил еле-еле… Восемьдесят три, хронический алкоголизм – но таскался за водкой, приводил к себе первых попавшихся бомжей, готовых стать собутыльниками.
Нина наталкивалась на запертую дверь, и срывалась искать Фюрера. Почти всегда она встречала его, бредущего из магазина. Опиравшегося на палку, буквально волоком тащившего за собой сетку с бутылками. А ему ещё предстояло подняться на пятый этаж…
— Я же тебя просила — не пей больше ! — чуть не плакала Нина.
Один раз Фюрера в таком виде сфотографировал какой-то доброхот, и снимок разместили в городской газете. Он назывался: «На обочине жизни». Чуть живой, никому не нужный старик. Это была ложь, стопроцентная ложь, потому что Нина бегала к нему три-четыре раза в неделю – носила еду, убирала…
Был у Фюрера и сын от первого брака, жил не так уж далеко – на поезде одну ночь ехать. Вова этот звонил, объяснялся Фюреру в любви, называл его «папкой». Приезжал раз в год, чтобы забрать деньги, которые отец скапливал для него из пенсии. Но Вове и в голову не приходило в такой ситуации – сорваться с насиженного места, залечь в больницу, ночевать с папкой в палате и шлёпать его по рукам, когда он истово пытается оторвать от стены проводку.
Когда Фюрера выписывали из больницы – он закатил скандал, кричал, что не хочет жить у Нины, а хочет у себя.
— Я же к тебе не набегаюсь!
И был ещё месяц мучений, когда Фюрер мог не ответить на звонок по телефону. Нина звонила и раз, и два, и три, а потом не выдерживала, брала такси и ехала к нему среди ночи. Потом, как на грех, у соседей отца прорвало воду, а Нина сразу приехать не могла. Фюрер лежал несколько часов под холодным душем, в простынях, перепачканных дерьмом. После этого что-то в нем сломалосьЭ и он согласился перебраться к Нине.
Об этом не принятого говорить, но её до сих пор выворачивает, когда он сходит по-большому, и она выносит судно, или убирает обгаженные простыни, моет старика…
Она честит себя, на чём свет стоит – про себя, конечно. Говорит, что такова жизнь, такова природа. И, возможно, ей, Нине, тоже этого не избежать. И она будет лежать такая же беспомощная. Может быть за то, что сейчас она честно ухаживает за отцом, найдётся потом кто-нибудь, кто будет ухаживать и за ней. Она твердит себе, что это честный труд, грязный, но честный.
А ещё Фюрер не может жить без телевизора. Тот работает у него круглосуточно. Фюрер смотрит всё подряд. «Играй, гармонь любимая», и «Поле чудес», и новости, и все фильмы, которые показывают по ящику, и политические шоу. Как почти все глубоко старые люди отец недослышивает, и включает громкость на всю квартиру. На наушники не соглашается.
Нине многие эти передачи – горе-горькое. Особенно, когда эксперты с пеной у рта начинают обсуждать проблемы Украины и ругать президента Порошенко. Их так неистово волнуют проблемы чужой страны, как будто в своей они уже создали рай, а не разруху, нищету и полную безнадёгу…Еще хуже вытряхивание перед публикой чужого «грязного белья», выяснения типа — кто от кого родил? кто кому изменил? Или нюансы чужой звёздной жизни – гуляет ли Галкин от Пугачёвой? Можно ли назвать сволочью эту Цимбалюк-Романовскую? И тому подобные обсуждения. И всё это неслось с утра до вечера на всю квартиру, и не помогали даже беруши…
Утренняя работа – это вынести судно, умыть, покормить, дать лекарства, сменить постельное белье, если нужно… Сбегать в магазин возле дома, поставить варить обед, наскоро навести порядок…А потом включить ноутбук, надеть большие очки – ещё мамины, но Нине они подходили, и взяться за чужие рукописи.
Она любила свою работу. Любила брать чужой непричёсанный текст и доводить его до ума. Ей было странно даже, как люди культурные, окончившие институты, занимавшие много лет солидные должности – писали порой неуклюже как дети. Сейчас каждый мог издать свою книгу. Кто-то хотел оставить мемуары, кто-то – поделиться научным трудом. И задача Нины была – взять это нагромождение идей, воспоминаний, имён, фактов, впечатлений и назиданий – и выгладить, отшлифовать каждую фразу, чтобы безупречно звучала она на русском языке, и чтобы работа читалась легко.
В такие минуты Нина чувствовала себя человеком, который делает нужное дело. Хотя возиться с немощным отцом было делом тем более нужным, и тем более нравственным. Но Нина любила уходить из мира сего – в буквы и строки, в плетение текста, в полёт мысли.
Подкатывало время обеда, когда снова нужно было кормить, высаживать, выносить. А ешё — настраивать телевизор, массировать спину, и выполнить тысячу мелкий поручений человека, изнывавшего от своей беспомощности.
И снова потом Нина шла работать, отвлекаясь на ужин, на вечернюю уборку – и так до поздней ночи, когда уже главы рукописи приходилось запивать таблетками от головной боли.
Часу этак в первом Нина стояла в ванной, перед зеркалом, чистила зубы, причёсывала и заплетала на ночь седеющие волосы, вглядывалась в своё измученное, бесконечно уставшее лицо.
Мама бы сказала: «Нина у тебя несчастные глаза», — думала она. И снова всматривалась в себя при неверном свете слабой подпотолочной лампочки: «А есть ли я? А существую ли я?»
Поводила зябко плечами – лямочки застиранной ночнушки, которая давно стала ей велика, падали с плеч. Она поправляла их, гасила свет. И ощупью, держась за стену – то ли от усталости, то ли, чтобы не упасть в потёмках, брела в свою комнату – спать.