Читать онлайн
"Каракубские истории"

Свидерский Сергей Владиславович

«Каракубские истории»

От автора

На юге России, в знаменитом шахтёрском крае, на равном удалении от берега Азовского моря и границы Ростова-на-Дону расположен удивительный и уникальный с исторической точки зрения провинциальный городок Каракуба. Его жители не менее удивительны и уникальны все вместе и отдельно каждый взятый. Первый встречный, не говоря о встречном втором, хранит про запас интересную историю, с которой с удовольствием готов поделиться с соседом или случайно заглянувшим на чай гостем, приехавшим по линии туризма ознакомиться с достопримечательностями Донбасского края, желая почерпнуть из неисчерпаемой реки истории что-нибудь экстраординарное и необычное, чем можно поделиться дома в кругу семьи или в тёплой компании друзей.

История первая

Операция «Аномалия»

В эту ненастную ночь, хозяин, уставшего путника

пусти в дом. В благодарность за кров, хлеб и воду

я расскажу очень страшную сказку. Услышав её,

на три дня и три ночи ты потеряешь сон.

Средневековый эпос «Сага о ночном госте»

Неопровержимые слухи о том, что на реке Кальмиус, протекающей в черте города Каракуба происходят необъяснимые явления, будоражат сознание горожан и жителей близлежащих сёл и хуторов продолжительное время.

Большей частью непроверенные, частично приукрашенные, слухи настойчиво распространялись аки живительная амброзия, исцеляющая от всех хворей, окромя венерических, из уст в уста от рыбака к рыбаку. Далее возникла устойчивая логическая цепочка: рыбак доверился жене, жена по секрету делилась с подругой, подруга под большой тайной своей сестре, она клятвенно божилась, вот, не есть мне больше карпа, выловленного в Кальмиусе, несла страшную весть в массы. Народная молва, умеющая из мухи сделать слона и наоборот, в итоге сотворила вполне себе устойчивый миф. В нём, с соблюдением всех жанровых ходов, загадочно и красочно расписывалось о появившемся в разросшемся тростнике с камышом по берегам Кальмиуса некоего чудовища. Естественно, никто из бахарей-самоучек лицом к лицу с монстром не сталкивался, но очень старался живописующе описать непередаваемые известными лексике словами трагически-конвульсивные ощущения от роковой встречи.

Хлебнув для храбрости безалкогольной браги, получившей с недавних пор широкое распространение в пьющей среде, рыбаки, раскрасневшись прожаренными солнцем и продубленными ветром мужественными лицами, профессионально заявляли, дескать, да, рыбалка на Кальмиусе нынче сопряжена с определённым риском и далеко не та. Совсем не та, коею они ещё помнят с ребяческих пор, когда с отцами ходили удить и с пустыми руками никогда, – клялись всегда ивовой удочкой своего деда, – не возвращались. Расчувствованные жёны рыбаков тоже хлебнув горилки, – конечного продукта безалкогольной браги, – сокрушаясь в сердцах вспоминали, что некогда, лет этак столько-то назад на Кальмиусе купались, отдыхали семьями и дальше по экспоненте воспоминаний раскручивались ожившие картины недалёкого прошлого.

Некоторые, решив остаться в тени, заявляли, рыбалка как вид отдыха на Кальмиусе из-за этого монстра больше похожа на африканское сафари среди любимых до боли в сердце донбасских степей, курганов, рек и ручьёв. Того и гляди, однажды вообще с рыбалки не вернёшься.

Стоит признаться, отдавая дань благодарности доверчивым слушателям и языкастым фантазёрам рассказчикам, последние сформировали аморфный образ чудовища глаза не виденного, будучи под вдохновенным впечатлением от просмотренных ранее фильмов ужасов. На самом деле категорически никто в многоглазых и многоруких монстров не верил, как вполне себе атеисты не верят в существование бога, что не мешает им ходить в церкви, ставить свечи и азартно, с воодушевлением отмечать все религиозные праздники.

Апогей интереса перерос плавно в перигей. Устали слушатели и скептики. Время шло неумолимо и упрямо вперёд. Тихое болото провинциальной жизни Каракубы вошло в прежнее, домонстровое состояние благости и покоя. Как вдруг новый достоверный факт от рыбака, кто скромно объяснил просьбу родственников не разглашать фамилию, чтобы поберечь их душевное состояние, что в тихом омуте черти всё же, водятся! Вновь по городу уверенно поползли слухи, множась и обрастая подробностями. Не разгласивший фамилию рыбак нашёл на берегу Кальмиуса, когда спускался по тропинке, то ли голубиные, то ли вороньи перья. Спрашивается, лежат себе перья и лежат. Они и по городу летают в изрядном количестве, когда изголодавшиеся по свежему мясцу коты и кошки объявляют охотничий сезон на птиц. Но в нашем случае интрига в другом: найденные рыбаком перья являли собой некий символ, они лежали ровным кругом опахалом наружу, очинком внутрь. Ни крови, ни костей бедных птиц, подвергшихся жестокой пытке ощипывания. Уж этих-то следов чьего-то варварского пиршества, кои всегда в избытке присутствуют, не было!

Перетёрли новость беззубые старушки, лузгая семечки, и забыли. Ровно три дня спустя уже от другого счастливчика поудить рыбку на алой утренней зорьке яркой звёздочкой вспыхнула новость: адское происшествие на Кальмиусе повторилось! Из сбивчивого и нервного рассказа любителя свежей ушицы: «Прихожу на своё любимое место и … Матерь божия! Царство рыбное! На полянке, на небольшом возвышении, где обычно жарят шашлыки, аккурат недалеко откуда закидушки бросаю в реку или сижу поодаль – невиданная инсталляция! Вокруг бугорка, от вершины вниз спиралью выложены перья. Лежат они и опахалом светлым и серым подпушком ветерок играет. Начиная от вершины и до самого низу насчитал пять кругов, идущих спиралью. На самой же вершине торчит початок рогоза, обвитый белой мерцающей лентой. Думаю, кто расшалился так заковыристо. Поймать да ремня всыпать. Думать-то думаю, но решительность моя через ноги в землю ушла. Чем дольше смотрю на загадочное украшение, тем более робею. Чую, никогда не ловить больше рыбы, как вдруг меня кто-то как шелудивого котёнка хвать за шкирку и поднимает. Клянусь блесной, никто меня не поднимал. Это от страху. А он там повсюду: в шуме беспокойном камыша, неугомонной маете ветвей и листьев деревьев за спиной, в задумчивом плеске волн. От самой спирали исходит такая магнетическая силища, клянусь новым удилищем, что решил свинтить оттуда. Да тут от берега, из воды как выглянет что-то из огромных пузырей, по поверхности разбегающихся, да как гаркнет утробно, что мурашки по коже, что летел я домой, забыв манатки, только пятки сверкали». Взволнованно-взвешенные откровения этого рыбака стали роковой чертой. Переступив оную свидетелями и участниками, если верить в правдоподобие их откровенно-наглого вранья, стали десятки рыбаков. Город Каракуба стал в одночасье похож на потревоженный улей, в котором пчёлы разом зажужжали. Каждый новый слух обрастал мистической канвой и не прошло недели, как по городу курсировало не менее пятидесяти достоверных случаев контакта.

Каждый отличался характерной особенностью, тонким профессиональным замечанием, незначительной деталью, говорившей положительно в пользу рассказчика, или индивидуальным штрихом, который мог заметить внимательный взгляд наблюдателя.

Это определённо свидетельствовало о том, что между рассказчиками отсутствовал предварительный сговор.

Постепенно из рыбацких увлекательных историй слухи стал полноценными городскими байками. Безусловно, привлекательность монстра романтизировалась. Явлениям на реке приписывались разноцветные свечения, исходившие из глубины речных вод, разреженный туман, из которого доносились звуки приятных мелодий и песен или глухие голоса, что-то повествующие неким невидимым слушателям. Среди безоговорочно верующих в эту ерунду находились упрямцы, которым было недостаточно слухов. Меднолобые строптивцы пытались любыми способами, подкупом и шантажом, найти первоисточник. Откуда, как говорят в народе, растут ослиные уши. Этим несговорчивые натуры не довольствовались «этот» услышал от «того», он в свою очередь от «этого», что товарищ узнал со слов друга, друг – от родственника. С родственником было намного интереснее, так как с ним по большущему секретнейшему секрету делился человек, сами понимаете откуда, честность и порядочность которого нельзя ставить под сомнение. И вообще, уважающие себя люди привыкли верить уважаемым людям на слово!

Осталась ли в стороне городская власть и силовые ведомства? Нет. В отличие от рядовых граждан, наделённые властью люди не всему верят на слово. Принимают к сведению многократно проверенную информацию, собранную из разных пересекающихся источников.

На стол главе города Каракуба Иосифу Кирилловичу Менделю ежедневно клалась тонкая коричневой кожи папка с золотым тиснением из колосьев пшеницы, обвивающими земной шар, внутри которого расположен циркуль. Лаконично, по существу, без канцеляризмов, на нескольких листочках излагалась информация о происходящем внутри города, о настроении горожан, и о некоторой природной аномалии, имеющей место быть на городской черте берега реки Кальмиус.

Иосиф Кириллович Мендель с главой районного МВД по Старобешевскому району Никитой Савичем Бережной дружил со школы и став во главе Каракубы продолжил отношения и потому частенько встречался со школьным другом и обсуждал назревшие вопросы и способы их быстрого решения. После третьего сообщения о Кальмиуской аномалии, Иосиф Кириллович набрал друга и предложил встретиться в неформальной обстановке, на рыбалке на ставке в селе Осыково. Рыбалка была предлогом. Друзья сидели перед поставленной палаткой возле разожжённого костерка на складных стульях и пили переброженный и пройденный процесс дистилляции виноградный сок выдержки «ОС» и вели неторопливую беседу. Долго предаваться неге и отдыху не удалось. Появился ординарец Никиты Савича лейтенант Мигуль Михаил и протянул рацию:

– Вас, товарищ полковник.

– Что стряслось, Миша?

– Волнения, товарищ полковник.

Мендель и Бережной переглянулись.

– Волнения? – переспросил Бережной.

– Так точно! Если точнее – бунт!

Мендель тяжело вздохнул:

– Только бунта нам не хватало! Надеюсь не на корабле, лейтенант?

– Никак нет! – отрапортовал Мигуль, – в вверенном вам городе.

Пары дистиллята мгновенно испарились из голов обеих глав.

– Бунт? – произнесли они в унисон, глядя друг на друга и косо на гонца дурной вести.

– Народный бунт, – подтвердил лейтенант виноватым голосом, будто в том, что в городе Каракуба бунт виноват каким-то боком и он.

Полковник Бережной надел фуражку и решительно посмотрел на водную гладь ставка.

– Ну, что ж, поедем и посмотрим на этого Степана Разина!

– Какого Разина? – удивился Мендель, тоже быстро собираясь. – Я своих горожан всех по фамилии знаю!

– Это я так, образно, – поправился полковник Бережной и кивнул лейтенанту: – Едем, Миша, выполнять долг.

Стоял изнурительный душный солнечный день сентября. Дожди ещё только думали проливаться ледяной осенней влагой и молнии с громами репетировали выступление где-то далеко на отшибе вселенной, соревнуясь между собой, кто лучше. Эта духота совсем не помешала собраться перед зданием горсовета небольшой количественно группе активистов с задорным настроением и с плакатами в руках, на которых красным по белому фону коротко и не очень ясно читался один и тот же вопрос в разной интерпретации: «Доколе? Кто ответит за беспокойства?», «Дайте точный ответ: доколе будет длиться бездействие власти?» Как часто бывает на всех просторах суши планеты Земля, где она запятнана следами гомо сапиенса, стоит кому-нибудь созвать вече, как на клич соберётся малая толпа, она в течение недлительного времени значительно масштабируется в огромное человеческое море. Море волнуется раз, море волнуется два. В итоге на море шторм и грозовые ощущения!

Дядя Яша, известный всему городу рыбак с многолетним стажем ужения и носивший гордо приклеившуюся к нему кличку «Пират», слухам о чудовище на Кальмиусе не верил. «Мало ли что люди брешут, – разговаривал он сам с собой, чиня снасти и проверяя удочки на гибкость и выбраковывая старые, цепляя крючки и грузила. – Тут два правила: либо не пей, ничего казаться не будет, либо пей так, чтобы тоже ничего не казалось. А если кажется – крестись, как советовал мудрый старшина в одном замечательном военном фильме».

К дяде Яше друзья и от калитки интересовались: «Яша, слышал?» Он всегда кивал утвердительно: «Чайка в ключе принесла». Затем шла бурная обстоятельная беседа, чтобы это могло быть. По прошествии недели он встречал гостей так: «Слышал. Нового добавить нечего». Тогда приставали с расспросами: «Яша, ты человек поживший на этом свете, может это не монстр совсем? Рыба крупная?» Настойчивостью отличался друг Веня, из той же компании любителей свежей ухи на рассвете. «Какая?» – в свою очередь буравил лоб друга строгими глазами дядя Яша. «Сом, например», – говорил неуверенно пришедший с Веней свояк Никита. Дядя Яша долго не мог успокоиться, смеялся до слёз и икоты. «Ты ещё, Никита, скажи: осётр или налим, или ещё лучше: нельма или таймень!» – «Тебе смешно, дядя Яша, – говорил третий из компании пришедших, – а вот моя Анна меня на Кальмиус ни в какую на утреннюю поклёвку не пускает. Говорит: выбирай, или я, или рыбалка! Обидно ведь!» – «Ты больше жинку свою слухай, – советует дядя Яша, – за юбку крепче держись. Обидно ему!» Не обошлось без провокационных вопросов, направленных на подрыв авторитета дяди Яши. «Скажи, дядя Яша, ты сам, когда последний раз был на Кальмиусе? Ходишь ли?» Двинул бровями дядя Яша и ответил провокатору: «Ходил и ходить буду! Вчера был и сегодня пойду! Никакой монстр меня не остановит. Но ходить можно по-разному». – «Это как же?» – вострит ухо Никита. – «Ходи да оглядывайся!»

Вот и сегодня, когда с утра чесался к выпивке нос со вчерашнего дня и зудели коленки к перемене погоды, болтливая чайка соседка Катя сообщила, крича через забор: «пока ты, Яша, рассиживаешься тут, в городе такие вещи происходят!» Удивлённый экспрессией соседки дядя Яша отложил рыбацкие снасти. «Какие, Катька, вещи?» – «Сходи и узнаешь, – принципиально отрезала Катька. – Я своего пентюха к горсовету уже направила». – «Сама чего тут со мной болтаешь? Тебя хлебом не корми, дай сплетни послушать». – «Борщ доварю и туда же побегу». – «К горсовету?» – «К горсовету, Яшка! Чтоб ты сдох, чёрт глухой!»

Новость оказалась необычной. Митинговать народ отучили дядя Яша уже забыл, когда. Разъяснили представительные серьёзные до кишечного запора чиновники в серых отливающих металлом костюмах, мол, время нынче другое, направляйте свою энергию в другое русло.

Народ на площади Ленина перед горсоветом разошёлся и разогрелся до нужной точки восприятия. Если что и кипело, то точно не вода в электрических чайниках. Неясный громкий гул сотрясал светлый сентябрьский день, воздух потревожено над толпой дрожал и переливался. Эманации возмущения электрическими искрами висели на зелёных иглах елей, растущих вокруг памятника Ильичу в скверике.

С видимой осторожностью и опаской, не быть некстати узнанным и втянутым во что-то неприличное, дядя Яша вышел из ворот городского парка возле Дома культуры и остановился в хлипкой тени туй. Одновременно с ним на площадь въехал чёрный блестящий красавец, гордость заграничного автопрома с эмблемой-прицелом на капоте.

Мендель и Бережной под окрики быстро взлетели на высокое крыльцо администрации, повернулись лицом к народу. Мендель поднял правую руку. Гомон утих.

– Чего шумим, славяне? – обратился городской глава к собравшимся.

Едва поднявшуюся волну народного ора Мендель снова остановил властным движением руки и строго повторил:

– Чего шумим, граждане? Предлагаю обоюдовыгодный диалог.

Толпу предложениями о диалоге лучше не дразнить, как кошку привязанной на верёвке колбасой. Толпа воспринимает предложение прямолинейно и шум, сродни звукам тревожным прибоя снова повис над площадью Ленина, множась отражением в окнах и разлетаясь звонким мелодичным эхо по прямым и пересекающим их перпендикулярным улицам.

Третий раз рука городского главы долго не опускалась.

– Бардака не допущу! Криков тоже! Говорит один за всех, – чётко, будто отдавая военные приказы заговорил Мендель, подкрепляя каждое слово резким взмахом руки. – Делегируйте того, кому доверяете. Он выходит вперёд, становится рядом со мной, рассказывает, что вас тревожит так, чтобы слышал даже далеко отстоящий от площади человек. Можно попросить микрофон и вывести звук на уличные динамики.

Шумела толпа долго. Гомон достиг неба и распугал птиц над площадью. Тревожно и взволнованно они летали и представляли взорам собравшихся природные чудеса, называемые мурмурацией, стая птиц попеременно собиралась то в одну геометрическую фигуру, то, распавшись, в другую. Говорили разом все и все старались перекричать друг друга, женщина спорила с мужчиной, толстенький добрячок с тощей воблой соседкой. Кандидатуры легко выдвигались и с той же лёгкостью самоустранялись. Нельзя сказать точно, сколько бы ещё длился этот спонтанный цирк шапито, если бы группа заинтересованных лиц не увидела скромно стоящего в сторонке дядю Яшу, с искренней заинтересованностью слушавшего ор с лёгкой философской улыбкой на простовато-хитром лице.

– Дядя Яша! – выкрикнула с неожиданной радостью и душевным облегчением с десяток, а то и более глоток, осипших от ненужного спора и выхода из сложившейся ситуации, – вот, кто будет нашим парламентарием! Нашим голосом народа!

И повисла неземная тишина. Такая, что даже глухой от старости Каракубский грек-долгожитель дед Пантелеймон смог расслышать полёт шмеля в родном селе Солнцево.

Быстрый взор Менделя отыскал фигуру предлагаемого народного парламентария и протянул в его сторону руку.

– Что же вы стоите, Яков Пименович? Народ выбрал вас, и мы все жаждем выслушать вашего авторитетного мнения. Поднимайтесь, пожалуйста, к нам. Не робейте. Становитесь тут со мной.

Дядя Яша степенно подошёл к крыльцу. Окинул толпу взглядом. Поднялся. Он быстро сориентировался в обстановке, понял, чего точно от него ждут и приготовился выдать на гора́ импровизированный спич. Говорить он умел и любил. Подолгу и ни о чём конкретно, переливая из пустого в порожнее. Сейчас интуиция ему подсказывала, нынче не время для цветастых, пространных речей. И в то же время дядя Яша не хотел ударить лицом в грязь, но и преподнести своё видение так, чтобы не остаться виноватым. На крыльце дядя Яша почувствовал всю глубину того, что казалось ему невыдающимся и мелким. Громада трёхэтажного здания в стиле позднего ампира с полукруглыми высокими окнами, с капителями и подоконниками и бровями над окнами призывали ответственно отнестись к просьбе. От стекла двери веяло космическим холодом и с неба, голубого, как глаза русалки Сияны, на него смотрели невидимые днём звёзды и скопления далёких галактик подбадривали своим энергетическим существованием. В лицо из собравшейся толпы смотрели знакомые лица, с некоторыми он дружил, с отдельными находился в перманентной ссоре, с большинством пил и курил, а также спорил до потери сознания.

– Яков Пименович, поделитесь, пожалуйста, с нами каким вы видите выход из сложившейся ситуации? – обратился к нему полковник Бережной.

Дядя Яша солидно прокашлялся, чем вызвал возглас восхищения у горожан.

– Стоял в сторонке, – деликатно и издалека начал дядя Яша, как прирождённый дипломат, – слушал и впитывал информацию. И вот к чему пришёл…

Снова звуки замерли над площадью перед горсоветом. Кое-кому послышался задумчивый плеск прозрачных волн Азовского моря на пляже в посёлке Селидово.

– Чтобы это не значило, – неожиданно прервал спонтанную фермату дядя Яша, устремив указательный палец в небо, – это что-то да значит.

– Хотелось бы конкретики, Яков Пименович, – сражённый наповал философией простого рыбака, проговорил Мендель.

– Дядя Яша, Декарт наш доморощенный, руби правду-матку проще, – попросили из толпы, – что это может быть?

– В самом деле, Яков Пименович, – нашёлся вовремя Мендель, переглянувшись с Бережным, – может быть этим чудовищем рыба?

– Не думаю, – без раздумий ответил дядя Яша.

– Большая рыба, очень большая, – выдвигал предположения Мендель всякий раз, как слышал покрякивание Бережного и тихий шепот, чтобы он не молчал.

– Для очень большой рыбы нет в нашем Кальмиусе-батюшке нужного простора и большой кормовой базы.

– В итоге, что это, Яков Пименович? – не останавливался Мендель в своём стремлении выжать всё, что можно из стойкого старичка.

– Некая природная, – дядя Яша сделал вид, будто потерял нить повествования, он с удивлением обнаружил, с каким вниманием за ним следят горожане и ловят каждое его слово, – некая природная аномалия. Если совсем просто.

– Аномалия! – взорвалась криком толпа, – природная аномалия! Молодец, дядя Яша!

Никогда прежде, да и потом, дядя Яша не испытывал такого вот единения с народом, как в эту историческую минуту, когда ему казалось, что он и народ это оно целое.

– Цыц мне все! – дрогнувшим голосом проговорил он, – дальше слушайте. Считаю, нужно привлечь научное…

Пока дядя Яша углублялся в заросли своих мыслей, Мендель показал пальцами рога Бережному и добавил еле слышно, что пора бы уже брать быка за рога. Другими словами, перехватить инициативу, как бы чего незапланированного не вышло, но к их счастью дядя Яша справился с очередным трудным словесным оборотом, конструкция из предложений и деепричастных оборотов получилась на редкость диковинной и удобоваримой для обывателя любого уровня образованности.

– Вот и всё, дорогие товарищи! Добавить больше нечего!

Схватив микрофон энергично заговорил Мендель:

– Руководством города при поддержке силовых структур создан оперативный штаб…

– Когда сподобились? – весело поинтересовались из толпы, напряжение спало, неразделённая расслабленность и эйфория охватили стоящих перед горсоветом граждан.

Не обращая внимания на выкрики, Мендель продолжал:

– … для решения поставленной задачи и присвоили кодовое название для операции по высвобождению города от всякого ненужного хлама – операция «Аномалия»!

– Правильно! – львиным рыком прозвучал чей-то пропитый и прокуренный голос. – Долой аномалию!

Мендель поднял обе руки, расставив их в стороны.

– Тише, товарищи, тише! Нужно срочно…

– … пойти на мост и посмотреть оттуда, откуда всё видно, что же такого аномального находится в реке, – выступил ингибитором дядя Яша и толпа замолчала. – Строиться в колонну в четыре шеренги и без баловства прошествовать вперёд! – дядя Яша выкинул левую руку немного вверх и по направлению к реке. – Строго на северо-запад!

Человеческая масса, минуту назад бывшая неуправляемой толпой, организованно выстроилась в четыре шеренги и колонной вышла с площади. Не хватало для наглядности и демонстрации общего командования песни, которую мог бы затянуть ротный запевала. Ведь как известно: с песней весело шагать по просторам!..

Бережной указал головой на шагающего впереди колонны дядю Яшу:

– Вот кто настоящий лидер этих неугомонных масс, Иосиф Кириллович.

Мендель усмехнулся и почесал пятернёй нос:

– Это мы ещё посмотрим, Никита Савич.

На перекрёстке улиц Ленина и Горького к идущим шеренгам присоединились любопытствующие и страдающие хроническим бездельем. «Аномалия! – скандировали в шеренгах кто во что горазд, – аномалия!» Мальчишки, – куда без них, без них вода не освятится и свадьба выглядит поминками, – катили впереди на велосипедах и самокатах и радостно во все глотки вопили: «Аномалия! Аномалия!»

При пересечении улицы Кирова шеренги значительно удлинились. «Аномалия! – не успокаивались в колонне, – аномалия!».

Из расположенных близ дороги домов из раскрытых окон высовывались любители диванных споров, аналитики кресельных диспутов, знатоки ответов на любые провокационные вопросы обоего пола, махали пивными кружками, махровыми полотенцами и голосили, перекрикивая шум летящих высоко в небе пассажирских лайнеров: «Аномалия! Аномалия!»

Останавливались легковушки. Водители давили на клаксоны изо всех сил, выражая солидарность с идущими, говоря своими поступками, хоть мы и с не вами, но мы мысленно среди вас.

Возле перекрёстка с улицей Набережной ход колонны застопорился. Крики «Аномалия!» пошли на спад. Арьергард упёрся в милицейский кордон: два УАЗика перегородили дорогу и рядом блестел чёрным маслом восковой смазки автомобиль Менделя. Он, Бережной и дядя Яша стояли впереди кордона и ожидали, пока многоголосая толпа выговорится.

Из здания городского бассейна, места отдыха пловцов профессионалов и любителей подтянулись работники, осторожно сканируя сонными лицами, скрывая зевоту, обстановку. Рискуя при случае принять активное участие в массовом беспорядке.

– Товарищи! – усиленное громкоговорителем слово Менделя разлетелось над шеренгами замолкших в ожидании чуда граждан. – Товарищи, вы все в курсе аварийного состояния нашего моста через реку Кальмиус. При всём желании, его подточенные временем и отсутствием ежегодного ремонта конструкция и пролётные фермы не выдержат проектированной нагрузки. Если мы все вместе необдуманно соберёмся на мосту, он рухнет. Прямо в воду, в ил, грязь, к лягушкам и рыбам. Будут пострадавшие. Будут потерпевшие. Не обойдётся в таком случае без жертв. Безвозвратные потери в таком случае – явление привычное. Товарищи, кто не думает о собственной безопасности, кому наплевать на родных и близких, кто надеется, что в честь его глупости и бравады сложат песни и баллады, проще говоря: кому жизнь недорога – два шага вперёд!

Самоубийц и желающих сплясать танец со смертью не нашлось.

– Спасибо за благоразумие! Тяжёлую ношу восхождения на мост мы, ваш покорный слуга, городской голова Мендель, товарищ Бережной из органов и дядя Яша, выбранный вами делегат, берём на себя.

Дядя Яша хотел возмутиться, каким боком он будет присутствовать на мосту, но шальная подлая мыслишка, что, мол, ты можешь войти в историю города придала ему мужества.

Одобрительный шум после слов городского головы прошелестел над толпой и утих.

– Мы зайдём на мост, – Мендель был некстати крайне убедителен, как в пору молодости, когда совращал на пару с Бережных приезжих девок на городской ярмарке и убеждённость его передалась горожанам, – осмотримся. Сделаем выводы. При помощи средств визуализации рассмотрим самые мельчайшие, скрытые от обычного взгляда предметы и вещи. Желающие могут стоять возле турникета и рассказывать своим соседям о происходящем на мосту, не пересекая обусловленную линию безопасности. – Затем Мендель посмотрел на дядю Яшу и Бережного и уже тише добавил: – Пойдёмте! Вперёд! Раз уж сказали «а», то следом говорим и «б».

В сопровождении наряда милиции дядя Яша, Мендель и Бережной, ощущая в ногах неприятный тремор, хорошо, его скрывают просторные брюки, зашли на середину моста и остановились. Испещрённый рунами трещин асфальт покрытия, щели в конструкции, через которые видны грязно-зелёные воды реки, их Кальмиус несёт сейчас, и будет нести дальше, как делал это сто и двести, и много лет тому назад, не обращая внимания на людские страхи и радости. По поверхности струи течений несли на своих плечах мелкий мусор, обломившиеся веточки, травинки, камыш и листья лилий, пластиковые бутылки, консервные банки. Стоят на одном месте, Мендель вынул платок и промокнул вспотевший лоб.

– Жарко, – объяснил он стоящим рядом Бережному и двум капитанам, его помощникам.

Как по команде, они тоже сняли фуражки и вытерли лбы платками уставного цвета. Только дядя Яша вытягивал голову и всё старался заглянуть за край металлических перил, недавно покрашенных, краска не успела выгореть под солнцем.

– Подойдём и посмотрим непосредственно вниз, – предложил дядя Яша.

Никто ему не ответил. Взгляды изучали проплывающий мусор. ветер доносил голоса горожан. Многие интересовались, чего это они там застыли на мосту, другие советовали не бояться, третьи… Собственно, советчиков всегда много, много меньше исполнителей.

– Надо что-то с этим делать, – недовольно пробурчал Мендель.

Бережной тотчас откликнулся:

– С людьми?

– С мусором! Реку надо освободить от непосильного груза цивилизации. Вернуть ей…

Бережной перебил Менделя:

– Иосиф, ты не на митинге.

Дядя Яша решил, пора и ему вставить своё слово.

– Давно пора заняться чистотой городской седы, только вы, товарищ голова, постоянно на вопросы этого характера отвечаете, в смете городского управления на эти моменты денег не предусмотрено. А ведь на моей памяти, на том берегу был шикарный пляж с песочком, стояла небольшая вышка для прыжков в воду, глубина реки была больше двух метров. На берегу, в зарослях молодняка сохранились площадки с ограждением красиво заросшие мхом. Их бы побелить, обновить, заново засияли, как в прежние времена. Убрать камыш, есть же земснаряды, чистили в старые времена. Многое можно…

– Довольно, Яков Пименович, – недовольно оборвал дядю Яшу Мендель. – Знаю эту беду… Но в городском бюджете огромная дыра. Денег на всё катастрофи…

Возле турникетов возник дикий переполох. Послышались крики. Вопли разорвали резким звуком воздух. Столпившиеся люди смотрели вверх и указывали на что-то вверху пальцами. Кое-кто крестился. Кое-кому стало не по себе. Кто-то начал кричать о ниспослании кар небесных не головы не покаявшихся грешников.

Следом за народом и представители власти, и дядя Яша подняли головы…

Если Мендель и Бережной с капитанами стояли, разинув рты, то дядя Яша свистнул: над ними, высоко в небе, повторяя берега и изгибы русла в небе нёс величественно свои небесные воды цвета крепкого чая небесный Кальмиус.

–Аномалия, – вырвалось у дяди Яши с низким гортанным тембром, будто глотка у него была из звонкой меди, – ей богу, аномалия! Клянусь поцелуем русалки Сиены!

– Эт-то что за безобразие! – вспылил пришедший первым в себя Мендель, – Никита, я тебя спрашиваю! – посмотрел на друга.

Бережной запрокинул голову и протянул медленно палец туда, откуда по преданию к первым людям спустились боги, дали им знание и затем вернулись.

– Не прозевай иллюминацию…

Поверхность Кальмиуса пошла мелкой рябью, и она же пошла гулять по небесной глади реки. Пузырьки рвались наружу и лопались, по сторонам разлетались мелкие радужные брызги. Затем из глубины реки выплыл величественно и медленно огромный воздушный пузырь. Точно такой же появился на небесном Кальмиусе. Оба пузыря отделились от воды и поплыли, играя светом и длинными яркими цветными полосами в солнечном свете навстречу друг другу. Покрутившись вокруг собственной оси, они соединились. В месте соприкосновения образовалась линза, наполненная золотистым сиянием. В воздухе запахло тиной и озоном, прелыми растениями и перетёртыми специями аниса и имбиря, гнилыми кореньями и свежескошенной травой и чем-то ещё неопределённо-естественным и жутко-отвратительным. Некоторое время шары, образовав восьмёрку, висели неподвижно, притягивая внимание зрителей, будто специально для этого и вышли на прогулку из своих мрачных мокрых глубин и неожиданно для всех взорвались! Яркие в лучах солнца брызги окропили блестящими каплями одежду и открытые части тел, стоящих на мосту и полетели в сторону столпившихся возле турникета. Следом из реки земной вылетел огромный столб воды и грязи высотой до неба. В сторону от столба полетели мелкие рыбёшки, сверкая в лучах солнца чешуёй, лягушки, матово сияя чёрно-зелёной кожей, затонувшие перегнившие фрагменты деревьев и кустарников, водяной растительности, железные ржавые детали велосипедов и игрушечных педальных машин, покрытые длинными коричнево-зелёными космами водорослей и тины, обвешанные как мишурой зелено-прозрачными водорослями непонятные предметы старинного обихода и много чего исторглось в этот знаменательный момент из реки, что с большим энтузиазмом разыскивали по берегам по истечении времени охотники за артефактами и продавали за втридорога приезжим туристам.

Новые порции перегнившего мусора выталкивались со дна реки высокими фонтанами и разлетались по берегам осклизло-коричневыми бесформенными пятнами.

От турникета перемешавшейся толпой, которой вдруг стало тесно на дороге перед мостом, дезориентированной, бессмысленно орущей хлынули отливной волной назад в город, заполоняя всю улицу Ленина от тротуара до тротуара. Люди спасались от ужаса и страха, на их головы и в спины летели комья жирной маслянисто-вонючей грязи, лились сверху потоки мерзко-пахнущей жидкости, падали пустые пластиковые бутылки, целлофановые пакеты с рисунками, пластиковые стаканчики. Всё то, что годами сбрасывалось жителями в воду, топилось после пикников на берегу Кальмиуса. Это была своеобразная расплата, месть природы.

Несвойственное ощущение узости пространство почувствовали и дядя Яша, Мендель и Бережной с помощниками. Они стояли, подняв руки, защищаясь от падающего сверху мусора и посматривали испуганно друг на друга, иногда бросая взоры на реку.

Феерическое природное представление внезапно закончилось. Кальмиус успокоился. Вода текла своим привычным размеренным течением, закручиваясь в маленькие водоворотики, сплетаясь в струи и растекаясь вширь не далее берегов.

Увлечённые собой люди на мосту проморгали очередное явление.

– Смотрите, что это! – крикнул дядя Яша, налегши животом на перила, ощущая через ткань одежды приятную прохладу металла, – смотрите прямо под мост!

В воде, выделяясь более глубоким тёмным цветом и непростительной длиной скользила легко и грациозно некая тварь, выделывая гибким телом разные движения. Она говорила наблюдающим за ней людям, мол, любуйтесь мною, смотрите и наблюдайте. Мендель, Бережной с помощниками впились в тварь в воде. Она магнитом приковала их взгляды, и они не могли оторваться от этого великолепного зрелища. Тварь скручивалась спиралью, играя длинными прозрачно-алыми плавниками и длинными перьями хвоста. То свивалась спиралью, по переплеталась телом, завиваясь узлами, то снова сворачивалась кольцами, поднимая высокую волну, будто накручивая своё гибкое послушное тело на невидимую ось.

– Смотри, что вытворяет, гадюка! – восхитился дядя Яша. – Ах, какова подлюга!

Неожиданно речная тварь прекратила игру. Сжалась. Затем выскочила распрямлённой пружиной из воды, подняв шум и расплескав воду. Вибрируя, тварь стояла ровнёхонько, поддерживая тело лёгкими движениями мускулов, которые пластично перекатывались под кожей шарами, длинными валиками, опоясывали тело подобно лианам. Не сразу мужчины рассмотрели голову твари. Они заворожённо смотрели на тело. Шипящий свист привлёк их внимание, они увидели огромную приплюснутую голову с выпученными огромными сине-зелёными глазами. Тварь расщерила пасть. Блеснули длинные острые зубы. Выскочил длинные раздвоенный язык. Дядя Яша, Мендель, Бережной закричали и отпрянули от края моста. Длинный сине-красный язык махнул перед их лицами. Прошёлся по перилам, оставив на них тягучую мутно-белую слизь. Тварь махнув широченными плавниками скрылась под водой, подняв фонтан брызг. Камыши и тростник по обеим берегам встревоженно зашевелился, зашептался, заголосили голуби, облюбовавшие прибрежные заросли и провисшие провода, протянутые через реку. На солнце внезапно нашла огромная серая туча в виде недавно виденной твари мужчинами. Подул противный сквозняк, будто на небе распахнулось окошко и через него из космоса пролился вселенский холод. Дядя Яша, Мендель и Бережной с помощниками вздрогнули.

Не контролируя себя, визжа и крича, тыча пальцем в реку и в сторону камышей, Мендель разразился гневной тирадой:

– Никита, это… Завтра… Немедленно… Разобраться… С этой греб… Долбанной аномалией и чтоб духу её не было на территории мне подвластного города… Своими силами или… Зови на помощь военных из соседней части… Но, чтобы завтра утром… Я проснулся… Приступай!..

Ночью группа неизвестных забросала бутылками с зажигательной смесью камышовые заросли на берегу вблизи здания городского бассейна и профилактория. Вспыхнуло так, что испугались небеса. Алое зарево высветило полнеба. Его отблески видели очевидцы в Старобешево, почему-то внезапно проснувшись среди ночи, и некоторые утверждали, что им звонили родственники из Донецка и интересовались, что у них такое интересное происходит.

Оперативно приехавшие пожарные успели к концу светопреставления. К их приезду на месте густого камышника чернело огромное пятно, на нём алели огоньки, вспыхивавшие и покрывавшиеся пеплом при малейшем дуновении ветерка. Некоторые алые угольки взлетали в небо, где гасли, достигнув предельной высоты. Сажа до утра оседала на прибрежную растительность чёрным пеплом и плыла по воде траурными пятнами.

Благодаря своей неусидчивости, дядя Яша оказался свидетелем ночного пожара и с замиранием сердца следил, как огонь жадно перебрасывался с камыша на камыш, как летело верховое пламя по метёлкам, как вспыхивали сухие стебли снизу и сразу вверх, будто средневековая инквизиция расправлялась с неугодными еретиками. Дядя Яша еле дождался рассвета, сидя в наблюдательном пункте. Для него он выбрал руины водонапорной станции. Из них открывался прекрасный вид на плотину, на низвергающуюся с шумом и с пеной воду, просматривался берег на тридцать-сорок метров. Этого было достаточно, чтобы ничего не пропустить из запланированного Менделем мероприятия. Дальше берег терялся в разросшемся молодняке ив и тополей. Утолив взор пожаром, оставаясь в тени, об этом он так никому не рассказал, хотя что-то внутри зудело и провоцировало поделиться подробностями, дядя Яша не проворонил важны момент высадки десанта. Вооружённые автоматами и огнемётами, рота солдат выстроилась на берегу в тот самый час, когда нужно забрасывать удочки и тянуть, тянуть из реки одну за другой рыбку, карасика или окунька. Дядя Яша не удивился, увидев командующего всем Менделя. Он браво расхаживал среди военных. Отдавал распоряжения. Спорил с лейтенантом. Благодаря армейскому биноклю, дядя Яша рассмотрел лица солдат. Они были веселы и беззаботны. Будто приехали на пикник, а не выполнять важное и ответственное задание. Они курили, расслабленно перебрасывались шуточками. Ветер донёс обрывок разговора: «Отстреляемся, братаны, и в часть. Считай, стрельбу сдали на отлично».

Гулко, нудно, противно, выворачивая внутренности завыла сирена оповещения ГО. Уже на берегу Мендель облачился в военный камуфляж без знаков различия, но это не мешало постороннему разглядеть в нём самого главного начальника. Дядя Яша отметил про себя, что голова стал даже немного выше и подтянутее. Пройдясь перед растянувшейся шеренгой солдат, Мендель остановился ровно посередине строя.

– Р-ребята! Товарищи бойцы! На вас возложена почётная обязанность избавить город от нелепых слухов. Их причина кроется в этих камышах. Будьте безжалостны. «С богом» говорить не буду. Не верующий. Если кто-то хочет, может быстро помолиться.

Закончив, Мендель повернулся к лейтенанту:

– Принимайте командование, товарищ лейтенант!

Лейтенант подтянулся и с важным видом встал сбоку от линии огня.

– Приготовиться!

Щёлкнули затворы автоматов слаженно и механически певуче.

– Огонь! – команда прозвучала для гражданского лица, кем являлся Мендель, неожиданно и буднично для солдат.

Неизгладимый след оставило в душе и памяти увиденное дядей Яшей. Тростник и камыш, подкошенные ложились под автоматными очередями. Осатаневшие пули срезали в своём смертельном полёте без разбора всё подряд. Удивили и испугали видавшего много чего такого, от чего пятки инеем покрываются при воспоминании, в своей жизни дядю Яшу лица солдат. Искажённые неконтролируемой отвагой и молодецкой удалью, они водили стволами полукругом, рассыпая веером пули. Одни приседали от нахлынувшего куража, другие расставив ноги, дьявольски хохотали, третьи кричали азартно «а-а-а!», становились на колено и вели прицельный огонь. Полыхали струи огня, выбрасываемые огнемётами. Вспыхивал тростник и визжали невидимые души от объявшего их горя и страха.

Не удержался и Мендель, он выпросил автомат у лейтенанта и тоже, с исказившимся лицом, сосредоточенно посылал смертельный свинец в редеющие полчища камыша и тростника.

По истечении десяти минут на месте густых камышовых и тростниковых зарослей взгляду солдат, когда опала пыль и осела поднятая стрельбой труха, представилась горестная пустыня с кое-где торчащими одиноко стеблями камыша, неким чудом сумевшим уцелеть в безжалостном огне. По реке плыли стебли. Они скапливались перед дамбой. Достигнув критической массы, переваливали через дамбу и плыли дальше по реке, расплываясь по течению скорбно-зелёным саваном.

Лейтенант остановился перед удручённо смотрящим на сделанное им Менделем.

– Товарищ голова, поставленная боевая задача выполнена. Разрешите личному составу вернуться в расположение части?

Мендель ошеломлённо кивнул и махнул для уверенности рукой. Лейтенант козырнул и развернулся, отдавая приказание сворачиваться личном составу.

Мендель с Бережным переобулся в высокие рыбацкие сапоги, и они осторожно вошли в воду. К ним вышел из своего укрытия дядя Яша, он с интересом наблюдал за действиями ответственных лиц.

– Аномалия, покажись! – топнул ногой по воде Мендель. Поплыли круги. Некоторое время ничего не происходило. Выл ветер. Плескались волны. Покачивался на волнах срубленный пулями и несгоревший полностью камыш с тростником. Бережной тоже осторожно пошевелил ногой в воде и посмотрел на приятеля, мол, видишь, всё в порядке. Неожиданно между ног Менделя из воды вынырнула коричневая усатая щетинистая мордочка ондатры. Она недовольно пошевелили усиками и посмотрела зло чёрными бусинками глаз на людей. Взор её гневно вопрошал: «И какого вы все тут чёрта наворотили!»

Мендель и Бережной затаили дыхание. Ондатра сделала пару кругов вокруг мужчин. Затем снова застыла на месте и посмотрела в сторону дяди Яши. «И ты, старый хрен, повёлся на эти сказки!» – прочитал в глазках зверька дядя Яша и усовестился, и покрылся красными пятнами, и зачесался правый глаз, который ему высосала в знак вечной любви русалка Сияна. Совершив ещё парочку небольших кругов в воде, ондатра нырнула и вынырнула почти у самого берега. Выползла на него. Погрозила людям чёрной мокрой когтистой лапкой, дескать, не шалите без повода. Следом за ней из воды выскочил выводок детёнышей. Ондатра-мать подождала, когда крысята проскользнут между ног солдат и скроются в зарослях высокой травы заброшенного питомника зверей и птиц. Затем и сама двинулась за ними, напоследок бросив испепеляющий взгляд в сторону застывших людей.

Каракуба – Глебовский, октябрь – декабрь 2024 г.

История вторая

Школа

Прошлое лучше не помнить, будущее - не знать.

Надсадно смеясь, с гортанным хрипом и грудным всхлипыванием, дурачился октябрьский ветер, опускал длинные нервные персты на провисшие и раскачиваемые им провода, как на гусли, и небрежно водил, извлекая стоны, вскрикивания, брезгливый хохоток и жуткое брюзжание. Низкие темные тучи, гонимые из диких степей, ранее используемых в аграрных целях, несли на себе зловещее клеймо осеннего ненастья. Они летели низко, цепляя твёрдым брюхом верхушки редко растущих вязов и ив, пустивших корни во влажную почву низин и болотистых наносов ила, протекающих сиротливо во множестве мелких и крупных ручьёв, одинаково пересыхающих ужасно жарким и засушливым летом. Сиротливые сухие тонкие ветки с болью трещали, хрустели сродни выворачивающимся суставам, ломались с невыносимой тоской по ранним весенним денёчкам. Не выдерживали тяжести туч и распустившие во вдовстве сухие власы кроны, обрушивались, с невероятным облегчением падая к стопам ствола. Тот тоже, поддавшись на медовые уговоры туч о лучшей доле, трескался пополам, идеальными половинками демонстрируя двойственность существования бытия; одна половина искала приключений на выскочившие корни, готовые к побегу за новым счастьем за тридевять земель вместе со стволом, вторая, приверженка домоседства, хищнически впивалась скрюченными корнями в изможденную и исстрадавшуюся землю, истекая клейкими слезами ненависти к своей свободолюбивой половинке.

Здание школы, выстроенное пленными немецкими солдатами в колониальном стиле с колоннами и прочими украшениями из лепнины над дверями и окнами и большой звездой в тройном круге над центральным входом, помнившим первые шаги новых учеников, мирно дремало. Погрузившись в сладкий и вязкий сироп воспоминаний, вызванных дрёмой, школа иногда начинала дурачиться. Так прежде поступали первоклашки. Едва дождавшись перемены, они, девчонки и мальчишки, живой радостной волной выливались из дверей бурным потоком и выплёскивали свою неуёмную энергию в окружающую среду. Совсем недавно, сроки жизни зданий существенно отличаются от короткого века людей, засоряющего собой мировое пространство, эти дурачества и шалости сходили с рук. Никто не догадывался о таком развлечении школы. Никому бы в голову не пришло это. Меряя обо всём на свете исключительно с точки зрения гомо сапиенса, природный венец поступки материального мира также меряет мерой человеческой. Школа пробуждала воспоминания. Вспыхивали погасшие лампы в люстрах под высокими сводчатыми потолками. От нахлынувшей посреди ночи иллюминации становилось невыносимо светло. С недовольным брюзжанием сонные тени шаркающими шагами расходились под лестничные клетки. Надёжные убежища нашкодивших сорванцов с ранцами, сорвавшими урок или опоздавшими по необъяснимым причинам. Распахивались двери классов, блестя свежей краской цвета слоновой кости, аккуратно нанесённой на древесину малярами, стучали крышками парты, выкрашенные в стандартные цвета. Скрипели хулигански половицы, распевая похабные и скабрезные школьные песенки народного сочинения, любимые учениками-мальчиками старших классов и заставлявшие стыдливо краснеть учениц половозрелого возраста.

Вспоминая забавные и курьёзные случаи, школа посмеивалась окнами, стёкла в них застенчиво скрипели, пока сами не присоединялись к забавам здания. Окнам, как и школе, было приятно окунуться в первые послевоенные годы. Как они торжественно сияли и сверкали чистотой стёкол! Как они празднично ликовали и резонировали в тон звукам духового оркестра. Первого, составленного из тех же пленных немецких строителей, среди них нашлись музыканты и даже недоучка-дирижёр. Оркестранты увлечённо исполняли советские мелодии. Осеннее сентябрьское солнце с особенной возвышенностью непередаваемого чувства гордости за себя и за всё окружающее, отражалось от латунных труб и валторн, тромбонов и туб, от металлического обруча и деталей крепежа барабана, расплёскивая всюду жизнерадостные и весёлые, подвижные солнечные зайчики.

Трагические и неприятные моменты школа старалась вычеркнуть из своей крепкой памяти. Если возвращалась к ним, то исключительно наедине с собой. Таким был пожар на крыше весной пятьдесят пятого года. Сорванцы-пятиклассники забрались на чердак и решили научиться курить. С важным видом каждый из троих разминал тугую гильзу с табаком папирос популярной марки, повторяли точь-в-точь движения пальцами отцов, с которых брали пример. С не меньшим усердием сминая мундштук. Развлечение горе-курильщиков закончилось плачевно для них и стропил. Оброненная непотушенная спичка вызвала воспаление мелкого сухого мусора. Огонь распространился на стропила. Школьный сторож вовремя заметил дым. Вызвал пожарную командую. Виновников вычислять не пришлось. Эта троица засветилась во всех проказах. Поэтому директор школы направилась к их родителям. Размазывая слёзы и сопли по лицу, хулиганы клялись больше никогда не курить и не нарушать законы и школьный распорядок. Крышу отремонтировали.

Три года спустя во время сильной сухой грозы в летнее время, молния ударила в слуховое окно. Пострадала не только кровля, разрушился кирпичный портик на крыше.

Впоследствии школа не помнила больше трагических случаев. Прорывы труб и батарей не в счёт. Мелочь, пустяк – как говорил директор школы, бывший фронтовик, прошедший всю войну от первого и до последнего дня, и больше других директоров проработавший на этом ответственном месте, это всё рабочие моменты.

***

Погода агонизировала третьи сутки и никак не могла успокоиться.

После очередного вечернего обхода школы, охранник Жорик Гришикович Адамян почувствовал лёгкую усталость. Так на него действовала всегда осенняя распутица, температурные скачки и барометрическое непостоянство. Осеннюю апатию успешно лечила любимая супруга Нушик домашней тутовой водкой и долмой из виноградных листьев. Железному правилу не пить на работе Жорик Гришикович не изменял никогда. Нагнанный непогодой стресс снимал обильной едой. Заботливая армянская жена не отпустит мужа за порог голодным и не положив в котомку чего-нибудь вкусненького. Нежная долма с изрядной порцией острой аджики без труда гнала прочь сырой туман хандры и разводила тучи апатии.

Не считая ступеньки, поначалу эта обычная забава веселила, Жорик Гришикович спускался с второго этажа погружённой в дрёму школы и мысленно представлял, с каким аппетитом сейчас примется за долму, как макает матканаш в густой мацун и рассыпался щедрыми и добрыми слова, адресуя их Нушик, своей удаче и своему счастью.

Ничто не омрачало думы старого армянина: ни ветер, как бы ни ухищрялся айсы, его вой не проникает через окна внутрь добротного кирпичного здания, как бы ни жонглировал чёрными валунами туч швот, мардапай хранит добропорядочного армянина от всех невзгод и защищает его.

В приподнятом настроении, оно улучшалось от одной мысли о сытом ужине, Жорик Гришикович лёгкой, пританцовывая под мурлыкание под нос кочари, походкой подошёл к комнате охраны. С первого раза, обычно получалось с третьего, вставил ключ в замок и… Ключ категорически не проворачивался, упрямясь и проявляя капризный характер.

Вспоминая события этой ночи, Жорик Гришикович с содроганием повествовал, пересыпая его гиперболами, что с этой минуты начались все неприятности, преследовавшие его до утра, пока мудрая и добрая Аравотн не прогнала вон жестокие чары ночи.

Дёргая ключ, Жорик Гришикович терял присущее ему самообладание и терпение, мысли о долме и ароматной восхитительной кюфте вытеснились нелестными словами, которыми он награждал маленького упрямца, приправляя их, будто хоровац зеленью, матерными конструкциями изящной сложности.

Вместе с щелчком провернувшегося ключа Жорик Гришикович услышал чётко донёсшиеся с улицы детские голоса и медленно повернулся к двери. Отгоняя злых духов молитвами, обращаясь к Богородице, Матери Иисусовой, Жорик Гришикович подошёл к тамбурной двери. Протянутая рука повисла в воздухе. На месте пластиковых белых дверей, всегда почему-то пахнущих зло-едкой химией, красовались во всей красоте деревянные красные двери, нос приятно щекотал запах краски. Поверх стёкол сияли новизной отполированные металлические ажурные решётки из латуни с орнаментом и пятиконечной звездой посередине и цифрой два, номер школы, внутри звезды. Чем ближе охранник подходил к двери, осторожно ступая подрагивающими в коленях ногами, ставя стопу в туфле так, будто шёл по усеянному триболами полю, тем яснее звучали детские звонкие голоса. Его рука тянулась произвольно к пустой кобуре, в которой он носил жаренные семечки.

На улице неожиданно потемнело, мрак сгустился до пронзительной антрацитовой глубины. Контуры туч обозначались моментальными вспышками и тонкие стрелы ярко-зелёного света вылетали и гасли. Жутким заревом молния высветила грозовой горизонт. Крупные капли дождя наотмашь ударили по стёклам входной двери, будто проверяя на прочность надёжно сработанные плотником двери и раздался звеняще-пронзительный вскрик, будто раненая птица снялась с ветки и полетела навстречу своей смерти.

Слабость в коленках, дрожь в ногах, першение в горле. Знакомые симптомы приближающегося страха едва не стоили потери сознания Жорику Гришиковичу. Его глаза, подёрнутые пеленой выступивших слёз, увидели одетых не по погоде детей. Они стояли колонной в две шеренги. Попарно мальчики и девочки. Мальчики в строгих школьных костюмах с портфелями в руках. Девочки в школьных платьицах, нарядных передниках, огромные белые банты тревожил ветерок. Очередная вспышка молнии вызвала беспокойство в груди, Жорик Гришикович схватился за сердце. Молния озарила фигурки детишек, которые были подозрительно прозрачны. Через них просматривался покрытый росписью трещин асфальт школьного двора, школьная ограда, вместо неё сейчас была пошлая невысокая заборная кирпичная лента, кое-где с вывалившимися кирпичами. Также Жорик Гришикович увидел распахнутые школьные ворота, их снесли за ненадобностью три года тому назад во время реконструкции школьной территории и метущиеся ветви молодых, не успевших вымахать до неба, клёнов и берёз с маленькими листочками.

Слажено детишки принялись скандировали речёвку, начавши маршировать на месте: «Дядя Жорик Гришикович, впусти нас внутрь. Школьные парты ждут своих учеников».

Подобно кометам в космическом пространстве, носились беспокойные мысли в голове Жорика Гришиковича. Его материалистический разум отказывался верить в действительность происходящего. Пожилой армянин много интересного видел на своём долгом веку и ему иногда казалось, больше его удивить нечем. Но вот то, что видели его глаза, не вкладывалось в созданную им систему мировоззрения. К встрече с этим он оказался категорически неготовым. Осеняя себя крестом, мужчина начал пятиться от двери, думая лишь о том, чтобы сохранить сознание до того, как скроется от этой напасти в такой милой, уютной, надёжной, как банковский сейф комнатке дежурного.

Стройными рядами проходя через закрытые уличные и тамбурные двери, мальчики и девочки вошли в фойе, с той же лёгкостью проходя через охранника, как прошли через двери, говорили учтиво и дружески улыбаясь: «Спасибо дядя Жорик Гришикович!»

Ровные ряды учеников, не распадаясь на неорганизованные группки как обычно бывает при не строгом наблюдении со стороны преподавателей, поворачивали направо от входа и исчезали в классах таким же манером – проходя через двери. Другие ученики организованно, не сбиваясь с шага, поднимались по лестнице на второй этаж. В строгих школьных коридорах висел забытый ими детский смех и глухой гул голосов школьников.

Вызывая у Жорика Гришиковича нервную дрожь и сердечный трепет прозвучал школьный звонок, давя на барабанные перепонки, напоминая о начале занятий…

***

Выжато-серое небо с не простиранными лентами облаков свисало излохмаченными краями до чёрной земли.

Василий Фёдорович Саенко дежурил третью смену в школе, где произошёл инцидент с охранником Адамяном. По рангу ему, замдиректора охранного бюро «Донбасс», это не входит в его прямые обязанности. Но уж очень ему хотелось самому развеять мрак неестественности, повисшей после случая с охранником. Не сказать, что остальные сотрудники запротестовали против работы, однако высказали неуверенность, вдруг тоже самое случится и с ними и им тоже придётся нажимать кнопку экстренной помощи.

Три смены прошли в штатном режиме. Несколько раз каждую ночь звонил с пульта управления оперативный дежурный. Интересовался ситуацией и с лёгкой душой желал отличного дежурства и отключал связь.

Самое досадное, думал Василий Фёдорович, что ничего необъяснимого и паранормального не случится. И происшествие с Адамяном уложится во вполне научные рамки истолкования и связано может быть со скопившейся усталостью. Адамян человек в возрасте. Зоркое зрение осталось в молодости. Мало ли что померещится в очках, разглядывая в темноте тёмный предмет.

После парочки физических упражнений, привычка с армии, так легче бороться со сном, подошёл к тамбурной двери. Поскрёб пластик. Зачем-то принюхался. Ничего кроме химии не распознал. А ведь в чём-то Адамян прав. Облечь в доступную форму изложения пока трудно летающие на краю сознания предположения. Конечно, он не мог видеть входные деревянные двери с латунной решёткой. Приехал на Донбасс после армейской службы, проходил срочную тоже где-то здесь. Так размышлял сам с собой Саенко. Но я-то помню. И дверь, и скрипящие всегда петли, даже если их обильно смазывали маслом. И латунную решётку, и звезду, и круг внутри которого размещена цифра два. Следовательно, он увидел вместо пластиковой двери деревянную. Да ещё детально описал. Каким образом? В экстрасенсорные способности старого армянина верится с большим трудом. Полюбовавшись ненастной погодой снаружи, Василий Фёдорович вернулся в фойе и хлопнул в ладоши. Звонкое эхо тотчас разлетелось по гулким коридорам. Расплескалось и умолкло. Стоя посередине фойе, осмотрелся. Прислушался. Звенящая тишина. Аж озноб по спине. Это если сильное воображение и чувствительность. Такие качества ему, опытному работнику не присущи. Вспомнилась беседа перед его отъездом с директором охранного бюро и по совместительству старым другом. Ох, как же он активно уговаривал отказаться от этой затеи самому проинспектировать ситуацию и немного поработать на месте. В полевых условиях, так сказать. После недолгих уговоров друг и он же начальник сдался. «Капитулирую перед твоим желанием разобраться во всём самому. Хотя у меня иное мнение: этим происшествием должны заниматься соответствующие органы. Но ты, Вася, осёл упёртый. На своём стоишь до конца. Что ж! фуганок в руки. Если память мне не изменяет, именно во второй школе началось твоё приобщение к школьным знаниям». Василий Фёдорович подтвердил слова друга. «Сказать могу одно: иди, работай, Василий ты наш свет Фёдорович. Без фанатизма. Знаем мы вашу старую школу. Побывай в родном городке. Поброди по улицам. Освежи память и воспоминания. Даю сроку две недели».

Разговор проходил в центральном офисе в Донецке. И вот он, Василий Фёдорович Саенко, снова в родном городе Каракуба. В родной школе. Ищет то, сам не знает, что. И обязательно найти должен.

Василий Фёдорович прошёлся упругим гимнастическим шагом по коридору. Поскрипывают ботинки при ходьбе. Звук экранируется стенами. Коридорное окно, выходящее на школьный двор, закрыто снаружи решёткой. Остановился возле окна. Посмотрел в него. Прислушался к себе. В который раз в груди ничего не шелохнулось. Будто память отказывается от каких-либо воспоминаний. Не первый раз всматриваясь в окно, Василий Фёдорович мысленно обращался к Адамяну: «Что же ты, Жорик Гришикович, увидел такое? Что тебя так потрясло? Что взволновало?» Ответа не получал. За не находящегося рядом собеседника давать объяснения не решался. «Что-то же ты, чёрт возьми, увидел?» – уже вполголоса спросил Василий Фёдорович. Холод стекла ожёг ладонь и некое эмоциональное цунами накрыло с головой. Запах свежей краски ударил в нос. Волна радости в груди – распирает от счастья: – ура! – начинаются занятия! Встреча с друзьями после каникул! Надо поделиться новостями! Друзья вместе с классом столпились на пороге классной комнаты. Перешептываются. Шушукаются. Не решаются войти. Крашенные полы в комнате отражают солнечный свет. Слепят глаза. Сама аудитория наполнена размытым золотисто-янтарным загадочным полумраком. Свет свободно льётся через высокие чистые окна. Солнечный сентябрьский свет. Тёплый и нежный. Переминаются ребятишки-второклассники с ноги на ногу. Робеют. Как будто в первый раз пошли в школу. Смотрят ясными взорами на ряды выкрашенных парт, на школьную доску с меловой надписью: «Дорогие ребята! С первым сентября! С днём знаний!» Внезапно голоса ребятишек стихают. Незаметно подошла классный руководитель и спросила, как заведено, строгим голосом… Василий Фёдорович встряхнул головой. Наваждение исчезло. Немного нервно рассмеялся. «Стоит разыграться воображению, чего только не привидится!»

Спать не хотелось. Позвонил бывшей супруге. «Лена, прости за поздний звонок, что для тебя значит школа?» – «Василёк (от этого обращения сердце стеснило в груди), с тобой всё в порядке?» – «Всё хорошо, Лена. Просто скажи: с чем у тебя ассоциируется школа?» – «С чего бы это вдруг ты затронул эту тему? Встретил школьного товарища или школьную любовь?» – «Лена, ты можешь без своих этих психологических штучек ответить, что…» – «Василёк, не нервничай! Береги нервы. Значит, школа… Школа для меня… Погоди, это в каком возрасте? В смысле, твой вопрос к какому возрасту относится?» – «В нынешнем, Лена. В каком же ещё?» – «Ну… Знаешь, Василёк, ты поставил меня в трудную позу». – «Ставят в неловкое положение, Лена. Слушаю тебя». – «Тогда не перебивай, умник! Школа… Гм… Во-первых, начнём с того, что это приятные воспоминания об озорном детстве…» – «Спасибо, Лена». – «Погоди, Василий, я не закончила. Что за плебейская привычка постоянно перебивать, не выслушав оппонента!» – «Прости, Лена». – «Прости, Лена… Ох, что же мне делать остаётся, как не прощать. Кстати, я давно тебя простила за все твои закидо…» – «Лена, пожалуйста, о школе. Ты так интересно сказала – озорное детство». – «Чтобы я и дальше интересно говорила, не перебивай. Это не сложно. И не смей говорить, что я сама… О-ом… Я спокойна… О-ом… Короче, Василёк, школа – это как дом». – «Может, дом-музей, Лена?» – «Молодец, Василёк! Клянусь памятью мамы, так точно сформулировать не смогла бы – дом-музей! Дом-музей! Какое романтичное звучание! Василий, ты прав, школа – это дом-музей нашего озорного детства. Вспомни, какими в детстве были весёлыми и бесшабашными. Сколько было в нас радостного задора. Вася, знаешь ли, ты разбудил во мне ту маленькую Ленку, что осталась в далёком детстве. Боже мой, вспомнить радостно и больно. Меня в саду и в школе дразнили: Ленка-пенка колбаса на верёвочке оса. Поначалу горько плакала от обиды, какая же я колбаса и оса. Затем поумнела. Перестала обращать внимание. Очень быстро из скромненькой, застенчивой девочки я стала бедовой и заводной. Во мне проснулась львица. Василёк?» – «Да, Лена». – «Ты меня слушаешь?» – «Внимательно». – «Дай уточнить: внимательно или очень внимательно?» – «Лена, тебя нельзя слушать не очень внимательно». – «В этом ты прав, Василёк». – «Спасибо тебе, Лена». – «Пожалуйста, конечно. Хотелось бы узнать, за что». – «Ну…» – «Не мямли!» – «Ты внесла ясность в мои сомнения и …» – «Что там ещё за «и»?» – «И за то, что ты есть, Лена». – «Вот сколько понадобилось времени, чтобы до тебя…» – «Не начинай, Лена!» – «Кто бы говорил: не начинай! Василёк, не надо начинать всё сначала. Все наши распри и ссоры, споры и обиды давно остались в прошлом. Я тебя простила. Хотя, если помнишь, не я послужила причиной нашего рас…»

Василий Фёдорович отключил телефон и лёг спать. Беседа с Леной всегда вносила напряжённость и лишала покоя. Сегодня произошло наоборот: он ощутил спокойствие. Может, что-то изменилось в нас самих и во мне? Незаметно, как происходит смена дня и ночи. За такими мыслями Василий Фёдорович уснул, едва коснувшись головой подушки. Он и во сне с кем-то невидимым спорил. Выдвигал веские доводы. Его оппонент выставлял не менее убедительные контраргументы. Из небытия во сне проступал размытый силуэт Жорика Гришиковича. С присущей армянам экспрессией он говорил, сопровождая слова жестикуляцией и строя ужасные рожицы. Пересыпал отборную русскую брань, зачарованно звучащую с армянским акцентом, вперемешку с одному ему понятными сочными и крепкими кавказскими выражениями.

Затем налетал ветер. Он нёс на своих широких крыльях потерянное эхо голосов прошлого. Возникали из тумана небытия лица бабушек и никогда не виденные въяве образы дедушек, один погиб в Крыму, другой сложил голову под Николаевом в Одесской области. Затем откуда-то издалека доносился серьёзный тон замполита. Он интересовался, чем Василий займётся на гражданке. Хрипловатый басок сослуживца по учебке Буйволенко раскатисто звучал в вечернем сумраке Пинских улиц и мелодичный голосок Полины, с ней познакомился бесцельно шатаясь по Пинску, сладким бальзамом ложился на душу.

Тревожную грусть воспоминаний прервал будильник. Следом затрезвонил телефон. Друг и начальник интересовался ходом дел. Василий Фёдорович обрисовал видевшуюся непосредственно им ситуацию. Затем признался в правоте друга, когда тот рекомендовал не задерживаться. Потом высказал предположение, что случившееся с охранником Адамяном ничто иное как эмоциональная усталость и рабочее выгорание. После отпуска и медкомиссии можно будет подумать о том, оставить его на прежнем месте или перевести туда, где спокойнее. «Закругляйся, Василий, – рокотал друг и начальник, – здесь тоже работы непочатый край. Предлагают один интересный проект. Вернёшься, обсудим обстоятельно».

Сентябрь передал дела Октябрю. Днём погода баловала почти летним солнцем и теплом. В тени ощущалась лёгкая осенняя зябкость. Почувствовав её сразу возникало желание поплотнее укутаться в шарф или надеть тёплую куртку.

Выпроводив последнюю группу учеников и преподавателя, Василий Фёдорович долго стоял на крыльце. Ветер касался лица. Прикосновения напоминали касания маминых добрых рук. Шелестела задумчиво листва клёнов и тополей. Берёзы с кем-то вели весёлый спор. Горела ягодами рябина и красными плодами радовал взор, вошедший в моду сумах и росший почти на каждом шагу.

Ближе к вечеру погода изменилась.

Ветер крепчал сильней и сильней. Гнал мусор и пыль по дорогам и тротуарам. Обрывки газет, бумаги и фольгированной продуктовой упаковки восходящие потоки воздуха понимали на высоту крон старых деревьев и шиферных крыш двухэтажных зданий. Кружась, мусор опускался на землю. Там его снова подхватывал резвящийся ветер. Иногда густые кроны деревьев будто сети рыбу улавливали специфические отходы продуктов цивилизации и эти отходы гармонично вписывались в ландшафтную природную инсталляцию.

Василий Фёдорович с интересом наблюдал за изменениями через стеклянную дверь и коридорные окна. Что-то мистическое и загадочное, полное неких нераскрытых тайн виделось ему в этом разыгравшемся карнавале осенней жути. Будучи многими друзьями характеризован как человек со стальными нервами, он непроизвольно вздрагивал и сдерживал дыхание, глядя на беспокойство колышущихся ветвей.

Напевая под нос известные марши, таким способом Василий Фёдорович успокаивался или настраивался на рабочий лад, он курсировал по коридорам первого и второго этажей, успокаивая себя и повторяя формулы аутогенной тренировки. Во время одного такого вояжа он остановился вплотную возле окна в холле на втором этаже. Внимание привлекла странность, с которою жгуче захотелось разобраться. Он заметил, ветви деревьев тяжело прогибались под невероятно тяжёлым грузом. На каждой ветке впритык друг к другу сидели маленькие чёрные фигуры. Они качались вместе с ветвями с них не падая. Окинув взглядом видимую территорию, Василий Фёдорович рассмотрел странные тёмные фигурки на всех ветвях деревьев, росших по правую сторону от входа в школу, если смотреть из окна фойе. Спонтанный суеверный страх сильно сжал сердце. Пытаясь побороть испуг, Василий Фёдорович прибегнул к проверенному средству – крикнул во весь голос. Таким необычным образом инструктор на курсах спецподготовки в армии советовал избавляться от нахлынувшей паники. Крик человека утонул в грохотании грома. Сильная вспышка молнии ослепила. Заработала рация. Дежурный на пульте предупредил о приближающейся грозе с ураганными порывами ветра. Также поинтересовался всё ли в порядке. Василий Фёдорович доложил обстановку. Поблагодарил за прогноз погоды.

Спускаясь по лестнице со второго этажа, пришло решение выйти на улицу и разобраться с «ёлочными украшениями» на ветвях деревьев. В помощь взял самый мощный фонарь. Проверил в коридоре. Острый жёлтый луч скальпелем разрезал темноту коридора и, пройдя через оконное стекло, затерялся на улице.

Погода бесновалась с неистовством, будто решила всему человечеству отомстить за все проделки, на которые оно гораздо. Стоя возле уличной двери, Василий Фёдорович пожалел, что нет ромашки. Взял бы и погадал, выходить на улицу или нет. Покидать тёплое, уютное помещение казалось безумством. Первый порыв храбрости и решительности разобраться со всеми нестыковками и странностями на улице благополучно прошёл. Пришла холодная рассудительность. Она подсказывала единственно верное решение – остаться внутри и, если очень хочется, наблюдать за природно-погодными флуктуациями из помещения в комфорте, попивая крепкий чай с сушками или кофе с арахисом в сахарной глазури.

Успокаивая совесть и себя тем, что настоящие исследователи не отступают и не пасуют перед трудностями, Василий Фёдорович после пары-тройки дыхательных упражнений по неизвестной широкой публике системе йогов, открыл дверь и шагнул в пугающую неизвестность. В этот момент он представил себя астронавтом, прилетевшим на неизведанную планету с научными целями. Тотчас ощутил волну тревожности, посещающую человека, покидающего через шлюз корабль.

Удар ветра обезоружил. Лишил храбрости. Прижал к двери спиной. Короткий, резкий порыв остудил голову. Следом разъярённое недовольство грома. Барабанные перепонки на некоторое время перестали различать силу и величину звуков. И следом – зловещая тишина. Луч фонаря высветил на ближайшем к зданию школы дереве чёрные фигурки. Блеснули настороженно расплавленным серебром зрачки тёмных глаз. Смех едва не задушил. Свободно выдохнув, Василий Фёдорович успокоился. Казавшиеся издалека чем-то таинственным и ужасным тёмные фигурки при ближайшем рассмотрении оказались обычными воронами, сороками и грачами. «Трясця вашей матери! – дал он волю накопившемуся раздражению и страху. – Вася, Вася! – упрекал мужчина себя. – Вот же оболтус, мог и сам догадаться что к чему. Какие такие «ёлочные украшения» осенью облепляют ветви деревьев».

Близко сидящие одна подле другой птицы со стороны действительно могли вызвать в подсознании знакомые образы. Крепко вцепившись когтями в тонкие ветви, птицы раскачивались вместе с ними вверх-вниз. Было смешно и немного страшно. Неестественная неподвижность пернатых смущала.

Следующее событие отвлекло от мысленных посторонних посещений и способности создавать сверх меры ненужных сущностей.

Сильные руки ветра разорвали плотную ткань туч. Выглянула луна. Сиренево-блеклый свет окрасил всё вокруг в инфернально-мистические тона. Гром звучал тише. При каждом рыке перья на головах птиц ершились. После очередного затихающего зова-рыка птицы, не раскрывая крыльев, начали срываться одна за другой в небо в полной тишине, внезапно опустившейся на землю. Чёрные продолговатые тельца мрачно смотрелись на фоне сверкающей луны. Когда птицы все сорвались с веток, они образовали правильный круг вокруг невидимого центра, ориентируясь на небесное ночное светило и начали молчаливый круговой полёт. Затем они в такой последовательности выстроились в правильный ромб. Зависнув на мгновение полученной фигурой, они полетели вниз. Василий Фёдорович понял, целью атаки взбесившихся пернатых служит он. Виртуозно извернувшись на пятках, он едва успел влететь в тамбур, когда первые ряды птиц обрушились на дверь. Она содрогалась под сильными ударами и трещала, визжали петли и выгибалось парусом стекло. Птицы гибли, расплющившись о препятствие, но целенаправленно, с неким дьявольским упрямством атаковали дверь, бились о стекло, оставляя длинные кровавые потёки.

Придя в себя, Василий Фёдорович с опаской подошёл к двери и направил луч света наружу и едва не потерял самообладание. Школьное крыльцо и прилегающий двор оказались чистыми. Тушки разбившихся птиц исчезли. Будто и не было этой искрометной безумной ярости, проявления чьей-то жестокой воли. Ветви деревьев будто висели будто в невесомости, сохраняя неподвижность. «А как же штормовое предупреждение и ураганные порывы ветра? А где же подевались эти безголосые летающие твари, кровожадные, аки псы преисподней?» Невесёлые думы прервал детский голосок, звучащий за спиной. Василий Фёдорович развернулся и увидел сидящую на табурете уборщицу тётю Клару, как он помнил, она всегда звонила перед началом занятий и в конце урока. Перед ней стояла лет восьми-десяти девочка. «Тётенька Клара, – заливалась серебряным колокольчиком девочка, – Лидия Терентьевна попросила вам передать, что время занятий вышло три минуты назад». Уборщица прогоняла сон, махая рукой перед лицом, вскакивала и нажимала на кнопку звонка. Сценка повторялась раз за разом. Говорила девочка и вскакивала уборщица…

Утром Василий Фёдорович позвонил директору. Сообщил об изменении намерения прекратить расследование и о продлении его так называемой командировки в школе на неделю.

Оставшийся с ночи плотный серо-сиреневый туман не разошёлся с рассветом. Не прогнал его к обеду залетевший с берегов Азовского моря бриз. Клочья тумана хоронились в кронах деревьев, свисая с них длинными мохнатыми прядями. Медленно завиваясь и вихрясь, туман клубился в тёмных и сырых глухих местах, то расслаиваясь на светло-прозрачные и тёмно-фиолетовые полотнища, то соединяясь в плотную непроницаемую стену мглы.

Повсюду в городском воздухе чувствовался отвратительный, раздражающий обоняние запах.

В одной части города у реки Кальмиус стоял метафизический запах бочковых перекисших огурцов и болотной застоявшейся тины.

В центре города на площади Ленина чувствовалось катастрофическое смешение несовместимых ароматов печёного сдобного теста и заплесневелых бананов.

С территории городского рынка тянуло жутчайшее амбре застарелого засора водопроводных труб; в жестокой схватке сошлись кислые удушающие запахи фекалий и пряное благоухание лепестков засохших роз.

Василий Фёдорович не остался в стороне, его, как и всех настигло наказание ароматами прямо на кухне во время чаепития. Поперхнувшись и отставив чашку, он втянул носом носившиеся, переплетённые в тугие жгуты «благовония». Для себя он выделил, почему-то совсем не удививший ароматический компонент – в окружающем воздухе носились запахи перезрелой клубники, выдохшегося шампанского и засыхающей крови. «Миленько начинается день, – протирая чашку подумалось ему, – что творится там, на улицах?»

Убедившись на собственном опыте, что гостей из параллельного мира раньше полуночи ждать не приходится, после медленного обхода Василий Фёдорович решил соснуть минуток так шестьсот. Сел на стул. Закрыл глаза. Провалился в сон.

Высокая по пояс ярко-зелёная трава медленно колыхалась. Шелестели выгоревшие до земельного цвета метёлки с семенами и длинными колючими усами. Невероятными исполинами высились репейники в полтора человеческих роста багрового цвета с мощными стеблями толщиной с кулак взрослого крупного мужчины. Поле и сам пейзаж были ему знакомы. За дальним пригорком, покрытом словно щетиной каменными останцами в виде тонких скрюченных пальцев на ладони великана, начинается с кладбища хутор Войково. Там он проводил лето у бабушки и всегда возвращался в город загорелым, как чёрт, чумазым, как тот же чёрт, и категорически не готовым к началу нового учебного года.

Пахло сухой, до першения в носу и чиха, землёй. Слышалось прерывистое пиццикато кузнечиков и жуткий вокал неизвестных насекомых. Барражируя над бутонами полевых цветов, упоительно жужжали пчёлы и стрекозы выписывали восхитительные пируэты между струй степного ветра. Высоко спрятавшись в выжженном небе пел тоскливо жаворонок. Между небом и землёй слышалась его песня, напоминая о печальном прошлом, к радости в нём же и оставшемся.

В испещрённую ледяными морщинами близящейся зимы кромку горизонта упиралось в перспективе поле. Ранняя донбасская осень, мягкая и тёплая, без неожиданных погодных сюрпризов, просматривалась в каждой черточке окружающего мира. Василий Фёдорович сорвал травинку. Растёр ладонями. Понюхал. Ожившие воспоминания непрожитой им жизни, будто прочитанные на скорую руку в библиотеке между стеллажей, заставленных покрытыми вековой пылью фолиантами, взбудоражили. Волна потрясения прошла по телу, испарина выступила на лбу. Перед глазами поплыло небо. Стремительно полетели, будто убегая или догоняя кого-то облака, в одном детском фильме сравненные с белокрылыми лошадками. Обломанные стебли травы вонзились острыми наконечниками в спину, пронзив ткань рубашки. «Всё, как тогда, в ту последнюю осень детства. Оно кончилось первым днём посещения школы и первым уроком обществознания и знакомства с новым миром знаний, в который последовательно будет окунаться с того памятного дня каждый божий день жизни. Оставались для смягчения ощущения безысходности и неисправимости детские игры и забавы. Они уходили постепенно, с тем же неумолимым постоянством, с каким в голове откладывались, как в копилке, полученные знания и вместе с ними умения. На смену детским приходили забавы и шалости подросткового периода, полные цинизма и грубого расчёта, когда одной ногой ещё пытаешься задержаться на маленьком клочке детства, а второй ногой стоишь уверенно на терра инкогнито взрослой, заманчивой, как порнографические открытки дореволюционного периода жизни. Жизнь шла. Менялась. Изменялись правила поведения. Формировался модус вивенди и модус операнди. Выстраивались пунктирно-зачаточные связи прочных отношений. Создавались новые законы взамен устаревших. Совершенствовались научные технологии. Наука скакнула далеко вперёд. Только никто из учёных и изобретателей не сконструировал и не смоделировал даже теоретически машину времени. Единственная ей альтернатива – человеческая память».

Очнулся от настойчивого дребезжания звонка. Схватившись со стула, Василий Фёдорович взял молчащие рацию и телефон. Звонок лился через дверь из коридора. Первую мысль, что сработала сигнализация, отреагировавшая на движение, отпала, едва он вышел в коридор и ему в живот врезался мальчуган лет десяти. «Ой, дяденька, простите!» - мальчик смешался и поднял глаза. Взгляды мужчины и ребёнка встретились. «Ты?! Это ты?! – в унисон прозвучало искреннее удивление. – Вася, ты?!» Некоторое время они стояли безмолвно, жадно рассматривая друг друга, пожирая глазами знакомые и незнакомые черты лица. Вокруг них суетливо проходила короткая жизнь перемены между уроками. «Уже и забыл каким я был в школьном возрасте», – с теплотой Василий Фёдорович взъерошил себе малолетнему волосы. – «Ты выглядишь таким, как я думал о себе, когда вырасту», – признался Вася. Василий Фёдорович нервно выдохнул. Неожиданная встреча с самим собой в детском возрасте спокойным не оставила. – «Давай договоримся, я буду к тебе обращаться Вася, а ты ко мне - Василий». Сердце, здоровое, как у юноши, трепетало. – «Хорошо, Василий, – сразу согласился Вася и погладил Василия по руке. – Не плачь. Чего распустил нюни?» – «Это от радости, – Василий сжал руку Васе. – Давай поговорим». Вася с радостью в глазах согласился, в его глазах Василий увидел то пламя интереса, которое, к сожалению, несколько поугасло за прожитые годы. – «Всё так же хорошо учишься?» – «Хорошист. Но тройки иногда прописываются в дневнике. Пятёрки реже». – «Октябрина Августовна также строга к тебе?» – «Жутко. Строже всех спрашивает с меня, как будто я верблюд. Говорит постоянно…» Василий Фёдорович перебил: «Если ты мой племянник, это не повод давать поблажки. Пусть все видят, ты ничем не отличаешься от других учеников». – «Василий, ты так точно скопировал её голос, – засмеялся Вася. – Научишь?» в их беседу вмешался строгий голос Октябрины Августовны, подошедшей тихо и незаметно к увлечённо болтающим мужчине и мальчику. – «Это что за безобразие, Вася? Почему до сих пор не в классе? Звонок прозвучал минуту назад! Сообщить маме? Иди лучше папе?» Вася сник и опустил голову. Василий Фёдорович даже растерялся, хотя слова оправдания вертелись на языке, он вспомнил, как вот так вот часто стоял перед тётей Риной и не мог опровергнуть обвинения. Лица мужчины и мальчика заливал стыдливый румянец. Октябрина Августовна повернулась к Василию Фёдоровичу. – «Мужчина, вы к кому пришли? – она внимательно изучала его лицо, сблизив брови и уперев в него серьёзный взгляд. – Почему на вас такая странная одежда. – Она прочитала надпись на шевроне. – Кого вы охраняете? Погодите-ка, вы мне кого-то напоминаете, – женщина охватила ладонью подбородок. – Не могу припомнить. Лицо ваше до странности знакомо». Василий Фёдорович улыбнулся. – «Октябрина Августовна, тётя Рина, это я – Вася Саенко, – голос от волнения его задрожал и фальшивил. – Вы меня узнаёте, тётя Рина?» Женщина недоверчиво посмотрела ему в глаза. – «Глаза, – произнесла она неуверенно, – эти глаза не перепутаешь ни с какими другими. Это ваше наследственное, Вася. Но… Как… Здесь… Нет… Нет, отказываюсь верить. Это злой розыгрыш». Василий Фёдорович протянул левую руку. На ней едва заметно просматривался на сгибе кисти и предплечья, на запястье длинный кривой шрам. – «Узнаёте его? Вы мне сами бинтовали руку, когда поранился ножовкой на уроках труда. Потом мне в больнице наложили швы». Октябрина Августовна осторожно взяла руку Василия Фёдоровича и посмотрела на шрам. Провела по нему пальцами. Затем сжала кисть. – «Как же так, Васенька? – голос тёти Рины дрогнул, – как же так? Каким образом ты здесь… Не верится… Мистика, какая-то… Но шрам, это же…» – «Не вполне сам понимаю, как это происходит. Механизм неизвестен». – «Получается… ты пришёл… – слова давались тёте Рине с большим трудом, – из будущего?» Слова «из будущего» вызвали восхищение и восторг у Васи, и он пару раз повторил их, глядя то на Василия, то на Октябрину Августовну. Василий Фёдорович двумя руками взял руку тёти. – «Из будущего». – «Значит, в будущем вы путешествуете во времени? Изобрели машину времени?» – осторожно предположила тётя Рина. – «До этого прекрасного момента очень далеко. Наука и прогресс так далеко пока не шагнули. Хотя на месте тоже не стоят. Есть уникальные новинки. Они очень упростили жизнь человека». Тётя Рина повернулась к Васе. – «Васенька, беги в класс. Предупреди, я сейчас подойду». Вася сорвался с места, но через шаг оглядывался, будто, не веря в произошедшее. Хлопнула дверь класса. – «Мы ещё увидимся, Вася-василёк? – с надеждой спросила тётя Рина; слова, часто произносимые мамой в моменты сильной нежности, вызвали прилив тепла и Василий Фёдорович обнял тётю. – Увидимся?» Василий Фёдорович поцеловал её в щеку. – «Конечно, увидимся, тётя Рина». Женщина вытерла набежавшие слёзы. Дрогнувшим голосом спросила: «Точно, Вася?» Василий Фёдорович отпустил руку тёти и положил свою правую на грудь, где сердце. – «Клянусь собою взрослым, тётя Рина. Увидимся!» Октябрина Августа внезапно замешкалась, начала хлопать себя по карманам пиджака. Потом успокоилась также неожиданно. – «Слышишь, Васенька, приходи! Обязательно приходи! В любое время. Когда сможешь. – Она волновалась и задыхалась от волнения. – Дай через Васю знать. Напиши записку. Мне… Нам нужно очень о многом поговорить!»

Тётя Рина, милая Октябрина Августовна, первая его школьная учительница, давшая ему путёвку в жизнь, ушла, когда он учился в пятом классе. Гололёд в ту зиму был постоянным явлением. Тёмными зимними сумерками возвращаясь из школы домой тётя Рина не рассмотрела предательскую наледь. Наступила ногой. Поскользнулась. Упала спиной на покрытый льдом тротуар. Затылком на обледенелый кирпич. Во время гололёда падают многие. С травмами и без них. В случае тёти Рины случайное падение вылилось в трагедию. Не приходя в сознание, она скончалась в больничной палате от обширного кровоизлияния в мозг. Зная это, Василий Фёдорович знал, о чём хочет расспросить тётя, и смотрел ей вслед не сдерживая слёз. Как и тогда, много лет назад стоял в толпе родни, одноклассников и учителей, перед открытым гробом. Тётя Рина лежала как живая. Спокойное лицо, глаза закрыты. «Она просто уснула. Устала и крепко уснула. И проснуться не сможет».

– Завидую вам, бывшим военным, хотя вы утверждаете, бывших не бывает, спите в любой ситуации, – рокотал бас сменщика. – Я, например, на дежурстве глаз сомкнуть не могу. Сила привычки, да?

В ответ Василий Фёдорович усмехнулся. Сложившиеся стереотипы у людей посторонних профессий тяжело ломать и опровергать смысла нет.

– Привычка. Сам догадался?

Сменщик довольно улыбнулся.

– С детства сообразительный.

Два дня не покидало волнение. Казалось, за ним подсматривают. Следят. Не сводят глаз. Он ощущал кожей острые взгляды. Перед дежурством волнение возросло. С мучительным беспокойством Василий Фёдорович смотрел на настенные часы с маятником и давно молчащей кукушкой, механизм не подлежит ремонту, а птичка кокетливо выглядывает через приоткрытую дверцу. Почти не сводил взгляда с табло электронных, томительно ожидая смены цифр, которые как назло сменять одна другую не спешили. С тем же чрезвычайным садизмом он вскидывал руку. Стрелки на швейцарском хронометре будто застыли в некой прострации с упрямым почтением. Только секундная стрелка сорвавшейся с поводка гончей догоняла и никак не могла настигнуть жертву. Болезненное предчувствие чего-то неопределённо-трагического заставляло торопить время. Не помогали аутогенные тренировки. На короткое время приходило спокойствие и сменялось тем же вибрирующим беспокойством. С ощущением тревоги, пришлось пойти в аптеку и купить успокоительное. Преступление, на которое раньше пойти даже не думал. После разъяснений аптекаря, пожилого, корпулентного грека с блестящей коричневой лысиной, похожего отдалённо на певца Демиса Руссоса, купил таблетки.

– Не больше двух таблеток в день, – с тем же уникальным голосовым вибрато греческого певца повторил аптекарь, наблюдая на лице Василия Фёдоровича сомнение. – Лучше над собой не экспериментировать. Достаточно лабораторных испытаний. Поверьте, старому медику.

Из-за квадратной полуколонны Вася вышел, осторожно ступая, и бросился обнимать Василия Фёдоровича.

– Думал, ты не придёшь, – шмыгая носом, признался Вася.

– Как ты мог так подумать, – Василий крепко обнял мальчика. – У меня есть обязательства.

– Вот так и думал. Я же ничего не знаю о твоих обязательствах. Твоё появление, как это происходит? Наши свидания.

Василий Фёдорович погладил Васю по голове, затем поцеловал в висок.

– Для меня это тоже загадка. Предлагаю выйти на улицу.

Вася заупрямился.

– Нельзя, директор увидит, будет ругаться. Родителей вызовет. Сделает нарекание. Забыл?

– Так на улице ночь, – неуверенно сказал Василий.

Вася рассмеялся в кулачок.

– Ночь у вас в будущем. У нас почти полдень. Разгар занятий.

Только сейчас Василий Фёдорович заметил нестерпимо яркий солнечный свет, заливающий коридор через окно в конце коридора.

– Чудеса!

– Иногда случаются, – согласился Вася.

– Что будем делать?

Вася задумался. Василий, глядя на него, внутренне дрожал, боялся, видение исчезнет, и он…

– Давай сядем на ступеньки крыльца. Если кто спросит… о! скажешь, мой дядя!

– Приехавший погостить с севера.

– Ты был на севере! – восхищённо загорелись глаза Васи.

Василий отшутился:

– Много где довелось побывать.

– Расскажешь?

Василий покрутил головой, усмехаясь.

– Вся жизнь у тебя впереди, Вася. Пройдёшь все стадии становления и познания мира. Ты мне вот что скажи, так и сидишь в среднем ряду на «Камчатке»?

Вася улыбнулся.

– Моё почётное место!

– Со Стефанией Забельской?

Васины щёки покрылись румянцем.

– С нею.

– Дразнят: жених и невеста?

– Поначалу. Потом перестали. Почему спрашиваешь? Мне Стефания нравится с детского сада. До окончания школы вместе сидеть за одной партой будем.

– Не будете, Вася.

– Это почему? – насупил брови Вася.

Василий Фёдорович помолчал. Он думал, стоит или нет говорить правду. И решился.

– Это произошло летом. Вы тогда окончили начальную школу. Всех перевели в четвёртый класс. Мы с родителями, если помнишь, ездили по профсоюзной путёвке в санаторий. В это же время Стефания с родителями поехали на Камышеваху. Отдохнуть, покупаться, позагорать. Стеша играла с детьми. Взрослые своей компанией развлекались. Игры с мячом, ещё что-то. В какой-то момент Стеша заметила отсутствие родителей. Обратилась за помощью к взрослым. Они тоже удивились, когда не заметили их во время одной из игр. Родителей искали долго. Вызвали для подводных работ водолазов. Думали случилось несчастье на воде. Первая версия, ушли в ближайший хутор Светлый по каким-то надобностям. Приехали туда. Там их никто не видел и по фото не опознал. Стешу признали сиротой и хотели определить в детский дом.

– Отдали? – звонко и беспокойно прозвучал вопрос Васи.

– Если можно так сказать, для Стеши всё закончилось благополучно. В Днепропетровске отыскалась двоюродная тётка. Бездетная, она взяла опекунство над Стешей.

– Адрес точный знаешь? Дай, вырасту, отыщу!

– Не отыщешь, Вася. Я ведь её не нашёл.

Вася едва не задохнулся от гнева.

– Как так! Почему? Значит, я… и ты её разлюбил?

– Я упоминал, тётка жила в Днепропетровске.

– Это рядом. Смотрел по карте в нашем классе. Можно съездить, когда подрасту.

– Не кипятись, Вася. Съездить, мой друг, нельзя.

– Что-то непоправимое случилось, правда, Василий? Говори!

– Случилось. И не поправимое, и неисправимое. Извини, Василёк, всего рассказать не могу. Не имею права. Обо всём узнаешь сам. Со Стефанией всё отлично. Тётка дала прекрасное образование. После десятилетки с первого раза поступила на медфак. Пошла по стопам тётки. Сейчас Стефания Забельская замужем. У неё трое детей. Живёт в Швейцарии. У неё с мужем частная клиника, знаменитая на всю Европу. Фамилию мужа Стеша брать отказалась. Причина – память о родителях.

Минуту, длившуюся очень долго, Василий и Вася молчали. Оба остановившимися задумчивыми взглядами смотрели куда-то вдаль. О чём они думали? Что видели?

Вася встал со ступеньки первым. Привычным жестом руки отряхнул брюки сзади, как научился у папы.

– Странно, – немного изменившимся голосом проговорил он. – Был день. А такое ощущение, будто светает. Мы так долго беседовали, Василий, и не заметили, как наступила и прошла ночь?

Василий встал следом. Проделал тоже самое с брюками, как Вася.

– Думаю, да. Так долго, по-родственному, нам беседовать с тобой больше не придётся.

– Понимаю, почему, – по-взрослому рассудил Вася.

Неожиданно на миг потемнело, будто в комнате включили свет и сразу же зажгли много-много ламп. Свет отразился в глазах мужчины и мальчика. Пробежал по стенам школы, разбрасывая угловатые, корявые серые тени.

Пунцово-оранжевым заревом разгоралась утренняя заря. Василий Фёдорович положил Васе руку на плечо и сжал пальцы.

– Пора, мой друг.

Вася посмотрел на Василия с надеждой не услышать отрицательный ответ на вопрос:

– Расстаёмся?

Василий Фёдорович протянул вперёд руку. Школьный двор преобразился. Исчезла школа за спиной. Растворились деревья, смолкло пение птиц. От крыльца вниз по переулку к Кальмиусу ведущая дорога покрылась лёгким дымчато-золотистым туманом. Он расстаял и показалась крытая янтарно-золотистой плиткой дорога. Плитка вспыхивала по периметру солнечным светом, яркие лучи пробивались между соединений и подрагивали. Растворились впереди росшие деревья и дома по сторонам дороги, растаяло здание бывшей овощебазы и гаражей ОРСа. Взорам Василия и Васи открылся простор большой реки. Кальмиус никогда не был судоходной рекой, его можно было в некоторых местах перейти вброд. Это был новый Кальмиус. Он нёс широкие и могучие воды между зелёных берегов. Возле берега из солнечной дымки проступили контуры нового, блестящего свежей краской и чистотой окон, дебаркадера. Алый флаг на флагштоке медленно развевался на ветру. К дебаркадеру на малом ходу, подавая гудком свистки, подходил сияющий белыми бортами и надстройками большой пароход. Из высокой трубы весело вился густой чёрный дым и расстилался над поверхностью реки. Певучий звонкий голос рынды и протяжного гудка оповестил о прибытии парохода.

Василий Фёдорович указал на пароход.

– Нас там ждут, Вася.

Как и в первый раз, Вася поднял глаза вверх. Его глаза встретились с глазами Василия. Он взял его руку в свою. Спустились, держась за руки с крыльца. Остановились и вдвоём обернулись назад. Потом снова посмотрели друг на друга.

– Неприлично заставлять ждать, когда нас ждут. Идём…

Примечание:

Айсы – духи сильного ветра (арм.)

Швот – дух зимы (арм.)

Мардапай – дух-хранитель (арм.)

Аравотн – богиня утра в армянской мифологии

Матканаш – армянский хлеб

Кочари – армянский парный мужской народный танец

Каракуба – Глебовский, октябрь 2024г. – январь 2025 г.

История третья

Реинкарнация

Серебряным нездешним беспокойством,

Доселе хоронящийся во мгле,

Выходит, с нескрываемым упорством

Злой призрак, не отпетый на земле.

Ирина Татарова

Старая сука по кличке Линда доживала последние дни. Они, по её мнению, немного растянулись. И затянулись. Поэтому она молила Верховного Собачьего Жреца, в чьё существование свято и искренне верила, о ниспослании скорой смерти. Судя по повторяющимся дням щенка, Верховный Собачий Жрец либо не слышал её просьб, идущих от самого сердца, либо оставался глух ко всяким просьбам. Старая сука, частенько глядя на мясника Жору, мужчину средних лет, ловко орудующего мясницким топором, с помощью которого тот лихо управлялся с разрубом свиных и говяжьих туш, думала о том, как бы ей самой попасть под острое, блестящее, хищное лезвие топора. Она рисовала картину декапитации живо и в красках. Вот она лежит смирнёхонько на колоде. Жора похаживает вокруг колоды, примеривается, щуря глаз, держа в руках топор. Внезапно – ж-жух! – взмах топора. Удар! Её голова с оскалившейся пастью и не всеми сохранившимися жёлто-гнилыми зубами, таращась тускнеющими выпученными глазами валится с колоды с противно-жутким влажным шлепком на метлахскую плитку пола. Из отрубленной шеи брызжет кровь… Эти леденящие и согревающие душу фантазии старая сука не гнала прочь, лелеяла и знала, они не исполнимы. Если раньше старая сука любила ходить меж мясных и торговых рядов, где её, как и всех рыночных собак-бедолаг подкармливали кусочками сырого вкусного мясца и обрезками ароматной полукопчёной колбаски, то в последнее время она всё чаще забредала, еле волоча ноги, в дальний глухой угол рынка. Там она пряталась в груде сваленных поверх старого, мерзко воняющего пепла картонных и фанерный коробок. Дышала тяжёлым смрадом кострища и беззвучно скулила, не сдерживаясь от раздирающей внутренности адской нескончаемой боли. Поскулив, заговорив-замолив боль, старая сука забывалась сном. Так было третьего дня, вчера и сегодня. Забывалась сном тяжёлым. Полным кошмаров. Насыщенным ужасом.

Чуткий слух уловил звуки тяжёлых шагов. Так ходят сломленные судьбой и жизненными обстоятельствами люди: немного шаркая и приволакивая ногу. «Михалыч, – равнодушно подумала старая сука, – лучше он, чем…» Мысли спутались и улеглись клубком уснувших змей. Подойдя к суке, пожилой Михалыч радостно улыбнулся. Неловко нагнулся. Погладил ладонью по голове. Провёл пальцами за ухом. Затем провёл рукой по спине. «Линда, – произнёс нараспев подрагивающим голосом Михалыч, – болеешь, бедняжка». Старая сука открыла с благодарностью глаз, слеза сбежала по скуле, оставив на шерсти едва заметный влажный след. Тихо взвизгнула: «Привет, Михалыч!» Мужчина вынул из кармана куртки шприц. Руки его подрагивали. «Сейчас, Линда, сделаю укол и станет легче. Вот увидишь. Великая сила антибиотики и обезболивающее!» Год назад умерла жена Михалыча, когда с друзьями он рыбачил на Кальмиусе. Во время вечернего полива упала лицом в набежавшую лужу. Сердечный приступ, объяснили врачи. Жена долго болела. Лечение не приносило ожидаемого результата. Кто-то сказал, мол, уж лучше так, раз и всё, чем бесконечные мучения. Остались лекарства. Видя страдания старого животного, Михалыч решил колоть препараты ему, чтобы облегчить существование. «Сейчас, Линда, только колпачок сниму. Руки не слушаются». Тремор мешал снять колпачок. «Давай уже скорее коли, – равнодушно подумала старая сука, бока её тяжело вздувались и быстро опадали, наблюдая за мужчиной. – Хоть ненадолго…» Игла вошла в мякоть бедра без боли. Смесь двух препаратов начла действовать. Боль, затихая, уходила. Линда впала в забытьё.

День щенка… День щенка… Когда она прекратила бегать за бабочками, убегать от рассвирепевших котов и кошек и научилась самостоятельно огрызаться, она подслушала тихий трёп трёх бездомных древних сук. Говорила большей частью самая старая с впадиной вместо левого глаза, облезшим правым боком и обрубком вместо хвоста. Две других, то же не без уродующих отметин, слушали внимательно и только ей почтительно подгавкивали и слажено мотали головами. Запомнились Линде следующие слова: «В жизни каждой суки и кобеля есть один очень важный день – день щенка. В этот день что-то внутри меняется. Ты начинаешь чувствовать смерть. Видеть её в виде беззаботного, дурашливого щенка. Запомните, увидели щенка, скоро уйдёте по широкой дороге, сторонам которой…» Дальше Линда не слушала. К чему эта муть о растущих по обочинам кустах с розовыми сахарными косточками и прочие правдивые россказни о том месте, откуда ещё ни одна собака не вернулась?

Сколько себя помнила старая сука, она всегда отзывалась на кличку Линда. Даже когда помнила совершенно иную, не собачью, человеческую жизнь…

За занавешенными тяжёлыми шторами бушует и мечется осенний ливень. Дождь играется ставнями. Ветер резвится среди голых ветвей. В доме тепло. Натоплено. Светло. Повсюду в комнатах горят свечи в подсвечниках. Мужчины в вечерних костюмах. Женщины в дорогих платьях для раутов. Свежие ароматы модных духов. Сверкание драгоценных камней. Шепоток перебегающий из уст в уста. Тихий, предупредительный говор. «Как?! Она?! Неужели, та самая… Не верится просто… Откуда столько смелости… Бесстыдства и пошлости…» Молодая, симпатичная женщина, не лишённая природной красоты, свойственной молодости, пока ещё не вымытой частыми умываниями, в дорогом блестящем платье сидит в кресле в окружении галантных мужчин. «Линда, не желаете ещё… – то один, то другой обращаются к ней, даря улыбки, протягивая то бокал с шампанским, то блюдце со сладостями. – Не откажите в любезности».

Старая сука внезапно проснулась: страшная судорога выкрутила тело животной болью. Лекарства помогают ненадолго. Хорошо, хоть так, дарят иллюзию ощущения прежнего покоя. Мысли, такие болезненные, скачут, скачут, скачут… «Почему – Линда? Почему и тогда Линда и сейчас? – старая сука с трудом отрыгнула не переварившуюся колбасу вперемешку с кровью. – Мало ли других имён или кличек? Почему, всё-таки Линда?» Послышался звонкий женский голос: «Линда, ты где? Где спряталась? Во-от ты где, моя хорошая!» Это продавец колбас и прочих продуктов Нина, одинокая, ещё не старая, пусть не ягодка, но в соку. Линда приподняла голову и увидела пахнущую колбасой и человеческим теплом пухлую руку с перстнями на пальцах.

«Разрешите, Линда, пригласить вас на танец?» – «Только на танец? на большее не гожусь?» – «Не рвите сердце, Линда, вы в курсе моих…» – «Хорошо, поберегу ваше сердце. Но сегодня, – пообещайте немедленно, – оно моё!» – «Ваше, Линда, ваше, моя радость! Как и я сам!» – «После представления заглянете в мою скромную келью?» – «Богиня, не соизвольте сомневаться!» – «Сегодня у нас в театре антреприза, так что не забудьте…» – «Это лишь вы, богиня, не забыли о вашем тишайшем поклоннике». – «Мне? Да полно! С чего мне забывать?» – «В огромной толпе ваших молодых воздыхателей полно писанных красавцев! Мне уж не дано сим блистать…»

Нина поставила на землю перед мордой старой суки алюминиевую миску с ароматным тёплым варевом, в котором плавали накрошенные кусочки варёного мяса и распаренные шарики риса. «Ешь, Линда, ешь». Старая сука коротко вздохнула. «Что же ты лежишь, Линда? Смотри, что я тебе приготовила». Старая сука, стараясь не разбудить боль, осторожно повернула шею, но она всё равно громко хрустнула. Посмотрела на содержимое миски. «Знала бы ты, Нина, какими блюдами, какими деликатесами, заморскими винами и сладостями меня потчевали…»

В праздниках, в купаниях в славе, в свете рампы жизнь неслась бешено, будто неуправляемые санки с снежной горки. Сегодня ночь за городом в дачном доме зажиточного купца Н, завтра фуршет и катание на тройке у не менее знаменитого адвоката Л, послезавтра и далее сплошная череда развлечений. От шампанского давно не болит голова. Её нахваливают как актрису. Ею восторгаются как женщиной. Её носят на руках как драгоценность. Одаривают богатыми подарками, мехами, златом с драгоценными камнями, дарят квартиры, обновляют гардероб…

Она уже не вспоминает нищее, голодное детство. Побои вечно недовольной матери, тычки всегда пьяного отца. Насмешки деревенских соседей. Она забыла первого мужчину, клявшего в любви, но бессердечно лишившего её веры в благородство и справедливость людей; он впустил её, замерзающую под сильным ураганом, ночевать из сочувствия к ней, накормил, напоил. Опоил снадобьем и долго держал вместо игрушки, утоляя животное чувство похоти, прижигал огоньками папирос нежные места, затем начал отдавать её в аренду друзьям за мизерную плату. Она не помнила, как сбежала из этого нескончаемого ада, как спаслась, кто помог, отмыл, одел, приютил, научил грамоте, рассмотрел талант к театральному искусству…

Глядя на страдания животного, Нина расчувствовалась и всплакнула. «Ну, ладно, потом поешь, – с сочувствием в голосе сказала Нина и погладила старую суку по голове. – Смотри, съешь обязательно, понемногу, по чуть-чуть. Хорошо, Линда? Вот и умничка…»

Всё тогда закончилось, как и сейчас. Можно сказать, выгребной ямой человеческих судеб. Куда один приходит по собственной воле, второго приводят непримиримые обстоятельства.

Старая деревянная больница. Штукатуренные стены в трещинах. Высокие окна занавешены застиранным тряпьём. С потолка свисает паутина. Жёсткая сетка кровати. Каждой косточкой тела чувствуешь металлический холод последнего места. И боль, сильная боль, от которой стенать и выть нет боле сил. Она, казалось, всегда была, всегда жила в её теле. Только пряталась и маскировалась. Ждала случая для эффектного выхода из-за кулис жизни. Мысли путаются. Жар, боль, дикий холод, горячий пот, снова жар, невыносимая боль.

Жила и жила, не заметила вечера своего бренного существования. Через сколько рук она прошла в той, прежней человеческой жизни, сколько хозяев сменилось в этой. Не упомнить. Не вспомнить. Раз так, то и забывать нечего.

Старая сука, не имея сил скулить, раззявила беззубую пасть, сдвинув губу обнажила жёлтый полу-гнилой клык и так и застыла. Тонкая серо-зелёная струйка слюны потекла из пасти на застывшую землю, скапливаясь под мордой замерзающей лужицей. С октябрьского оловянного неба слетел ветер и потревожил шерсть сдохшего животного. Он как бы предлагал ей не терять надежду, собраться с силами. Встать и поковылять к мясным рядам, где заботливые работники оставили вкусные обрезки копчёных и молочных колбас и сыра, и полакомиться редкими деликатесами. Серо-рыжая шерсть встала дыбом и застыла. Сколько ни пытался ветер расшевелить старую суку, она не реагировала на его уговоры. Затем, будто что, вспомнив, он угомонился и устремился к ближайшей акации, встретившей его в шипы, сильно разросшиеся за лето и приобретшие устрашающие длинные размеры. Послышался шорох и суетливая возня. Повидавшее много чего интересного на своём растительном веку дерево, потряхивая клешнями-ветками, качнуло обречённо, переломилось посередине ствола и с диким тихим треском повалилось на землю, подняв облако грязно-жёлтой пыли. Тонкие ветки и веточки, ломаясь и заходясь треском тонкой корочки, вытягивались к бездвижному животному. Старая сука, деревенея и коченея последним посмертным холодом, игнорировала окружающую суету. Сил не было ни двинуть лапой, ни повернуть шею, ни потянуться – всё это постепенно отходило ровной прямой дорогой куда-то назад, за город, куда упиралась тупиком дорога, идущая стрелой через весь город, застроенная по бокам многоэтажными домами. Всё это казалось лишним, не влияющим больше ни на что. Только глаза старой суки незаметно дёрнулись и начали заливаться-затягиваться прозрачно-белой плёнкой. Взгляд в глазах остановился. Он смотрел в удаляющуюся в перспективе панораму общего вида, не задерживаясь на мелочах экстерьера. Взгляд старой суки с не признаваемой ранее смертной тоской фиксировался на мелкой чёрной точке, появившейся на белом полотне начавшегося первого снегопада. Старая сука с прежней прытью молодого весёлого кутёнка бежала по белым траурным рушникам в собачий рай, в брехню старых сук и псов о котором она молодой и здоровой сукой не верила, как и в день щенка. Сука бежала и бежала вперёд, чуя чей-то зов. Октябрьский ветер заботливо стелил перед нею ослепительные рушники, выпрямляя углы и сглаживая неровности пути.

г. Каракуба – п. Глебовский, 9 ноября 2024 г.

История четвёртая

Поцелуй русалки

А я пришёл воды напиться,

Тихо к заводи подкрался.

Подходить к ней не решился –

Жив поэтому остался.

Андрей Князев

Угрюм Кальмиус в ненастную погоду. Каждый, кто хоть раз сидел с удочкой на берегу, знает это и предостерегает других от этой необдуманной затеи скоротать время во время дождика, который сеется с низких туч.

Угрюм Кальмиус в ненастье и неподвижен. Глядя на его серо-зелёные воды, застывшие подвижной плитой, так и хочется вспомнить протопленную хату, борщ с петухом и сметаной и добрый гранёный стакан крепкой домашней горелки с коркой свежевыпеченного хлеба, щедро намазанного чесноком и солью.

Не одни гастрономические воспоминания вызывает неподвижное зеркало воды, со стеклянным звуком плещущееся в низкий заболоченный берег. В расплескавшееся зеркало смотрится, отражаясь, унылое небо с косматыми мрачными тучами, в неподвижном движении напоминающими сонное стадо баранов и тщится небо рассмотреть среди водной серой серости и зелёной пасмурности что-то, позабытое и откровенно важное.

Да, красив Кальмиус и великолепен в любую погоду. Зимой студёной перешептываются вымерзшие стебли камыша и роняют сухую пыль сожалений. Весной более весёлой слышится их радостная ярко-изумрудная речь с едва заметным местным акцентом. Летом рай всей растительности. Вот уж когда разросшийся камыш становится пристанищем для разной живности: камышницы и чайки, лысухи и волчка, для многих видов рыб и прочих водоплавающих. Как и все реки родины, Кальмиус и широк, и узок. В узком месте самый хилый пацанёнок бросит камень с одного берега на другой. Даст перцу зазевавшимся в камыше кряквам с выводком и затем вброд перейдёт реку, чтобы озорничать в степи, пока не приспособленной под сельскохозяйственные нужды и, если повезёт, поймает в петлю суслика или просто из рогатки пострелять по всем движущимся целям. Редко встречаются широкие места, когда кричи, не кричи, не докричишься и зови, не зови, не дозовёшься до человека на другом берегу. Раньше таким мест было много, живы пока старожилы, заставшие в босоногом детстве правление последнего царя, заявляют об прямо и сетуют, что река-кормилица мельчает. А раньше в таких местах на пологих зелёных берегах частенько встречались камышовые шалашики. В них несли стражу рыбаки, забросив удочки с колокольчиками. Иногда шалашики служили верным пристанищем для влюблённых, молоденьких девчат и хлопцев, делающих первые шаги в огромной стране под названием любовь. Не редко здесь встречались тайком от жён и мужей искатели вечной любви, авантюристы и прелюбодеи, неугомонные эротоманы.

Кто не знает, свежее дуновение весны можно ощутить не только весной в пору цветения. Эти лёгкие порывы ветерка встречаются в летний душный полдень, выжженный солнцем до безжизненного состояния. Можно с лёгкостью уловить весеннее дуновение зимой, в эти дни морозы устают пугать своей решимостью превратить всё живое в ледяные скульптуры и влажные струи растапливают самые замёрзшие сердца. Осень тоже приносит сюрпризы и среди порывов северного ветра, упрямо срывающего листву с ветвей и с упорством неутомимого дворника метущего её по асфальту, вдруг ласковый оттенок тепла всколыхнёт забытые воспоминания и всё волшебным образом преображается.

Дядя Яша, известный в городе Каракуба под кличкой Пират, относил себя к той части романтической части человечества, которая всегда видит только хорошее. Падает ли бутыль с самогоном и бьётся, осколками раня душу, из рук он, дядя Яша обязательно найдётся что сказать ободряющее: «Испьёт самогону землица – урожай хороший уродится!» И так всю сознательную жизнь. Про бессознательную, когда спрашивали, отшучивался, не время чистить не построенные конюшни.

Пиратом его прозвали за чёрную повязку, её он попеременно носил то на левом, то на правом глазу. Объяснял поведение так: где хочу, там и ношу. А глаз давным-давно высосала русалка при поцелуе. У самого дяди Яши версий было много, ещё больше существовало в устном варианте среди горожан, кому он доверительно поведывал историю, произошедшую с ним однажды на берегу Кальмиуса ранним майским утром.

– Случилось это давно. Был я молод, весел, удачлив и горяч. К своим неполным тридцати был всего два раза женат. В один из перерывов между разводом и новой женитьбой решил отдохнуть на берегу с удочкой. Предлагали друзья большой компанией махнуть в Ростов, там такая на Дону рыбалка – закачаешься! Отказался. Считаю рыбалку и интим делом, заниматься которым нужно без свидетелей, без соглядатаев, советчиков и сочувствующих. В пору моего взросления ландшафтное разнообразие берегов нашей реки отличалось от нынешнего. Сам Кальмиус мог удивить и озадачить. Камышом его берега в то время не так сильно заросли, как сейчас, и в самом глубоком месте верёвка с грузом уходила на глубину до отметки пять метров. Как у любого рыбака, у меня было много облюбованных мест. Сегодня на одном посижу, завтра на другое переберусь, чтобы не вспугнуть капризную рыбацкую удачу. Поэтому без рыбки никогда домой не возвращался. Радовала поклёвка и рыбка на крючке. Мелочь снимал и отпускал обратно. Карпа и карася покрупнее оставлял. Бывалые рубаки хвастались пойманными щуками и судаком. Я довольствовался тем, что имел. На ставках удача сопутствовала чаще: зеркального карпа удавалось выудить на полтора-два килограмма или толстолобика пяти-шести килограмм. Но это прелюдия. Сейчас расскажу о том дне, когда судьба свела меня с русалкой. Так что, садитесь ближе к костру. Вечереет. Свежеет. Дровец подброшу и поехали.

Слушатели, это в основном пацаны десяти годков и те, у кого начали пробиваться усы над верхней губой. Старшее поколение, выросшее само на разных рыбацких байках, все истории дяди Яши знало наизусть.

– Проснулся в тот день ни свет, ни заря. Взял загодя приготовленные удочки, наживку, кое-чего перекусить с чайком и пришёл на это вот самое место. Видите, склонившуюся к воде иву? Она была свидетелем моего самого интересного приключения в жизни. Сел на стул. Смотрю, туман загадочно над рекой плывёт, всякие кунштюки выписывает.

– Дядя Яша, – встревает один невысокий хлопчик с выбритой головой, – в прошлый раз вы называли другое место встречи с русалкой и росла там ива.

Дядя Яша смотрит изучающе на хлопчика и молчит. Трещат ветви в костре. Летят искры в вечереющее и темнеющее небо. Блики костра отражаются в очах слушателей и разбегаются, дробясь, по речной волне.

– Насколько помню, ты Гриня Непийпиво.

– Непийвода.

– Разница небольшая. Так вот, Гриня, я понимаю, ты мою историю лучше меня знаешь. Тогда рассказывай. Мы тебя внимательно выслушаем. Даже не перебивая.

Гриня краснее и начинает отнекиваться:

– Да я, дядя Яша…

Дядя Яша вздохнул, мол, прощаю тебя дуралея, и продолжил:

– О чём думал в то утро? Никак не о встрече, уготованной судьбой. На рыбалке принято думать о рыбалке, отдыхать от повседневности, отвести душу, слушая плеск волны и шум камыша. Вот и я, размеренно размотал удочки, вынул наживку. Достал из сумки бутылку первача.

– Так вам русалка с пьяных очей привиделась, так и мой батько говорит, – вскрикивает Гриня на ноги и дальше говорит: – Прав батько и люди тоже, говоря, вы отменный враль!

Повисла тишина на берегу. Также потрескивают сучья в костре, стреляя по невидимым целям в ночном небе яркими угольками, жужжат комарики, настороженно притихли камыши.

– Врун не врун, – после небольшой паузы философски изрекает дядя Яша, поправляя повязку на глазу, – но в наглой лжи не уличён. За язык меня никто не ловил.

– На слове, – снова встревает Гриня, – на слове не ловил.

– На слове тоже, Гриня, ты правильно подметил, – с той же философской неотразимостью говорит дядя Яша, – но я не настолько пью, чтобы мне что-то с пьяных глаз виделось. И если говорю, встретил русалку – значит встретил русалку! – под конец красочно рубанул воздух ладонью дядя Яша.

Шурша кустами, из темноты выходят три фигуры с удочками в руках.

– О, дядя Яша! – восклицает один из трёх рыбаков, – как всегда в своём амплуа: байки травишь.

– Травлю, Геша, – соглашается дядя Яша, – заодно делюсь опытом с молодым поколением. Чтобы они теми же крючками снискали себе уважение и почёт, что и я. Да вы, хлопцы садитесь, в ногах правды нет. Места у костра всем хватит. Только кружек для чаю маловато.

– Выкрутимся, – заявляет Геша и приглашает друзей садиться. – У нас и домашняя есть, кажи, Витя!

Витя кинулся вытаскивать бутылку самогону, но дядя Яша остановил его прыть ладонью:

– Сегодня никакой выпивки. Плохой пример молодым. К тому же, сегодня день особенный!

– Чем же? – оживились все ребята, сидевшие у костра.

Придав лицу таинственной торжественности, дядя Яша произнёс:

– Время придёт, увидите. Пока же продолжу. Так вот, погода в тот стояла ни крючок привязать, ни сеть забросить. Сложил ветки для костра, бумаги внутрь запихал промасленной, чтоб разгоралась лучше. Да подумал, надо поступить, как советовали старики, угостить Речника чем-то, чтобы клёв был отменным. А чем его, Речника, удивишь? Хлебной коркой, салом, цыбулей? Не-а… Надо ему дать самогонки выпить. И самому потом причаститься маленько для настроения. Наливаю до краёв гранёный стакан. Захожу в воду по колена. Выливаю первак в воду.

Большинство слушали эту историю в разных вариациях не раз, но всегда на этом месте спрашивали дядю Яшу с живым интересом и блеском в горящих глазах.

– И что дальше?

– А ничего! Первое время – тишина! Будто не на реке я, а дома сижу на скамеечке перед воротами. Минута-другая проходит. Без изменений. Думаю, эх, Яша-Яша, раззява ты, выпить дал, а закусить? И вдруг после этих моих мыслей вода передо мной пошла пузырями! Крупных, во, с футбольный мяч. Чуть увеличатся – и бах! Взрываются! Разлетаются мелкими брызгами во все стороны. И над водой – слышу, откуда-то издалека песня очень тоскливая, слов не разобрать, доносится. Растерялся. Стою. Жду. Что предпринять, не знаю. И тут из воды появляется она. Сначала показалась голова, черты лица правильные, глаза голубые, волосы светлые, кожа чуть-чуть прозрачная. Поначалу подумал, купальщица какая решила пошутить надо мной. Затем показался хвост рыбий и она как всплеснёт им. И показывается по пояс.

– Кто она, дядя Яша? – снова вскакивает на ноги Гриня.

– Русалка, вот кто! – выкрикивает дядя Яша, глаз блестит, руки раскинуты, пальцы растопырены.

– Брехня всё это, – заявляет Гриня, – русалки – мифический персонаж, существуют в народных сказках и преданиях. Нас так в школе учили.

Дядя Яша снова предлагает Грине:

– Раз уж ты у нас самый грамотный и образованный, тогда сам и рассказывай, а?

– Нет, – возражает Гриня, – я это… короче…

Ему кто-то из ребят советует сидеть молча и слушать, и просят рассказчика продолжить прерванный рассказ.

– Смотрит она на меня своими глазищами, улыбается и молчит загадочно. Правую руку протягивает ко мне, левой грудь стеснительно закрывает, правильно, женщина всё-таки, хоть и русалка, скромность быть должна. Думаете, дядя Яша струсил? Испугался русаки? – дядя Яша набрал воздуху в грудь и обвёл слушателей. – Ни за какую поклёвку не было этого и не будет! Но в тот самый раз, признаюсь, оплошал. Сила, которой противиться невозможно, оттащила меня на берег. Стою, дрожу. Озноб так и колотит. Тут русалка подплывает, встаёт в полный рост и выходит из воды и идёт ко мне.

– Дядя Яша, хватит заливать, – советует Геша, – всему есть мера.

– Как к вам подошла русалка? На хвосте, что ли? – спрашивает оставшийся безымянным третий из подошедших рыбаков, – вот уж правда, небылица так небылица.

Дядя Яша со спокойным лицом поднимает указательный палец и тычет им в небо:

– Значит так, ребятки, если я говорю – идёт, она идёт.

– Хорош, дядя Яша! – подхватывает Витёк.

– Хвост ей нужен в воде передвигаться, – не обращает внимания на реплики дядя Яша, – но, когда нужно по земле ходить – хвост превращается в ноги. Вот русалка вышла из воды и хвост сразу превратился в ноги. Красивые, стройные ноги. Просто загляденье. Подходит она ко мне, обнимает за плечи, говорит на ухо: «Яшенька, коханый мой, долго я ждала тебя! Очень долго! Измучилась вся, исстрадалось моё серденько русалочье. Все-то слёзыньки по тебе выплакала. Времени счёт потеряла. Покоя лишилась. Думаю, вот не свидимся с тобою нынче утром, так и буду одна-одинёшенька куковать свой век русалочий, насмешки терпя от подруг-русалок. А как заприметила издали, вот ты идёшь, коханый мой, походочкой знакомой, так и возрадовалось сердечко моё. Свидимся, свидимся, – вся просто засияла я и тоска-печаль прочь из сердечка ушли-уплыли-улетели!» А я ей: «Так ты меня давно любишь?» А она: «Как только раз единственный увидела полтора года назад, сразу поняла, серденько моё ты лишил покоя». И всё целует меня, по голове гладит.

– Русалка – она противная, да? – снова влезает Гриня с вопросами, – мокрая и холодная, правда?

Восклицает дядя Яша азартно:

– Чтоб ты понимал, бестолочь бестолковая – живая она! Горячая! Кровь во мне вскипела. Ну, давай её тискать, прижимать жадно, целовать страстно. Чую, теряю себя в объятиях её. Шепчу ей: «Ответь мне, любая, как мне называть тебя?» Она жарко шепчет в ответ: «Сияна я, Яшенька, Сияна!» Такое пламя у нас обоих в груди разожглось, что ещё чуток и вспыхнем огнём страсти.

– У русалок имена тоже есть? – недоверчиво спрашивает всё тот же Гриня.

– Почто они не люди и имени иметь не могут? – вопросом на вопрос отвечает дядя Яша. – Могут! Надо ведь им как-то меж собою разговаривать. Итак. Внезапно Сияна вскинулась и затрепетала: «Ох, Яшенька, ждёт меня мой речной хозяин. Нельзя мне долго на суше находиться. Нужно назад в реку. Опоздаю – будет мне наказание страшное. Поклянись мне в любви и верности, что ждать меня будешь!» Себя не помня, клянусь, мол, родная моя Сияна, так и сяк, одна ты в моём сердце, другой места в нём нет. Плачет Сияна горючими слезами: «Верю, Яшенька, каждому твоему слову, только нужно мне ещё что-то помимо слов, что есть у тебя самое дорогое». Я возьми, не обдумавши и ляпни: «Глаз даю, что только ты одна и никого боле!» Прильнула Сияна к глазу губами… Опа-на, нет глаза. Ослабли её объятия. Глянь, а он лежит у неё на ладони и зрачком на меня уставился. Стало мне нехорошо. Тут некстати ветер поднялся. Он Сияну подхватил в охапку и бросил в воду. Скрылась она в реке с головой. Затем выныривает и кричит, подняв руку с моим глазом: «Яшенька, коханый мой, глаз твой – зарок нашей любви!»

Умолк неожиданно дядя Яша. Кто-то веткой расшевелил костёр. Искры взлетели и погасли. Вода плеснула раз, другой. Заметил Геша, видать, рыба играет.

– Как же вы без глаза-то жили? – недоверчиво интересуется Гриня.

Дядя Яша улыбнулся.

– А вот так. Как только исчезла русалка, хватаю удочку, забрасываю в воду. Сразу напряглось удилище, леска натянулась. Ох, думаю, огромный зверь попался! Тяну на себя, он меня в воду. Я его на себя, а он меня в воду. Долго боролся с ним, пока не совладал. Выбросил рывком на берег. Господи Иисусе, это же сом!

– В Кальмиусе сомы не водятся, – заявляет Гриня, – батя говорил. Его авторитету не сомневаюсь.

– Не водятся, – не стал спорить с хлопцем дядя Яша, развёл руками, – не водятся, да я его выловил. Здоровый, чертяка, морда с кавун, большая, усы длинные, топорщатся противно. Как совладал с ним, одному Речнику известно. Размышлять долго некогда. Надо компенсировать свой глаз сомовым. Быстренько вытащил у сома и себе вставил. Сом раскрыл пасть, так его огромная рука, высунувшись из воды, за хвост ухватила и утащила в реку.

– С тех пор у вас один глаз рыбий? – спросил кто-то из хлопцев зачарованно.

– Не верите? Смотрите, – дядя Яша снял повязку и поначалу его оба глаза показались одинаковыми, затем обнаружились едва заметные различия. – Убедились? Вот то-то! С той поры стал обладать способностью видеть не только то, что на суше, но и в воде.

Вслед за его словами раздалась над рекой тоскливая мелодия, разлилась грустью-печалью. При этом звучании что-то шевельнулось в груди дяди Яши. Он встал, приложил руку ребром к лбу и посмотрел на реку.

– Неужто снова… – нерешительно проговорил он, дрогнувшим голосом, вслед за этим раздался громкий шлепок по воде, будто огромная рыба ударила по ней хвостом.

– Каким ты был, Яшенька, таким ты и остался, – прилетел с реки приятный женский голос.

Мальчишечьи головы повернулись в сторону реки и замерли с раскрытыми ртами. По пояс в воде находилась русалка. Точно такая же, как описывал её дядя Яша. Гладкая, чуть прозрачная кожа. Приятная улыбка. Синие глаза. Длинные светлые волосы.

– Нисколько ты, Яшенька, не изменился, – проговорила русалка и подплыла к берегу и всем на удивление её хвост раздвоился, стояла русалка на берегу на двух прекрасных, стройных ногах, на самой русалка будто из воздуха соткался изумительной красоты наряд: длинное, ниже колен платье изумрудного цвета и прозрачная ажурная накидка на плечах. И воздух, это отметил каждый, наполнился чудным, неземным благоуханием.

– Сияна! – крикнул дядя Яша и бросился на подгибающихся ногах к русалке.

Отстранила его русалка. Плеснула возле неё вода и появился одноглазый сом.

Заговорила Сияна плачущим голосом, едва сдерживая слёзы:

– Вернулась я, Яшенька, вернуть залог любви нашей. Оказался ты совсем не таким, как показалось мне. Не прошло и полгода, ты женился и забыл меня…

– Никогда я тебя не забывал, – перебил русалку дядя Яша, но она не дала ему договорить.

– Яшенька, – заговорила Сияна таким голосом, что у многих появились слёзы на глазах, столько в нём было экспрессии и сожаления, – не лги себе и сердце своему. Поняла я, никогда не будем мы счастливы, не может человек связать судьбу свою с русалкой. Решила я не мучить тебя больше и неволить. Бери свой глаз обратно! – русалка протянула раскрытую ладонь дяде Яше и увидел он на ней свой глаз. – Отныне освобождаю тебя от старой клятвы. Бери свой, Семёну, – кивком указала русалка на сома, – верни его. Прощай, Яшенька! Безрадостна была наша любовь, потому и печалиться не стоит обоим.

Взял дядя Яша свой глаз, отдал сому его.

– Погоди, Сияна! – бросился дядя Яша вслед за вошедшей в реку русалкой да оскользнулся на влажной траве и упал. – Не уходи!

– Нечего годить, мой изменник коварный! – со слезами в голосе крикнула русалка, на миг обернувшись и скрылась под водой, затем вынырнула по пояс, щелчком пальцев приказала сому следовать за ней. – Я зря доверялась тебе…

г. Каракуба – п. Глебовский, 11 ноября 2024 г.

История пятая

Незапланированная остановка

При встрече с неопознанным летающим объектом

остерегайтесь приближаться к нему ближе одного

галактического шага.

Выписка из инструкции

1

На самом юге нашей Родины, среди степей не паханных и природных заповедников на берегу своенравной реки Кальмиус стоит с давних пор славный город Каракуба.

Все крупные города мира поражают своей неповторимой архитектурой, харизмой и богатой историей. Малые города, к ним относится и наш тихий провинциальный городок, весной утопающий в белом цвете фруктовых садов, тоже имеет свою, большей частью не менее неповторимую историю основания, характерную для данного места архитектуру, соперничающую с другими районными городками эстетическими изысками, и свою тайную притягательность. Точно также и жители Каракубы всех возрастов и обоих полов хранят в своей богатой на воспоминания памяти уникальную историю, которая произошла с ним самим, или с его родственником, или же, на худой конец, с знакомым знакомого, кому можно верить на слово и не сомневаться в правдивости рассказанного. Поэтому, когда представляется возможность поделиться ею за чашкой крепкого чая, с удовольствием это делают. Не важно, беседуют ли между собой или под покровом вечерних сумерек при свете лампы доверительно повествуют гостю, который решил под впечатлением от внезапно нахлынувших эмоций вкусить нехитрой прелести провинциальной жизни.

2

Искушённому читателю, прочитавшему и зачитавшему до дыр произведения классиков отечественной и зарубежной литературы, нижеизложенная история покажется, в лучшем случае, и, осторожно, чтобы не ранить ни чьих чувств, говоря, неправдоподобной.

На этот особый случай у рассказчиков имеется туз в рукаве, универсальная отговорка: «Каждый верит услышанному настолько, насколько он услышанному верит».

Наша история рассчитана на более расширенную аудиторию. Предназначена тем, кто редко берёт в свои руки книгу и ещё реже периодические издания. Наш герой – коренной житель Каракубы. Он любит повторять про себя, мол, я абориген этих мест. Что правда, то правда. Семён Гаврилович Непийвода человек общительный и большой любитель поговорить. Есть одно исключение: с тем, что с ним случилось одним весенним деньком, делится неохотно. Каждое слово из него приходится тащить клещами. Из разрозненных обрывков, часть от одного, другая от этого, и получился рассказ. Хотя бытует обоснованное подозрение, кое-что, некие интимные и тайные подробности Семён утаил. Ну, как говорится в таких случаях, Урания с ним! Вы не ослышались, муза астрономии упомянута неспроста. Произошедшее с Семёном Непийвода имеет прямое отношение к космосу.

3

Какие доблести, какие подвиги, какая слава – к чему этот библейский грех тщеславия и прижизненное признание бездарей и прихлебателей! У него есть сад! Его заложил отец, когда ему за отличную работу профком выделил в городской черте участок для постройки дома. Дела отца продолжил сын, когда дом с участком перешли к нему по наследству.

Многое изменилось с тех далёких пятидесятых годов прошлого двадцатого столетия. Много воды дождевой с неба пролилось и землёй впиталось. Много деревьев отплодоносило и уступило место новым сортам. Обильные урожаи сменялись депрессивным периодом отсутствия плодов на ветвях, и листва сиротливо шелестела, жаловалась на отсутствие фруктов.

Всё вместе с садом с младых лет и до взросления пережил Семён. Любил в саду каждое дерево огромной любовью. Деревья отвечали ему взаимностью. Обожал он также весенней порой цветения выходить до первой зорьки в сад, пока она едва теплилась на горизонте алым мягким светом как в живой храм. Ароматы окутывали его со всех сторон. Вишнёвый шлейф переплетался с абрикосовым. Мягкое, нежное благоухание яблоневых цветков кружило голову. Осторожно, боясь навредить дереву, Семён брался пальцами за гибкие ветви. Приближал к лицу цветки. Вдыхал неповторимый аромат, теряя ощущение времени. Мысленно он переносился в детство. Загорелое, солнечное, босоногое и счастливое.

Целое лето он проводил на хуторе у бабушки. Поднимался с петухами. Наскоро умывался, бежал на колодец по воду к соседям через пыльный хуторской шлях. Расплёскивая воду, торопился домой. Дать курам кукурузы и налить воды в корыто. Подмести двор старой метлой с истёртыми веточными прутьями. Второпях позавтракать куском хлеба, политым растительным душистым маслом, посыпанным солью-сахаром и запить, обливая грудь водой из алюминиевого ковшика. Делал как всегда не из благодарности. Бабушка на все лады нахваливала внучка. Просто ему не сиделось на месте и требовалось что-то делать, пока не покажутся за решётчатыми воротами взъерошенные головы друзей. Их также на откорм и на свежий воздух привозили родители из города, пропахшего автомобильными шинами и загазованных улиц.

Утреннее чаепитие на заре – традиция. Семён помнил, как батя вставал осторожно и едва слышно шлёпал босыми ступнями, чтобы не разбудить семейство, идя на улицу. Чай он заваривал на ночь в термосе вместе с малиновыми или с вишнёвыми веточками. Выносил скамейку на двор. Ставил термос на табурет. Рядом стакан с ложкой, хотя сахар в напитки добавлял редко. Затем садился. Наливал немного чаю, не любил пить остывший. И мелкими глоточками пил. Он встречал зарю. Ритуал менялся редко. Исключительно из-за изменений в погоде. Семён и сам пристрастился к утреннему чаепитью. Он садил в кухне перед окном за стол. Наливал заварки с кипятком в большую кружку. Переливал на блюдце и пил. Жена шутя называла его – барин и сама с ним пила чай, дуя на парящий напиток в блюдце сложенными бантиком губками. Чай Семён пил «впринюх» с ароматами, которые ветер мелкими порывами заносил в открытую форточку. Слово это – принюх – придумал сам. Рассуждая здраво, если можно пить чай с сахаром вприкуску, то почему нельзя пить с ароматом впринюх.

Выдув четвёртое блюдце чаю, Семён благодушествовал. На языке вертелись слова известного ранее и популярного шлягера «Яблони в цвету». Внезапно слова застряли поперёк горла. Лёгкая вибрация вошла в помещение с улицы. Задрожал пол. Затрясся мелко стол. Зазвенела посуда на посудных полках. Заходил ходуном стул под ним. И сад, любимый и пестуемый им сад скрылся в густом тумане. Ещё мгновение назад просматривались деревья вплоть до соседского забора, увитого плющом, а сейчас густой сизый туман агрессивными клубами сожрал деревья, поглотил и наступила тишина. От которой звон в ушах вскорости сменился непонятным гулким звуком. Послышалось натужное квохтанье, глубокое и утробное. Казалось, огромная несушка пытается снести гигантское яйцо. Сам туман разбудил воспоминание о недавно просмотренном фильме. В нём из такой же вот мрачной мглы на божий свет появлялись неизвестные твари и уничтожали человеческий род, творения рук его и всё, к чему прикасались клешнями, щупальцами, отростками и длинными скользкими усиками, утыканными острыми иглами, превращалось в сизую адскую мглу.

Имея богатое воображение, Семён живо представил неких супер-монстров, вылезших из своих дьявольских нор и укрытий. Во рту тотчас пересохло от волнения, переживания и страха. Сильный, древний, животный ужас сковал сознание мужчины. Едва он представлял этих чудищ, мощными жвалами и челюстями перекусующих и измельчающих стволы яблонь и вишен его сада, то тихо стонал. Сжимал и разжимал кулаки в бессильной, воспалённой воображением ярости и закрывал глаза, чтобы не видеть воочию правды, придуманной им. Прогоняя видения, он молился, чтобы это было игрой его сильно разыгравшегося сознания. «Боги, Великие Боги диких и домашних деревьев, – сложенные руки тряслись и дрожала мандибула, – сжальтесь над моими подопечными! О себе я позабочусь сам!»

То ли молитва дошла быстренько до адресата, то ли матушка-природа решила, дескать, поигралась с ранимыми чувствами гомо сапиенса, трудолюбивого садовода, и хватит. Яркий сноп света проникнул через веки мужчины. Озарил все уголки подсознания. Огромная лампочка ровно и спокойно светила перед закрытыми глазами. Они самопроизвольно открылись, и надежда придала сил Семёну. Он увидел солнечные лучи. Длинными золотистыми стрелами они пронзили плотное тело тумана. Он рассыпался на мелкие многогранные чешуйки, отполированные до невыносимой зеркальности. Каждая чешуйка отражала падающий на неё солнечный лучик. Вскорости весь сад, весь двор заполнился резво бегающими непоседливыми, непослушными солнечными зайчиками. Парочка прытких сорванцов попала в глаза Семёну. Он рефлекторно зажмурился, закрыл лицо ладонью, отшатнулся с порога в кухню. Наблюдая за природно-необъяснимой флуктуацией, Семён, того не замечая, вышел на крыльцо кухни.

4

Отойдя от повествования, стоит заметить справедливости ради, Семён пропустил определённый отрезок времени или, как упоминалось, намеренно скрыл что-то интересное или провокационное. Он сказал лишь, что в тот момент он почувствовал, как его ушла в пятки или воспарила к небесам. Что, в принципе, одно и тоже. Долго ли душа карабкалась из пяток на прежнее место или спускалась с горних высей, но внезапное обнаружение видения себя со стороны, как бы он отстоял и был посторонним созерцателем, послужило толчком для действий. Каким увидел себя Семён со стороны, остаётся догадываться.

Пребывая в жутчайшем неведении о происходящем у него на глазах, Семён неожиданно ощутил лёгкость, свойственную его живой натуре. Зрение оказалось пронзительней и острей. Воздух, каким он дышал на протяжении своей жизни приобрёл новые, таинственные нотки, им хотелось дышать, дышать не прекращая.

Многогранные блёстки, отражающие солнечных зайчиков, растворились. Их место заняли тонкие отполированные веретена. Вращаясь, они наматывали на себя тонкие полупрозрачные нити из воздуха и увеличивались в объёме. Атмосфера вокруг напоминала некое празднично-мистическое действие, предназначенное одному зрителю.

Следя за всем, стараясь не упустить чего-то важного, всё же Семён прозевал момент, когда на месте высаженного саженца «Антоновки» появилось крупное, высокое дерево, густая верхушка которого терялась за пределами видимости человеческого зрения где-то в небесной высоте. От комля и выше ствол неизвестного дерева казался визуально в два-три или более обхвата. Большие крупные украшали зелёные листья, шепчущие на каком-то невероятно непонятном наречии свои слова благодарности. Большие цветы, с пирожковое блюдце, с изумительно белыми лепестками медленно, переливаясь внутри разными оттенками, то опускались, то поднимались, создавая неповторимую иллюзию театрального присутствия.

Восхитительное благоухание цветков странного дерева почти вытолкнули неподготовленное сознание Семёна к таким вот экзистенциальным фокусам в Нирвану. Благодаря исключительно самообладанию он остался в полном сознании, готовым к тому, к чему никогда не был готов в обычной реальности.

Это не первое испытание, выпавшее на долю нашего героя в то памятное утро. Произошедшее следом едва не поспособствовало уходу в астральный мир для постоянного высокодуховного проживания. В огромном стволе дерева появилась тончайшая трещина. Из неё малыми облачками полетела серебристо-перламутровая пыльца. Зависая на равном удалении друг от друга и на разной высоте, пыльца принимала оптически-обтекаемые геометрические фигуры. Они не были похожи на прекрасно известные всем ученикам средней школы привычные глазу фигуры Евклидовой геометрии. Они являлись продуктом совершенно иной геометрии, получившей развитие в далёком космическом мире.

Незаметно трансформации подверглась трещина в стволе дерева. Она расширялась до определённого ширины, пока внезапно не разлетелась по сторонам двумя органично-схожими створками со звучанием нежнейшей для человеческого музыкального слуха мелодией.

Из образовавшего проёма вышла удивительной красоты невысокая женщина с пронзительно красивыми глазами цвета летнего безоблачного неба. В платье, едва скрывавшем фигуру, ткань которого была соткана из загадочно мерцающих нитей. Спереди его украшал орнамент из белых лепестков, что усиливало эффект привлекательности его хозяйки.

Немного привыкнув к окружающему её интерьеру, женщина шагнула на два шага вперёд и остановилась, изучая стоящего на крыльце кухни хозяина двора. Затем последовал лёгкий полу-книксен. Завитые в пряди волосы пришли в движение и до обоняния Семёна долетел далёкий угасающий шлейф знакомого запаха. Очаровательные глаза незнакомки устремились на Семёна, околдовывая взглядом.

Не ожидая этого от себя, Семён стукнул пятками калош. Выпрямился, опустив руки по сторонам тела. Степенно наклонил голову, к ужасу своему увидев спустившуюся резинку заношенных шорт и низ застиранной до первоначально-брезентового цвета майки. Совладав с охватившим стеснением, он поднял голову и прямо, не без вызова посмотрел на красавицу. Лёгкое томление в сердце, фейерверк невиданных прежде ярких и выразительных образов пронёсся в голове. В ней раньше звучала мелодия шлягера, покорившего миллионы меломанов, теперь в гулкой пустоте не наблюдалось присутствия каких-либо мыслей.

– Здравствуй, замечательный представитель нового неизвестного прекрасного мира! – голос красавицы лился плавно и сладко для слуха Семёна и слова о замечательности совсем не покоробили его гордость. – Я представляю в своём лице чудесный мир садов своей планеты.

Название планеты Семён не разобрал. Очень оно было затейливое и на слух воспринималось также. В его голове усиленно стучали молоточки. Через частую сухую дробь проскальзывали летящими с трамплина лыжниками мысли, а что же, чёрт возьми, происходит: сон ли это или оригинальный дружеский розыгрыш.

– Зовут меня Яблония, – между тем, продолжала красавица, вытянув после произнесения имени руки к Семёну, приглашая его к взаимному знакомству, сам же Семён будто сел якорь, как любил говаривать мичман во время прохождения Семёном срочной службы в военно-морском флоте. – Наше огромное миролюбивое и прогрессивное общество отправило делегацию своих лучших представителей для поиска новых прогрессивных миров, понимающих толк в садоводстве, новых разумных представителей, желающих раздвинуть далеко за горизонты собственного мира пределы прекрасной гармонии красоты. Возглавляю поисковую экспедицию я со своими сестрами.

5

То, что это роковое событие получит огласку, станет известно не только в Каракубе, но и за пределами Старобешевского района, Семён нисколько не сомневался. Слушая внимательно, – иначе нельзя, скандал выходящий за пределы планеты, – щебечущий голосок Яблонии, Семён представлял те обидные, высокомерные, напыщенные, ироничные и оскорбительные слова, которыми будут высказываться не одни родственники, что вдвойне или втройне досадно, а также друзья и знакомые. На их мнение ему, честно говоря, вдвойне-втройне плевать, но всё же! «Нашли кому верить – Семёну Пизожы! (Прозвище перешло от отца, тот выпив, коверкал слова и, зачастую, вместо любимого «подожди» у него получалось – пизожы!) Этот олух шага не ступит, пока не сбрешет!»

Как бы то ни было, уронить честь и достоинство землянина в глазах космической гостьи он не имел права. Вспомнив свою неуклюжесть – шорты с майкой – Семён дипломатично выждал паузу, когда Яблония соберётся с силами продолжить свой приветственный звёздный спич и, корректно крякнув в кулак, произнёс:

– Разрешите представиться, Семён! Хозяин всего этого (он обвёл обеими руками двор и зацепил по растерянности и ошибке кое-что принадлежащего соседям) хозяйства. В лице своём от имени всей (тут он запнулся на микро-галактическую секунду, имеет ли он право говорить от имени всей планеты или исключительно от своего лица), так сказать, и всего, и от меня лично приветствовать на планете Земля и поздравить с мягкой посадкой!

Что руководило им в ту минуту, позднее он вспомнить не мог, но в сей момент старательно изобразил широкую, считай, глупую улыбку во все сохранившиеся и те, что были под коронками зубы. Слегка присел. Да, ноги в коленках подогнулись не от желания угодить, только лишь из-за сильного тремора в конечностях от обхватившего волнения.

Очаровательная звёздная гостья с удивительным для землянина именем Яблония не заметила сего казуса, чем весьма польстила его самолюбию, если, конечно, знала о существовании этого чувства.

Яблония улыбнулась. Фонтан лепестков превратился в не менее восхитительное зрелище: вспыхнув в воздухе белым ароматным пламенем, они соединились в широкую белую дорожку. Она легла от ног космической гостьи до порога летней кухни Семёна, подрагивая каждым лепестком и создавая иллюзию воздушности и пышности.

– Разрешите вас, Яблония, пригласить на чашку восхитительного чаю! – Семён источал флюиды учтивости и обходительности, сам тому безмерно дивясь, – с дороги вы, устали поди!

6

После третьей чашки чая, после деликатных нахваливаний о сбалансированном минимализме убранства кухни вкупе с традиционным прагматизмом устройства быта, Яблония перешла к более точному повествованию жизни на её родной планете. Семён снова не уловил на слух ускользающее звучание, поэтому мы, как и он, будем называть её планета Я, по первой букве, с которой начинается имя космической гостьи.

Разинув рот, Семён впитывал колоссальные объёмы информации. Яблония старалась передать в мельчайших деталях и подробностях всё о её планете. Об устройстве общества. О наличествовавших противоречиях. «К собственной глубокой печали, стоит признать, – откровенничала Яблония, – полностью не удалось добиться полного исчезновения поводов к конфликтам. Остались расхождения и несогласия. Разномыслие продолжает кружить головы молодым реформаторам, они находят несоответствие там, где, казалось бы, уже давно всё решено и точки над «i» расставлены и всегда готовы ломать копья в спорах и диспутах. Несмотря на это, общество старается нивелировать любые формы конфронтации и лобовых столкновений интересов. Это не должно мешать населению планеты гармонично развиваться».

Яблония слегка раскраснелась во время пылкого монолога. Семён заметил для себя, страстность гостьи ему импонирует. Яблония выпив ещё чашечку восхитительного ароматного напитка, едва не впала в раж. Она начала, яростно жестикулируя, рассказывать с фанатичным упоением, что на каком-то этапе старейший мудрец, один из оставшихся в добром здравии, несмотря на количество прожитых лет, предложил новую основу развития, опирающуюся на созидание разрушения. Концепция сводилась к простому решению: не отрицать технический прогресс, взять из прошлого лучшее и созидать новый мир. Этим делом нового миро-созидания оказалось садоводство. Яблония расписывала трудности и успехи. Пройденные пути и сколько ещё предстоит покорить непокорённых вершин знания. Вскользь упомянула о древнем пророчестве. Оно гласит: «Благоденствие наступит в день цветения галактического яблочного сада». Эта простенькая истина послужила созданию доктрины космического освоения пространства.

К своему стыду Семён, слушая и вникая в услышанное, думал одновременно о том, где, на каком отрезке пути человечество с лёгкостью миновало точку бифуркации собственного безошибочного развития, где свернули с правильного пути, за каким лидером бросились сломя голову, будто со скалы в бездонную пропасть. Почему выбранный способ оказался единственно верным, почему никто не усомнился в безгрешности решения. Ему тотчас вспомнились печальная судьба Николая Коперника и горькая участь Галилео Галилея и многих-многих других новаторов, экспериментаторов, революционеров духа, чьими телами выстлан тернистый путь науки. В итоге, за свои убеждения они поплатились собственной жизнью. Кто пошёл на костёр инквизиции. Кого предали анафеме и казнили. Кто окончил собственные короткие дни в сырой темнице без солнечного света без глотка свежего воздуха.

Чтобы как-то смыть печаль-тоску с души, омыться от позора предыдущих поколений, прославившихся мрачными делами и поступками, Семён предложил Яблонии прогуляться по городу. Для знакомства с достопримечательностями и архитектурой.

Безусловно, Яблония с радостью согласилась воспользоваться этой восхитительной возможностью познакомиться с новым миром, радушно принявшим её и корабль с подругами во время незапланированной остановки. Однако выставила одно условие – сначала закончит свой рассказ. Семён согласился, подумав, – о, святая и безгрешная простота! – что так называемая кода повествования Яблонии будет коротким.

После удачного старта корабля, Яблония с экипажем, своими верными подругами навигатором Аплией, бортинженером Алмаей, биоинженером Мелаей, Поммеей и Мансаньей, опытными сотрудниками космического спецназа и многими другими девушками, они покинули родную планету и отправились в открытый космос, исследовать дальние уголки вселенной. Первое время шло всё по штатному расписанию. Открывались планеты, пригодные для разведения садов и создания колоний. Были тёмные и мрачные миры, где царил вечный холод и кромешный мрак. На каждом шагу, каждую минуту пребывания в этих мрачных условиях отважных исследователей ожидала неизвестность. Со свойственным ему сочувствием Семён сопереживал каждому факту и сострадание читала на его лице храбрая Яблония, проникаясь к нему уважением и признательностью.

Не всегда прямые пути ведут к достижению нужного результата. На пути отважных покорительниц вселенной встретились коварные галактические кондотьеры Одориты, безжалостные космические пираты Сентироны, кровожадные звёздные флибустьеры Фортираты. Действуя коварно и вероломно, эти отпрыски мрачных глубин пространства атаковали экспедиционный корабль Яблонии. Проявляя отчаянную смелость и невиданную отвагу Яблония с подругами оказали сопротивление злоумышленникам. С небольшими потерями Яблония с подругами вышли из сражения победительницами. Не на равных ли сражались с противником отважные члены экипажа. Хотя враг был вооружён самым новейшим оружием, Яблония и подруги использовали современное средства борьбы с опасными преступниками, разработанными военными инженерами.

Семён с трудом улавливал, что, где кончилось, продолжилось и вообще, близилось ли к концу. От действия парализаторов-одораторов ему было душно. Глаза слипались от действия флаворинов на молекулярном уровне. Туманные имитаторы перфюмеры покрывали сознание мелкодисперсной аэрозолью фортирации.

В реальность Семён вернулся вместе с экипажем Яблонии после жестокой межгалактической схватки не вполне отдавая отчёт, где он находится: ему чудился пульт управления кораблём, то он стрелял из автомата странной конструкции, то набрасывался на врага с звёздным тесаком, прорубая его энергетическую защиту. И вообще, он почему-то представлял себя хронистом космической экспедиции далёкой планеты Я.

– Жертвы наши несравнимы с потерями врага, – резюмировала Яблония. – Пострадавшие члены экипажа проходят лечение самым совершенным методом медицины нашей родной планеты: одоративная нехирургическая терапия с последующей реабилитацией. В зависимости от полученных травм и ранений терапия делится по степени тяжести на низкую, среднюю и высокую.

7

Появление Семёна в обществе молодой женщины броской внешности все встречаемые ими знакомые и родственники посчитали вызывающим поведением первого и дерзким вызовом второй. И те, и другие считали, это неспроста. Визуально подруга Семёна не отличалась от других женщин, однако за её внешностью скрывалась скрытая притягательность. Она заставляла сынов Адама и дщерей Евы выворачивать шеи, пытаясь детально рассмотреть таинственную незнакомку.

Если мужчины терзал далеко не прозаический вопрос, где Семён, известный домосед, а главное, когда познакомился со своей пассией; ведь вторые прекрасные половинки рода человеческого, вступившие в репродуктивный возраст у всех на виду, и Семён не был замечен в рядах любителей приволочься за какой-нибудь юбкой от эротической скуки, то женщины для себя решили всё сразу. И языкастые сплетницы бросали в лицо Семёну и его обворожительной спутнице: «Твоё счастье, Семён, что твоя Надя этого не видит». Другие соревновались в колкостях: «Поглядим, Пизожы, как будешь оправдываться перед жинкой, когда она тебе начнёт крутить помидоры». Острые на язык отпускали остроты: «Ой, Пизожы, скоро настанет тебе персональный пизожец!» Некоторые не верили своим глазам и старались это заретушировать вербально: «Люди добрые, что творится, вы только поглядите, наш пострел всюду поспел!» Кое-кто пошёл дальше: «Не иначе конец божьему свету, при живой супруге с любовницей разгуливает!» Или так: «От кого-кого, Семён, но от тебя мы этого не ожидали». Находились и шутники: «Теперь как, Пизожы, шведской семьёй жить будете, когда Надька с морей вернётся?» Постаралась насыпать соли под хвост нашему герою дальняя родственница, известная сплетница и сводница: «Почекай, Сенечка, ось Надежда вернеться, узнаешь, по чём фунт лиха!»

Нисколько не смущаясь от нахлынувшей волны интереса к её персоне и последовавшей реакцией, Яблония поинтересовалась, что говорят эти встреченные ими милые женщины. Испытывая пароксизм стыда и чувствуя досаду за поведение земляков, Семён деликатно ответил: «Как умеют, выражают радость встречи и немного завидуют».

8

Редко какому жителю Каракубы посчастливится, наблюдая под наплывом романтического настроения за майским ночным небом, увидеть среди звёзд и комет старую козу с разбитыми копытами, обломанными рогами и вылезшей по бокам шерстью, впряжённую в скрипящую колёсами бричку, в которой сидит в задумчивой позе Семён, устремив свой печальный взор за далёкие вселенские горизонты…

Каракуба – Глебовский, октябрь 2024 г. – январь 2025 г.

История шестая

Ужас тихого городка

- Вы сами верите в существование нечистой силы?

- Нет. Довелось беседовать с теми, кто встречался с нею.

- Что они чувствовали?

- Поначалу впадали в ступор. Затем смеялись и называли

меня шутником.

Чтобы е сойти с ума со скуки и не скатиться до уровня пошлых сплетниц, перетирающих косточки жильцам дома на лавочке у подъезда, Мария Андреевна устроилась сторожем в церковь Николая Чудотворца. Под церковь приспособили здание кинотеатра. Произошло это громкое событие на сломе эпох. Реформаторы государственного строя решили, что кино нынче не самое главное из искусств, а религия – не опиум для народа, целительная духовная пища, не идущая ни в какое сравнение с хлебом насущным.

Решение устроиться именно в церковь являлось не спонтанным. Мария Андреевна всеми доступными средствами узнавала о вакансиях, где бы могла пригодиться в своём, как она любила говорить, ветхозаветном возрасте. Прожжённые спецы по подбору персонала не оценили юмор и с напускной вежливостью советовали обратиться по другому адресу. Как все люди, чья жизнь с колыбели и до могильного креста связана с религией, Мария Андреевна решила посетить церковь с неопределённой целью. Стоя в церковном полумраке, пахнущем ладаном и расплавленным воском, смотря на строгие лики святых, Мария Андреевна просила о помощи. Говорила, что прежде полагалась на свои и мужнины силы. Пришёл час, когда потребовалась помощь высших сил. Святые старцы и старицы глядели в глубину души просящей грозными очами и оставались молчаливы. На второй или на третий день, когда желание просить что-либо у набравших в рот святых иссякло, Мария Андреевна встретила в церкви школьную подругу Таисию. Обе женщины помнили, узы крепкой девичьей дружбы их не связывали, были обычные школьные отношения, окончившиеся безболезненно после последнего школьного звонка. Но этот факт не помешал пожилым женщинам пуститься в долгие пространственные воспоминания о школьных годах. Рутинное «А помнишь…» перемежалось: «Та самая, которая…» В итоге, женщины покинули церковь и по старой памяти отправились в кафе «Лакомка» мороженым и газировкой отметить столь грандиозную встречу. И там-то, в самом конце разговора, Мария Андреевна поделилась своей печалью с Таисией. Та сразу же взяла быка за рога. «Не побрезгуешь пока поработать ночным сторожем?» Мария Андреевна отрицательно качнула головой. «Не побоишься?» – «Чего бояться в церкви-то? Святых угодников нешто!» На том и сошлись.

На следующий день Мария Андреевна беседовала с батюшкой, отцом Лаврентием. Был он мужчина хоть куда в свои полные сорок лет. Густые чёрные пряди свисали с крупной красивой головы, густая колечками борода покрывала грудь поверх рясы до пояса. Серые умные глаза на круглом лице. Пытливый взор. Отец Лаврентий выслушал сбивчивый спич наивнимательнейше. Глядя на молчащего священника, будто застывшего между разными потенциалами раздумий, Мария Андреевна поймала себя на безрадостной мысли, мол, и этот отвадит. Скажет, не двинувши дланью: вот он бог, а вон – порог. Батюшка сказал обратное, в присущей многим духовным служителям манере: «Служение богу дело похвальное и благородное. Оно служит примером иным верующим, поминающим имя божие к месту и не к месту, а сами позабыли стези в храм божий и служит им путеводной звездой, указующей верный путь ко спасению души православного человека». Не сбив дыхания и не моргнув ни разу, отец Лаврентий поинтересовался, давно ли она исповедовалась. Мария Андреевна призналась, как есть. Если священник и осерчал, то виду не подал. Пригласил на исповедь и благословил новую прихожанку на духовный подвиг. «Работа может показаться на первый взгляд не ахти какая значимая, - напоследок сказал отец Лаврентий, - маетная. Ночью овладевают человеком во время бодрствования разные искушения. Ежели такое случится, спасение надобно находить в молитве». На прощание вручил обалдевшей от радости Марии Андреевне молитвослов с закладками из бардовой бархатной бумаги. «Отмечены молитвы, которые отведут бесовские соблазны и диавольские искушения». Сильное сомнение у Марии Андреевны вызвало отпущение грехов, так как по этому поводу была уверена, что за всю сознательную жизнь на скользкую тропу греха, ведущего в бездну с пылающим огнём, ни разу не ступала. Этой мыслью поделилась с Таисией, всё также сидя в «Лакомке». Она уже сама пригласила Таисию отметить успешное завершение дела. «Богоугодного», – сказала, густо покраснев. Таисия не разделила мнение вновь обретённой подруги. Вразумила коротким наставлением. Прочитала масштабную и длинную лекцию о религии, о боге, о вере и о многом ином, о чём раньше Мария Андреевна ведать не ведала и жила себе преспокойненько, радуясь жизни в любую погоду любого времени года. Жила и находила в этой неприхотливой радости успокоение сердцу и душе.

Из лекции Таисии Мария Андреевна сделала неутешительный вывод: сколь ни делай добра и начни светиться от святости никто первородного греха не отменял, человек априори грешен, будет грешен, как бы не убеждал себя в обратном, грех возрастает, так как всё человеческое есть ничто иное, как квинтэссенция многогранного понятия греха. За укрепление полученного знания Мария Андреевна хотела предложить подруге отметить этот факт более существенным напитком, нежели чай. Однако Таисия оказалась прозорливее. Она загадочно окинула Марию Андреевну полным тайн взглядом и полушепотом задала полу-вопрос: «А не сбрызнуть ли нам, согрешить, так сказать, коли жизнь протекает во грехе, наше дело?» Расторопная официантка Габриэла уже стояла перед столиком в ожидании заказа. Таисия махнула рукой, дескать, гулять так гулять, доставай последнюю рупию, заказала графин «Донбасской Особой безалкогольной» водки, хит продаж по всей области, котлеты по-Донбасски, картофель с грибами и прочее, уместившееся в короткой фразу, мол, ты, Габри, сама знаешь, что тебя учить.

В весёлом расположении духа Мария Андреевна вернулась домой ближе к полуночи, когда в соседнем хуторе петухи голосисто оповестили о начале нового дня. Легка радостная и утомлённая счастьем спать. Перед глубоким погружением в океан Морфея ускользающая мысль, как макрель из рук, осветила угасающее сознание тем, что жить, оказывается, очень-таки хорошо! Мария Андреевна уснула беспробудным сном до позднего утреннего пробуждения. Подъём с глубины выражался горькой сухостью во рту и приятно ноющей болью в затылке.

Первые три дежурства прошли спокойно. Церковный запах ладана вызывал лёгкую эйфорию и состояние невесомой благости. Мария Андреевна периодически переходила от иконы к иконе. Смотрела на древние лики. Новые иконы умелые богомазы старили одним им известным способом. Это не сказывалось на общем состоянии атмосферы. Иногда слёзы сами орошали лицо. Плача, Мария Андреевна ощущала чистоту души, как горизонт и воздух после дождя пахнут непередаваемым ароматом свежести. Душа женщины очищалась от будничной сажи, налепившейся толстым слоем за долгие годы жизни.

Первым утром она поделилась нахлынувшими на неё чувствами и последующими ощущениями с отцом Лаврентием. «Снизошёл на тебя, раба божия, Дух Святый. Радуйся! Сие вельми лепо».

Сидя во время дежурства на стульчике или обходя помещения, Мария Андреевна старалась анализировать себя, произошло ли с нею то изменение, которые должны отразиться на её внешнем облике.

Три первые августовские ночи, ночи последние лета перед осенью были чисты и прозрачны. Небо украшала иллюминация звёзд. Лунный свет приглушенно-лилово-желтоватой патиной ложился ровными слоями на предметы. Особенно таинственной казалась трепещущая листва, наполненная внутренним сиянием. Мария Андреевна с удивлением наблюдала мелкие алые искорки, слетавшие с кончиков листвы и острых игл криптомерий. Будучи умеренной материалисткой, она не предписывала виденное некоему сказочному волшебству и не менее необъяснимой мистике. Списывала на игру воображения. Оно у неё с детских времён отличалось от окружающих сверстников богатством воображения и палитрой красок. Наблюдая земную ночную красоту, Мария Андреевна ходила неспешно по церковному двору, дыша остывающей жарой. Чутким слухом ловила тончайшие шорохи и звуки. Глаза, не познавшие прелести ношения очков, отыскивали серые тени выспавшихся днём котов, они пересекали двор во всех направлениях, не обращая внимания на женщину. Лишь изредка блестели их зелёные глаза подозрительным блеском и раздавалось раздражённое мяуканье. Иногда сквозь прутья ограды пролезали бездомные псы. Они заискивающе мели хвостами землю и, уважительно улыбаясь клыкастыми пастями, выпрашивали еду. Их Мария Андреевна кормила хлебом, обрезками колбасы, приносили с рынка сердобольные старушки, поила водой, гладила и жалела, выражая молча сочувствие несчастливой доле зверушек.

Насытившись благостью и покоем, Мария Андреевна отыскивала взглядом купола и мерцающие тусклым золотом кресты, они чёткими резкими линиями выделялись на фоне тёмного неба. Крестилась, творя молитву. Слова шли от самого сердца и были искренними и чистыми как намерения младенца перед кормлением матери.

Затем женщина немного стояла на крыльце, наслаждаясь ночной свежестью последнего месяца лета, чувствуя прохладные нотки приближающегося сентября.

В маленькой комнате на узкой жёсткой кушетке Мария Андреевна засыпала крепким сном праведника. Просыпалась по заведённой с детства привычке перед самым рассветом. Омывала лицо родниковой водой из рукомойника и смотрела чистым взором на светлеющее небо, на снопы облаков, взрывающиеся алыми клубами. Открывала форточку и слушала пение проснувшихся птиц и радовалась новому дню. Он заявлял о своём пробуждении звонкими звуками природной симфонии.

После третьего дежурства Мария Андреевна пересеклась с Таисией возле кулинарии. Та безапелляционно заявила, что срочно нужно поднять настроение парой рюмочек крепкого чая. Схватила обалдевшую Марию Андреевну под руку и потащила в уже знакомую «Лакомку». На ходу вертя языком почище мельницы, Таисия назойливо интересовалась о дежурствах и открывавшую, было рот подругу останавливала, дескать, на месте поговорим.

«Лакомка» приняла подруг той захватывающей атмосферой заведений, где с момента закрытия ещё бьются звонко бокалы, провозглашаются тосты, льётся тонкий аромат спиртных напитков из каждой щели в стене, потолке и на полу.

После первой чашки Таисия предложила выйти покурить. Раскрыла модную в блёстках сумочку. Извлекла пачку тонких сигарет с зажигалкой. «Чего ждём?» – слегка затуманенные алкоголем глаза Таисии с трудом фокусировались на лице Марии Андреевны. – «Ты будешь курить?» – округлила глаза Мария Андреевна. – «Ты имеешь что-то против?» – «Так грешно же!» – Мария Андреевна никак не хотела верить в приверженность подруги к табачному зелью. Таисия расхлябанно рассмеялась. Махнула рукой. Едва не сшибла графин с водкой и свою рюмку. – «Марусенька, – протянула она нараспев, – какой грех! Успокойся! И не грех — это вовсе. Мы с отцом Лаврентием, поделюсь с тобой секретом, иногда дымим в укромном уголке. Я называю это снятием стресса». Долгих посиделок не получилось, чему обрадовалась Мария Андреевна. Таисии позвонили. Она сразу надела маску трезвого человека на лицо. Ответила, прикрыв трубку ладонью. Быстренько затем засобиралась. Махнула рукой, мол, надолго не прощаемся, улетела в неизвестном направлении.

Сон свалил с ног Марию Андреевну, едва она вошла в дом и завалилась на кровать. Первые мгновения снились приятные сны. Было в них что-то родное, тёплое и, довольно далёкое, отчего на сердце печаль и слёзы на глазах увидела она у себя себе же снящейся. Затем линия сна изменилась. Она увидела себя подростком в длинном до пят сером глухом платье, стоящей посреди чёрной, будто после пожара, лесной поляны. Сильный студёный осенний ветер рвал материю, путал волосы. Обугленные ветви отчаянно качались, выделяясь контрастно на синем ледяном хрустале осеннего неба, чужого, безжалостного и жесткого. Мария Андреевна тщетно пыталась защититься от сильных порывов ветра. Руки не слушались. Ноги не двигались. Чёрное облако густого дыма нахлынуло на поляну со всех сторон. Закричав во сне, Мария Андреевна попыталась проснуться. Её что-то силком удерживало. Мягкие, почти деликатные касания. Вздрагивание плеч. Судорожные глотки колючего сухого воздуха с занозистыми снежинками. Холод внутри. Широко открытые глаза, жадно пожирающие солнечный свет зари, шелковым алым платком покрытые дали и пунцовеющий горизонт. Далёкий, чистый, будто промытый слезами горизонт, открытый новому чуду жизни. Будто с него сдёрнули чёрную вуаль безнадёги. Солёная слеза радости избавления от прилипчивых страхов упала с ресниц, и Мария Андреевна проснулась.

Вскочила, как бывало в молодости с кровати. Подлетела к зашторенному окну. Развела в стороны плотную ткань. Огненные птицы кружились в небе прямо над её домом в полном тревожном молчании. Затем собрались в стаю и улетели. С острых огненных клювов свисали обожжённые трупы страшных ночных снов.

Обедая, Мария Андреевна ни с того забеспокоилась. Что-то нашептывало, предстоящее дежурство будет особенным. Почему? Терялась в догадках. Ощущение росло, заполняло её, беспокоило больше и больше, теснясь в груди и волнуя сердце.

Как обычно, ближе к полуночи, после обхода Мария Андреевна вышла на крыльцо здания и замерла. Вскрик удивления замер на устах непроснувшейся птицей. Землистый запах серой слякоти едва не сбил с ног. Знакомый до самой мелкой трещинки в асфальте церковный двор кипел и шевелился размытой грязью, будто под поверхностью проползали лениво длинные округлые твари. На поверхность всплывали пузыри, жадно блестя мутным оком и лопались с противным сипящим звуком. Вокруг летели мелкие брызги, похожие на не отстиранные деформированные снежинки. Вместо лип, берёз, туи и криптомерий по периметру вместо стальных прутьев забора тянулся чёрной лентой мёртвый лес. Обугленные деревья вспыхивали алыми угольками глаз и стояли замершими в уродливой красоте раскинув длинные ветви. Шевеля сучьями, будто пальцами, ветви судорожно дёргались и тянули свои скрученные, обезображенные сучья-пальцы к стоящей на крыльце женщине. Мария Андреевна шептала, как заведённая, мол, не может этого быть, это сон, он обязательно окончится чем-то хорошим. Кто-то неизвестный и невидимый, скрытый мороком ночи, стоял рядом и шептал ехидно, коверкая слова голосом Таисии: «Хорошо не кончится. Не надейся. Жизнь твоя беспробудный сон. Готовься…» К чему, неизвестный умолчал. Слова, готовые вырваться наружу, застряли у женщины в горле. Оно внезапно высохло. Язык покрылся острыми шипами. При малейшем движении они впивались алчно в нёбо и жалили изнутри щёки ядовитыми жалами.

Очнулась Мария Андреевна в церкви. Она сидела на жёстком стуле с высокой спинкой, вжавшись в спинку всем телом в позе фараона. Ладони покоились на бёдрах. Шея окаменела от напряжения и пульсировала болезненными сигналами в мышцы. «Матерь Божия, Царица небесная, что это было?» Милостивая Богородица промолчала. Вместо слов по нефу пронёсся горячий ветер. Вспыхнули ярко свечи, ослепляя своим пламенем. Оно колыхалось, закручивалось спиралью, двоилось и троилось, и было в этом загадочном танце пламени что-то страшное, заявлявшее о своём существовании таким необычным способом.

Огромная прозрачная ссутуленная фигура медленно пересекла неф по диагонали и скрылась прямо в алтаре, оставив после себя тонкий зловонный аромат плесени и гнилых водорослей.

Уклонясь от разговора с уборщицей Феней, слегка полоумной от рождения женщиной, Мария Андреевна торопливо вернулась домой. Захлопнув за собой дверь, она почувствовала себя в безопасности. «Почему не читала молитву? – вопрошала она сама себя, – зря, что ли, отец Лаврентий дал, как его, молитвослов?» – «Ты такая умная, даже название забыла, да? – оппонировала она себе, – чего ж не читала? Буквы забыла?» – «Растерялась», – мгновенно нашлась Мария Андреевна. Послышался издевательский, гомерический хохот. – «Только на неё посмотрите – она растерялась! Скажи честно, никто дразниться не станет – испугалась!» Почти до трёх пополудни вела Мария Андреевна сама с собой ожесточённый спор, пока не забылась за кухонным столом сном на кухне, куда пришла выпить чаю. Бессмысленная тоска рвала на клочья сердце. Беспричинная жалость к самой себе только обостряла внутреннее противоречие и неутихающую боль. И снова, в дневном сне, больше похожем на гипнотический транс, кто-то неизвестный, растворённый в солнечном свете, изводил жутко исковерканным голосом Таисии, зудя прямо в ухо: «Вот так и проходит слава мирская, ни за понюшку табаку и не за кружку кислого пива». Возразить ничего не могла Мария Андреевна, будто воля и память парализованы. «Амба-карамба, тебе! – куражился над нею неизвестный на все тона склоняя голос подруги. – Амба-карамба!» – «Врёшь! – исказилось от злости лицо Марии Андреевны и, просыпаясь, ударила по столу, на пол полетели чайная пара и, звеня ударилась о пол, ложечка. – Врёшь!»

Тени внутренних мучений не остались незамеченными.

Прихожанки, с кем Мария Андреевна сумела свести мимолетное знакомство на почве религии и споров о существовании бога, и Таисия не докучали расспросами. Поинтересовались, мол-де, как самочувствие. И тихонечко, на цыпочках, отошли в сторонку. И верно, рассудила Мария Андреевна, сегодня она склонна пускаться в шокирующие откровения. Ответила с тихой улыбкой на тонких устах, наклонив голову.

В пустой церкви, посреди икон со строгими ликами в неярком свете чадящих тонких, будто больных свечей, с колеблющимися капельками пламени, Мария Андреевна поняла, она защищена. Не страшным казалось приближение ночи. На всякий случай женщина запаслась парочкой школьных белых мелков, на защитную функцию их не рассчитывая. Всплыла в памяти сцена из фильма «Вий», где Фома Брут окружил себя кругом меловым, читая молитвы у гроба молоденькой панночки.

Не страшил уличный шум.

Толстые, прочные кирпичные стены бывшего кинотеатра, рассчитанные на прямое попадание крупнокалиберных снарядов во время предполагаемых городских боевых действий, должны по идее выдержать любую атаку агрессивно настроенной нечисти. В связи с этим природные звуки легко проникали через кирпичную кладку и чувствовали себя раздольно в огромном помещении. Эхом они носились по бывшему зданию культуры. Наперегонки обгоняя друг друга. Что-то знакомое слышалось Марии Андреевне в этих весёлых проделках, что-то навсегда потерянное, утраченное со временем. А время идёт целенаправленно вперёд, сокрушая любые преграды. Будь то судьбы и жизни людские. Будь то созданное человеком-созидателем, строившем на века циклопические сооружения. Каток времени всё превращает в пыль. Прах воспоминаний рассеялся и осел весной цветочной пыльцой душистыми ароматами. Ещё чудились Марии Андреевне высокие, просторные пустые залы с жутким антуражем и декорациями, припорошенными прахом чьих-то грёз, зависти, радости, грусти, веселья и плача…

Не захотела молитвой прогнать набежавшие видения Мария Андреевна. Не хотелось нарушать строгую гармонию не ею созданной сказки.

Воздух в церкви незримо дрожал. Тлели огоньки лампад. Догорали огарки в напольных подсвечниках. Лики святых на иконах скрывались пологом сгущающегося сумрака. «Спите, – неизвестно к кому обратилась женщина, – спите и покойтесь в мире».

В каморке дежурной Мария Андреевна, не включая ночник, поправила покрывало на кушетке. Взбила подушку. Бросила мимолетный взгляд в окно. Ни грустью, ни печалью увиденное в нём не отразилось в её сердце. Маленький глоток остывшего сладкого чая. «Когда пьёшь холодный чай, впускаешь в сердце злого дракона», – вспомнились однажды прочитанные слова в какой-то книжице. Помолчала немного.

Всю ночь что-то стучалось в сердце и мешало спать.

Обычным сном подвешенное состояние, когда вроде спишь, а вроде грезишь наяву, не назвать. Мария Андреевна купалась в тёплых водах. Ныряла с головой, когда подкатывала невысокая волна. Счастливая, разбрасывая брызги радости, выныривала. Сквозь лёгкую ширму облаков мягко светило солнце не слепя глаза.

Очнулась Мария Андреевна на крыльце со стаканом чая в одной руке и надгрызенным подсохшим имбирным пряником в другой. Сырой, влажный ветер нежно гладил лицо. Вытирал выступающие слёзы. Что-то успокоительное неразборчиво шептал, будто утешал, обещая вскорости всевозможные блага и удовлетворение. Проливалось это бальзамом на душу. Мария Андреевна зевнула и тотчас вздрогнула. Сзади кто-то положил осторожно на плечо руку. Скованная страхом, будто на чужих ногах, женщина развернулась и столкнулась лицом к лицу с бабушкой Сашей, ушедшей в небесные чертоги много лет назад. Стояла бабушка Саша перед Марией Андреевной как живая и женщине захотелось потрогать её рукой. «Маруся, – как всегда скороговоркой зачастила бабушка, она всегда говорила так, когда хотела что-то быстро высказать, – жду, жду тебя. Отчаялась уже. Думала, не придёшь. Кино только что началось». – «Какой фильм, ба?» – спросила Маруся. Мария Андреевна вдруг увидела себя озорной шаловливой второклассницей и тихо умилилась. «Твой любимый, Марусенька, – не уточнила бабушка Саша, хлопнула легонько ниже спины: – Живо в зал!»

С грустью Мария Андреевна вспомнила, что бабушка, выйдя на пенсию устроилась на полставки контролёром в кинотеатр. Подружки начали завидовать Марусе. «На все фильмы будешь ходить бесплатно». Маруся ходила только на детские фильмы. Руководство кинотеатра закрывало на это глаза. Категорически возражало против посещения вечерних сеансов. Маруся довольствовалась тем, что было. Мария Андреевна зашла за собой и бабушкой в тёмный зал. Пахнуло сухим спёртым воздухом. Это был прежний кинозал с рядами деревянных кресел с красными бархатными сиденьями и спинками. Над спинками выглядывали головы зрителей. Из комнаты киномеханика через смотровое окошко бил луч света в большой экран. Шёл фильм «Дети капитана Гранта». Мария Андреевна незаметно для себя вслед за героем тихонько запела: «А, ну-ка, песню нам пропой весёлый ветер…»

Днём отсутствовала тянущая и сосущая тяжесть пустоты чего-то неопределённого и потому пугающего. Вечером Мария Андреевна, будто наполненная внутренним светом, радостно ходила по нефу. Представляла, как раньше выглядел кинозал. «Тут стояли кресла. Здесь стоял стул контролёра. Здесь – висел экран. Теперь иконостас с алтарём. Вот тут на стене висели плафоны. Теперь стоят высокие подсвечники из полированной латуни». Перечисляя одно и другое, женщина незаметно сравнивала, что лучше: кинотеатр или церковь. Город без кинотеатра – село, кинотеатр – место приобщения к мировым кинохитам, к искусству кинематографии. Это был неоспоримо сильный довод. Церковь тоже нужна, – контрдовод, – но так ли уж часто посещаемое это место? Стало оно притяжением масс, как кинотеатр? В будни едва ли наберётся десяток старушек. Придут, сирые и убогие, со скорбными лицами. Поставят свечки. Помолятся, шевеля губами. И пойдут точить лясы. Перемывать косточки соседям или обсуждать новости. По церковным праздникам тоже не замечала Мария Андреевна большого скопления народа. Никогда не было так, что перед церковью не протолкнуться. А уж тем более не войти внутрь на службу. Послушать батюшку.

Каждую ночь происходило что-то необычное. Происходило преображение, как на картинке с двойным изображением. Смотришь под одним углом, видишь один сюжет. Повернул – другой. Медленно таял неф, исчезали иконы, роспись на стенах, расплывались подсвечники с тлеющими коптящим огарками. Следом проступал кинозал. Один за другим проступали ряды заполненных кресел. Скрипели сиденья. Слышался гул. Горели плафоны над дверями выхода и вдоль боковых проходов. Ярко светила всеми лампами большая хрустальная люстра, разбрасывая тонкие лучики света по сторонам, висящая посреди потолка. Затем свет гас. Начиналось волшебство кино.

Каждый вечер Мария Андреевна видела своё взросление и бабушкино старение. Маруся цвела и хорошела, косички с бантиками, красивое платье, красные туфельки на невысоких каблучках. Увядала бабушка Саша. Прибавлялось морщин на лице и руках. Знакомые и любимые глаза выгорали под жарким солнцем прожитых лет. Менялись киноленты. Менялись интересы. В последний раз бабушка Саша провела Марусю на суперпопулярный, билеты раскупались заранее, американский фильм «9 ^½ недель». Какой фильм – восхищалась Маруся! Какая прекрасная история – захватывал её восторг. От начала и до конца Маруся смотрела фильм на одном дыхании. Память ожила и обострилась. Всколыхнулось и вспомнилось давно забытое. Сейчас, с высоты прожитых лет, Мария Андреевна смотрела снова вместе с собой шестнадцатилетней этот фильм и не скрывала слёз. Микки Рурк, Ким Бейсингер…

Мария Андреевна вдруг припомнила, именно после этого фильма на её шестнадцатилетнюю стали обращать внимание мальчики одноклассники, парни постарше, мужчины. Посыпались комплименты: «О, Мария, ты прямо как Ким Бейсингер. Даже лучше!» От правды никуда не деться, Мария в своей молодости была лучше знаменитой голливудской красавицы. Пшеничные волосы с густым солнечно-золотистым отливом. Слегка рысьи серо-зелёные насмешливые глаза. Приятная стройная фигурка с тонкой талией. Как всегда, случается, прежде никем не замечаемая Мария стала вдруг узнаваема. Ей льстили слышимые в спину слова: «Смотри, смотри, это она идёт! Наша Ким!» Самолюбие грели лучше всякой похвалы эти простенькие слова восхищения. Но Мария голову не теряла. Вела себя прилично и достойно. Ухаживания не отвергала, если чувствовала, что по отношению к ней не проявляют хамства и не распускают руки. «Ким! Ким! Ким!» – неслось ей вслед. Мария всегда с усмешкой отвечала, повернув голову: «Мария, не Ким. Прошу не путать!»

Глядя на экран, на игру актёров, Мария Андреевна вспомнила молодость. Внезапно заныло в груди. Заколотилось сердце. Именно в тот роковой год ушла бабушка Саша и пропала младшая сестрёнка Женька с соседским мальчишкой Геной. Подростки поехали на велосипедах за город на ставок. Искали детей долго. Искорёженные велосипеды нашли под мостом реки Осыковки под Новоекатериновкой. Следов самих детей не обнаружили.

Вот и кульминация фильма. Захватывающий момент и в это мгновение кто-то осторожно кладёт на руку Марии Андреевны тёплую ладонь. Мария Андреевна повернулась и обомлела. Рядом сидела Женька, немного повзрослевшая, с своим приятелем Генкой. Женька приложила палец к губам, и Мария Андреевна понимающе кивнула. Но спокойно смотреть фильм она уже не могла. Она отвлекалась от экранизированной истории любви, смотрела на сестру, испытывая прежние чувства и эмоции, когда были маленькими детьми. Смотрела и не могла поверить, что рядом с ней пропавшая давным-давно сестрёнка. Женька тоже не сводила с неё глаз. «Ты где была всё это время, Женечка?» Женька кивнула на выход. «Там». – «А сейчас… ну, понимаешь… ты где?» Женька сморщила смешно носик, как всегда любила делать. «Скоро узнаешь, Маруся». – «Женька, мы увидимся ещё?» – «Скорее, чем ты думаешь, Маруся». – «Женька, сестричка, ты нисколько не изменилась». Женька рассмеялась в кулачок. «Если бы не… Ты понимаешь… Я выглядела бы точно так, как ты. Да-да, не спорь. Может, лучше, может, хуже. Маруся?» – «Что, Женечка?» – «Маруся, я всегда по тебе очень скучаю. Сильно-сильно!» Сёстры обнялись. «Женечка! – Маруся захлебнулась слезами, – я тоже по тебе всегда скучаю и думаю о тебе!»

Под удивительную музыку Джека Ницше разыгрывалась самая трогательная сцена в жизни в зале кинотеатра. Фильм окончился. Пошли титры с исполнителями ролей. Снова начались метаморфозы. Экран с титрами начал таять. Расплылись и размазались буквы. Неясные струи сумрачного света мерцая и переливаясь начали исчезать. Исчезал кинозал, постепенно и медленно. Ему на смену из туманной полумглы проступал неф с иконами и фресками.

Последние титры американского фильма «The end» недолго висели, меняя очертания, в переливающемся, наполненном дымами благовоний воздухе и растворились полностью под бодрое пение проснувшихся петухов.

Каракуба – Глебовский, октябрь – декабрь 2024 г.

История седьмая

Возмездие

«Око за око,

Зуб за зуб!» -

Как неглубоко,

Как автор туп!

Евгений Евтушенко

Для полного куража – чувствовалось остро, до озноба – не хватает самой малости. Последний день на гражданке должен запомниться чем-то необыкновенным, ярким и памятным. На два года прощай свобода! Два года вместо кроссовок кирзовые сапоги. Вместо джинсов и рубашки солдатская форма цвета хаки и стрижка под «ноль», а не привычные длинные патлы. И жизнь не как хочешь, а в казарме по распорядку и уставу. Два года – до чёртиков долго! Соседские хлопцы дембеля говорили, первый год тянется долго. Потом время летит быстро. Что ж, проверим! Новая жизнь начнётся завтра. А сегодня – гуляй душа. Куражу и веселья хочется. Последнюю третью бутылку «три топора» раздавили на троих внутри аттракциона «лодочки» спрятавшись от посторонних глаз в ещё шелестящих зелёными листочками кустах. В глазах каждого плескался хмель, опьянение пришло почему-то очень быстро, и жажда испытать нечто такое, чтобы было о чём два года службы с тоской и наслаждением вспоминать. Внимание одного из троицы призывников, он выделялся высоким ростом, привлекла второклассница. Невысокая нарядная девочка в школьной коричневом платье и фартуке с огромными белыми бантами в светлых волосах и объемистым портфелем в руках. Девочка, смеясь, переговаривалась с подругами на расстоянии. Они уговаривали подружку идти вместе с ними. Она возражала, что хочет ещё немного погулять по парку. Учительница дала задание насобирать осенних листьев для школьного гербария. Ей хочется найти самые красивые и после вернуться домой.

Неожиданно возникший перед школьницей подвыпивший парень в мятом сером в красную полоску костюме испугал. Девочка ойкнула, округлив симпатичные серые глазёнки и часто заморгала длинными почти прозрачными светлыми ресницами. Парень улыбнулся добродушно. Протянул шоколадный батончик со сливочной начинкой. Моргнул глазом, как всегда делает папа. Девочка успокоилась. Взяла угощение. Парень предложил покататься на лодочках. «Аттракцион закрыт до весны, – возразила школьница. – Калитка на замке». Продолжая улыбаться, парень доверительно спросил, как её зовут и сам первым назвался. «Я знаю заветное слово», – парень смотрел куда-то левее. – «Сим-сим, откройся!» - вспыхнули радостно глазёнки девочки. – «Гляди-ка, какая ты догадливая», – ощупывая глазами хрупкую фигурку второклассницы, похвалил парень. – «Я первая отличница в классе», – похвасталась девочка. Парень вскинул брови удивлённо и протянул ей руку. «Ещё у меня есть волшебный ключ от всех замков. Пойдём, покажу».

1

Два тёмных пятна плавными скачками передвигались в сером густом осеннем тумане. Их можно было счесть за аномальную игру света и тени. На самом деле это не так. Два тёмных пятна – два друга. Дядя Яша, известный далеко за пределами Каракубы байками о любовных отношениях с русалкой, и Альфонс Карлович Берг, бывший учитель русского языка и литературы в первой школе. Первый провожал второго домой после затянувшейся дегустации домашнего самогона, настоянного на особых лечебно-пряных травах летнего сбора.

Выписывая ногами замысловатые фигуры и хихикая, они дошли от дома дядя Яши до ворот парка, ведущих на стадион. Зачем-то потрясли цепью, дёргая за замок, покрытый прозрачными капельками влаги. Затем, будто незрячие пилигримы вытянули руки и медленно пошли вдоль паркового металлического забора с литыми лепестками и бутонами цветов. Возле прохода в заборе в парк поспорили меж собой, идти ли дальше по тротуару или скосить путь через парк. В итоге победил бродивший в голове хмель. Два друга двинулись по протоптанной тропе, скрипя гравием подошвами туфель. Дядя Яша шёл, подозрительно вертел носом, к чему принюхиваясь. «Чувствуешь, Карлыч?» Послышалось старательное сопение. – «Где?» – «В воздухе». – «Нет, – отреагировал быстро Карлыч. – А что должен?» – «Напряжение», – пояснил дядя Яша. – «Электрическое?» – изумился Карлыч. – «Эх, ты, филолог, – иронически усмехнулся дядя Яша. – Мистическое!» – «Яша, прекрати нести чушь, туман он и есть туман. Что в нём мистического?» – «Я ж говорю: филолог! Всё по правилам и исключениям». Карлыч запнулся и едва не упал. – «Яша…» – «Всё, замётано, забыты старые обиды». – «Клоун!» – «Но… в воздухе всё же что-то есть. И именно мистическое. Берущее за яй…» – «Яша!» – «Неужто не чувствуешь?» – «Слава великому и могучему – нет!» – «Как-то же оно передаётся!» – «Как?» Дядя Яша выпялил глаза и указательным пальцем подпёр нос, произнеся, дурачась: «Воздушно-капельным путём. Нос у тебя в порядке?» – «В полном. Только воздушным не чувствую. Капельным. Всё лицо мокрое». – «Удивляюсь тебе, Карлыч. Сколько знаю, столько и удивляюсь». – «Надо же. Что во мне удивительного?» Дядя Яша помолчал. – «Всё люди как люди, – голос его звучал неуверенно, – а ты…» – «Что я?» – «Сразу не скажешь». – «Подумай и сформулируй». Дядя Яша коротко хохотнул и ткнул указательным пальцем в пространство. – «Капельный, Карлыч. Воображение отсутствует». – «Альзо! Яша, прости, но мы, немцы, больше верим фактам и не склонны, за исключением некоторых национальных гениев, к мистификации, – разгорячившись и выпустив пар, Альфонс Карлович втянул носом воздух, повертел им и добавил: – Определённо чем-то передаётся». Вынужденная остановка возле арки, выполнявшей в первые годы роль кассы и буфета, для чего приспособлены помещения в боковых колоннах, немного отвлекла. Друзья начали поспешно избавляться от жидкости. Первым закончив приятное дело, дядя Яша заговорил: «О том же твержу, Карлыч! А ты…» Неожиданно Карлыч нервно потряс плечами, боязливо оглядываясь: «Жутко как-то. Зря пошли через парк». – «Так ближе». Карлыч возразил: «Не кажи, кум. Не всякий путь напрямик короче». Порыв ветра привёл в движение туман. Апатия слетели с лица Карлыча, и он затряс выброшенной вперёд рукой. Ветер разогнал туман и перед друзьями, будто баржа, перед носом корабля появился постамент с двумя фигурами видом со спины. – «Их нет, – мандибула Карлыча мелко тряслась, – снесли по причине частичного разрушения скульптурной группы. Работница и крестьянка… Символ…» – «Погоди с символами, Карлыч, – спокойно осмотрел фигуры дядя Яша, – то, снесли, не одобряю. Вопрос – когда вернули? Вчера здесь шёл, было на клумбе пусто. А это что ещё?» Дядя Яша повернул лицо в ту сторону, где раньше своим видом, плеском воды и солнечными брызгами радовал горожан фонтан. – «Никак что-то плещется, Яша». – «Что?» – «Давай вернёмся, Яша. Жутко мне. Место это…» Дядя Яша перебил: «Место обычное. Слега затуманенное». – «Нет, Яша. Неуютно здесь. Мороз по коже». – «Верно замечено. Сам озяб. Теперь о шуме. Неужели вода, да и откуда ей тут взяться?» – «Трубу прорвало?» – «Карлыч, подумал, прежде чем сказать? Откуда в парке водопровод? Скорее, звуковая галлюцинация». – «Тем более, давай вернёмся. Жутко…» – «Брось, Карлыч, своё «жутко мне» и смело ступай впереди». – «Лучше, дядя Яша, за тобой». Друг показалось не заметил обращение. – «Тогда, как в песне поётся, с песней в устах, отринув страх – вперёд за мной! Бодрым строевым шагом по аллее. Вспомним юность солдатскую!» – «Не служил по болезни, Яша». – «Тем более повод вспомнить то, чего не знал! Промаршируем со свистом, печатая шаг. Согреемся. А там первая школа, садик, твой дом, перина, супруга…» Альфонс Карлович семеня следом, твердил своё: «Дядя Яша, давай вернёмся. Пойдём лучше вокруг, но безопаснее, поверь, что-то держит меня и не пускает…» Скрылась в тумане скульптура. Дядя Яша пожал плечами, старая куртка греет хорошо в тёплую погоду. Скукожился в длинном клетчатом плаще моды семидесятых годов Карлыч, надвинув поглубже шляпу на лоб. – «Пойдём назад, – почти плача говорил Карлыч, – сердцем чую, вляпаемся во что-то…» Дядя Яша резко затормозил и оглянулся. – «Вот чёрт, Карлыч!» – «Да». – «Скульптуры нет». – «Это знак из прошлого, возвращаемся». Друзья вернулись, благо, отошли недалеко. На месте постамента чётко виднелся цементный круг, присыпанный землёй и заросший травой. – «Галлюцинация! – обрадовался дядя Яша, – привиделось, Карлыч! Бояться нечего и креститься не будем. Я не верующий». Карлыч хотел что-то сказать, дядя Яша бесцеремонно перебил: «Хоре, дружище, бояться всего подряд. Интуиция и прочие эти… Не для материалистов. Хочешь, возьму тебя за плечи? Вот так. Смелее себя почувствовал? То-то же!» Друзья двинулись вперёд. Мысли о скульптуре выветрились из головы. Дядя Яша мурлыкал под нос мелодию из молодости. Карлыч упрямо молчал. Таким образом друзья подошли к фонтанной чаше. Заглянули в неё. – «Ничего кроме мусора, Карлыч». – «Это говорит об отсутствии культуры, дядя Яша». – «Вода не плеще… Погоди, Карлыч, чего ты меня вдруг дядей Яшей назвал?» – «По инерции. Вырвалось. А что?» – «Ответь, Карлыч, мы друзья?» Альфонс Карлович кивнул: «Старые». – «Можно сказать, до гроба». – «Бог с тобой, Яша, не нужно о смерти. Меня и без того мутит. Давай вернёмся, а?» Дядя Яша пошарил в карманах куртки. «Забыл шкалик с самогоном взять. А то так бы сделали по глотку. Согрелись бы и страх ты бы прогнал. Прекрасная вещь самогон, – разглагольствует дядя Яша, – всего один глоток, а будто на свет народился!» – «Яшенька, – почти проблеял Карлыч, – давай вернёмся, что тебе стоит один раз выполнить просьбу друга. Мне вот тут…» Дядя Яша пнул борт фонтанной чаши с осыпавшейся штукатуркой, обнажившей тело из кирпичей. – «Тут?» – «Тут ещё страшней стало. До жути». Дядя Яша рассмеялся: «Умеешь ты словами оперировать: страшно до жути ему! А ещё считался лучшим преподавателем русского языка и литературы в Старобешевском районе». Альфонс Карлович просто не мог спорить. Он издал еле слышный писк и замахал руками. – «Да что с тобой сегодня, горе моё луковое?» Дядя Яша подхватил подмышки свалившегося на него друга. – «Яшенька! – возбуждённо сипел Альфонс Карлович, – лучше бы мы вернулись…» Дядя Яша бросил взгляд куда указывал рукой друг и обмер. Слова невысказанными остались на губах. Медленно покачиваясь туда-сюда из тумана выплывала фигура мужчины в домашнем халате, насаженная на металлический строп, оторванный от верхней подвески. Свободный конец стропа выходил из панически разинутого рта и дважды был обёрнут вокруг шеи. Матово блестя влажной патиной, он напоминал застывшую металлическую змею. Каждый из друзей почувствовал липкий ледяной пот, быстро струившийся по спине к пояснице. Сладковатая тошнота подступила к горлу. Друзья одновременно сглотнули ставшей горькую слюну. – «Яшенька… – Альфонс Карлович чуть не плакал, – скажи, что это неправда… Что это нам показалось…» будучи не так впечатлителен, как друг, дядя Яша быстро взял себя в руки. Встал сам. Помог подняться другу. Момент падения не помнил. Усадив друга на лавку, дядя Яша подошёл к ограждению аттракциона. Труп на стропе почти не совершал колебательных движений. Амплитуда была едва заметна. При очередном приближении трупа, дяде Яше показалось знакомым лицо умершего такой мучительной средневековой жестокой смертью. – «Это правда. Кажется, я его знаю, Карлыч. Слышишь, да?» Карлыч откинулся на спинку лавки и тяжело дышал. – «Я же говорил, просил: пойдём другой дорогой. Теперь вот…» – «Поздно, Карлыч, возвращаться». – «Вызывай милицию… Быстрее…» – «Бегу и падаю», – недовольно пробурчал дядя Яша, ему тоже не нравилось утреннее открытие, но на панели телефона набрал номер дежурной части полиции в Старобешево. Ответили после шестого вызова. – «Алло, полиция? Это дядя Яша. Я в парке. Нет, не в аквапарке и не в таксопарке. В городском парке… Как где? В Каракубе! Приезжайте скорее и узнаете, что случилось. Ага! Такой инсталляции отродясь не видели. Да поторапливайтесь, набегут любопытствующие, все следы затопчут…»

2

В безмятежный, крепкий со на сколоченной из деревянных реек лавке в осеннем парке ворвалось нечто дисгармоничное, шумное и навязчивое.

В ярком платье с рюшами и оборками в белых гольфах и белых туфельках перед спящим мужчиной лет тридцати пяти в домашней одежде скакала девочка-школьница с небесно-голубыми глазами. На голове в ритм с её прыжками мотался хвост из светло-пшеничных волос, собранных на затылке. Подпрыгивая то на правой ноге, то на левой, она задорно, с аффектацией выкрикивала: «Вад-сон, про-снись!» На правой ноге: «Вад-сон!..» На левой: «Про-снись!» Правая нога, левая. Праг, скок, прыг: «Вад-сон!..»; скок: «Про-снись!» Подол платья взлетает вверх и вниз. Мелькают белые туфельки и гольфы. Мужчина машет рукой: «Успокойся, невоспитанная девочка! Найди себе другое развлечение». А девочка знай себе прыгает: «Вад-сон, про-снись!» Пылают озорством детские глазёнки цвета летнего безоблачного неба.

Как бы ни был крепок сон, как бы не кричала-скандировала неизвестная девочка свою кричалку, Вадим Мандрыка, частный детектив с трудом услышал пробившуюся через акустическую занавесу сна телефонную трель. «Он же отключён, – к своему стыду во сне признался Вадим, – за неуплату». Рывком приняв сидячее положение, чему тот воспротивился протестными скрипами. Резко повертел головой, размял шею. Крепко сжал веки и разжал. Автоответчик равнодушно передавал чужие эмоции: «Вадсон, просыпайся!» Щелчок. Звонок. Вадим хватает трубку:

– С вами говорит…

– Я в курсе, кому звоню. Привет, Вадсон. Ещё спишь?

Бесцеремонностью отличался всего один человек в его окружении, кому он позволял эти вольности в отношении себя.

– Даже не ложился, Женя. Работы немерено…

– Хоре трепаться. Нет у тебя работы. – Голос в трубке умолк, говоривший помолчал, выдерживая паузу вместо извинения. – Сорвалась, Вадсон. Не люблю лжи.

– Да я и не ду…

– Вадсон! – прозвучал требовательно в трубке женский голос, принадлежавший человеку, привыкшему командовать и отдавать распоряжения.

Не разжимая зубов, Вадим со всей тщательностью и учтивостью, на какую только был способен в это далеко не радостное утро, процедил:

– Евгения Александровна, я просил вас впредь не называть меня Вадсон! Просил?

– Да.

– Так какого чёрта…

– Когда ты злишься, Вадсон, – Евгения нарочно нервировала Вадима, – такой…

– Я ложу трубку!

– Побереги связки, Вадсон. Вырвалось по привычке. Знаю, ты уже меня простил. Правильно? Молчание – знак согласия. Попробовал бы иначе… Или ты, что, Вадсон, на меня обиделся?

Вадим выпустил пар и стал прежним внутренне и внешне спокойным.

– Женька, разве можно на тебя обижаться?

– Нельзя, Вадсон.

Вадсон, – не путать с Джоном Ватсоном, хронистом Шерлока Холмса, – нарекла его Женька Колодяжная, школьная любовь и незаживающая сердечная рана. Произошло это спонтанно, где-то в начале учебного года. Он провожал её домой, нёс её портфель. Они весело болтали, как вдруг Женька заявила на полном серьёзе:

– С этого дня, с этой минуты нарекаю тебя Вадсон.

Была у него одна особенность. Он мог в любую свободную минуту ненадолго вздремнуть. Не сказать, что его не покоробила Женькина вольность, но он рассудил, лучше промолчать. Так с того дня и приклеилось прозвище Вадсон с лёгкой руки Женьки Колодяжной. Друзья, знакомые, школьные товарищи, учителя и в последнюю очередь родители иначе, как Вадсон, к нему не обращались. Будто данное ему с рождения имя Вадим не отражало полностью черты его характера.

С новым именем Вадсон, Вадим Романович Мандрыка покинул стены школы. С ним поступил в институт. Два года в армии сослуживцы и прапорщики с офицерами, потеряв его из виду, спрашивали: «Вадсона не видели? Встретите, скажите ему…»

По окончании юрфака он принял предложение служить в милиции. И там тоже, товарищи по службе, потерпевшие и подозреваемые обращались Вадсон, и те, и другие произносили имя с неким уважением и теплотой. Через пару лет, поняв, что внутренние органы не его поприще, Вадим уволился и открыл частное сыскное агентство. В агентстве для подчинённых и для клиентов от остался Вадсон, но уже как начальник. Вкладывали в имя некий смысл, считали оригинальным и для созвучности старались звук «д» произносить «т», чтобы получалось – Ватсон.

– Говори, зачем звонишь, Женя. Не справиться о здоровье бывшего мужа ранним утром.

– К твоему сведению, Вадсон, уже ранний полдень. Звоню по делу. Нужна твоя помощь.

– С госструктурами дел не веду.

– Помню. Поэтому и звоню.

– Работаю не за благодарность.

– Телефон оплатила.

– Этого мало, Женя. И потом, я занимаюсь розыском пропавших домашних любимцев и неверных супругов. Вывожу их на чистую воду. Женя, это не намёк.

– Хорошо. Вернусь к делу. У нас в Каракубе произошло ЧП. Следствие зашло в тупик. Нужен взгляд со стороны человека, обладающего…

– Жень, ЧП – это измена жены районного прокурора с его водителем?

– Убийство. Очень странное. Полно загадок. Всё в твоём вкусе. Как ты любишь. Не перебивай, Вадсон. Документы сейчас отправлю на электронку. Прочитаешь внимательно. Может, что-то найдёшь упущенное нами. Перезвонишь. Да, Вадсон. Принимая во внимание твой финансовый кризис, аванс перечислю на карту. На бензин, надеюсь, машина на ходу. Да? Удивительно. Ну и на голодный желудок работать нельзя. Это сытое брюхо к учению глухо. Целую, Вадсон. Взаимности не требую. Запомни, я на тебя возлагаю большие надежды.

3

Дверной звонок не работал. На настойчивые удары ладонью в дверь реакции не последовало. Выглянула соседка. Сообщила, что Фильки нет, Нинка точно дома. Дмитрий Никитович со всей пнул дверь. Тотчас изнутри квартиры послышался визгливый крик. Женский взвинченный голос сыпал проклятия на голову, решившему побеспокоить добропорядочных людей в такую рань. Услышав Нинку, Дмитрий Никитович скривился. Он недолюбливал эту несдержанную бабёнку, которая никого не любила и кляла, на чём свет стоит, и окружающие платили хабалке той же монетой. Подавив брезгливость Дмитрий Никитович поинтересовался, можно ли увидеть Филиппа.

– Своего друга-каторжанина ищи в гараже. Вторые сутки квасит с бандитами, пропойца, чтоб его, – в выражениях Нинка не стеснялась, для неё в порядке вещей назвать человека острожником, алкашом и так далее, при этом не испытывая угрызений совести. – Найдёшь там, если не сдох от водки. И по тебе, Митька, петля плачет.

От слов Нинки Дмитрий Никитович содрогнулся, будто узнал пророческое предсказание; развернулся и, перепрыгивая через две ступеньки, быстро слетел с пятого этажа; выбежал на улицу и подставил лицо солнцу. Он чувствовал облегчение от прикосновения тёплых солнечных лучей, казалось ему, они смывают с него налипшую грязь от общения с неприятной женщиной.

Успокоившись, рассмотрел среди расположенных в два ряда металлических гаражей нужный и с радостью увидел нужный с раскрытыми воротами. Направляясь к гаражу, Дмитрий Никитович думал, как преподнести другу горькую весть об ужасной гибели Антона и хотел предвидеть Филькину реакцию. Подойдя, постучал по металлической створке ладонью.

– Хозяин, войти можно?

– Заходи, раз пришёл, – хрипло прокаркал Филька, его голос всегда звучал искажённо после продолжительного запоя.

Дмитрий Никитович привык к сумраку в гараже и рассмотрел друга. Тот никогда не следил за собой. Серое, худое небритое лицо, несколько зубов во рту, вставлять не хотел, говорил, один чёрт помирать, что с зубами-протезами, что без них. Глубже прорезались морщины в дряблой коже и казались чёрными. Поблекшие глаза будто провалились в глазницы. Тяжёлый дух водочного перегара в гараже смешивался в рвотную смесь с табачным дымом. Сам хозяин сидел на табурете перед импровизированным столом из деревянного ящика, заставленным посудой.

– Садись, Митёк, угощайся. Сам-то я отдыха-аю.

Следы отдыха бросались в глаза: пустые пивные банки и водочные бутылки. Одна наполовину заполнена окурками.

– Я по делу, Филька, – присев на краешек грязного стула, объяснил приход Дмитрий Никитович.

Филька напрягся и резко бросил:

– Оглох, да, я отдыхаю!

Дмитрий Никитович встряхнул головой, будто отгоняя что-то назойливое.

– Ты в курсе, что произошло с Антоном?

– А что с нашим Тохой случилось? – развязно поинтересовался Филька, глязя на гостя через прищур мутных глаз.

Дмитрий Никитович жёстко отрезал:

– Не валяй дурака!

– Очень заметно, да?

Дмитрий Никитович пропустил вопрос.

– Его труп нашли в парке возле аттракциона лодочки, посаженным на оторванный строп.

– В натуре, как барашек на вертеле?

– Что скажешь?

– Что скажу? Нашли и слава богу! О меня чего хочешь услышать? Сожаление? Да, мне грустно. И не более.

– Ты не понял сказанного, Филя?

Филька отмахнулся, пожевал что-то зубами и сплюнул на пол:

– Да всё я понял. Отмучился наш Антошенька, корешок наш крепенький. Нам ещё страдать и маяться.

Филька дотянулся до стола. Вынул из ящика мутный нечистый стакан, дунул в него, налил водки. Кивком головы предложил выпить.

– Давай помянем Тоху, – жалостно и кисло звучал голос Фильки.

Дмитрий Никитович отрицательно мотнул головой.

Филька осклабился тремя полу-гнилыми ржавыми зубами.

– Как я мог забыть, Митя, ты у нас брезгливый. Не пьёшь из грязной посуды.

Ловко, как и все заправские алкаши, Филька одним глотком осушил свой стакан, затем схватил предназначавший другу, поперхнулся содержимым, закашлялся, вытер тыльной стороной ладони губы. допил пиво из банки. Закурил сигарету. В воздухе запахло дешёвым табаком.

– А я пью! – будто упрекнул друга Филька и добавил зло, держа сигарету в зубах, – не брезгую! Из грязной посуды тоже! – Филька сорвался на крик: – За друга, погибшего… – неожиданно тихо осведомился: – Когда его… того, нанизали?

– Три дня тому назад.

Филька задумчиво затянулся до самого фильтра, обжегшись, бросил окурок на пол. Лицо его стало ещё гаже и отвратительней.

– Три дня тому… Откуда узнал, Митька?

– Весь город гудит, как улей.

– Я не пчела, потому не гудю.

– Не гужу, – поправил Дмитрий Никитович.

Филька также задумчиво продолжал:

– Живу в гараже.

Внезапно его разобрал сухой кашляющий смех.

– Нашли того… Ну, кто нашего Тоху нанизал?

Филька высморкался на пол. Растёр мокроту тапкой. Дмитрий Никитович передёрнулся лицом.

– Ищут.

– Ищут, – повторил Филька, глядя на водку, решая пить или нет. – Ищут-поищут и не найдут! – Пьяно смеясь, Филька размахнулся руками и едва не свалился спиной оземь, но как-то удержал равновесие.

– Филя, можешь быть серьёзным?

– Могу. Базарь!

– Антона… короче, его казнили там, на том же месте, где мы перед службой, в последний день на гражданке девочку…

– Э-э-э… хоре гнать. По пьяной лавочке чего не случиться. Может, ничего и не было.

– Было, Филя.

– Ну, тебе лучше знать, Митя. Что было, что нет.

Дмитрий Никитович поёжился.

– Холод у тебя здесь собачий.

Филька выпил водки.

– Короче, дело давнее, дело прошлое. Кто вспомнит, тому глаз вон.

– Антона на строп насадили.

– Значит, вспомнил неправильно, вот и поквитались с ним. И потом, кто может сейчас подтвердить, что тогда, лет тридцать назад, в парке возле лодочек случилось? Кто помнит?

– Я помню.

– Ну и дурак.

– Ошибаешься, Филя. Все три дня, как узнал о чудовищной смерти Антона, не сплю. Думаю, и вот что мне пришло на ум. Место гибели Антона и девочки – одно.

– Что с того?

– Может, кто решил… – Дмитрий Никитович замялся.

– Отомстить?! Не дури, Митька! Выпей и успокойся. Или закури. Подумай хорошенько, где этот мститель был всё это время? Все эти тридцать лет?

– Не знаю. Ждал, наверно.

– Чего ждал? Турецкой пасхи? Или, когда в голове тумблер щёлкнет, как же это я, такой и сякой, жду, невесть чего, схвачу-ка топор и давай головы сечь всем подряд!

– Два года у меня из головы не выходил тот день.

– Давай, изливай душу. Хоть не батюшка, но выслушаю.

– После дембеля осторожненько выведал про девочку кое-что…

Филька прыснул.

– Я тоже не сидел сложа руки. Живёхонька она была, прям, как мы сейчас. Мать воспитывала одна. Отца не было.

– Филя, помнишь, как во второй раз мы с ней обошлись на том же месте, на лодочках?

Филька неожиданно вспылил:

– Ты, Митя, это самое, уймись. Ладно? Что там было в первый раз, что во второй… Не помню! Не помню – и всё! Точка! И это, давай на воздух выйдем. Что-то здесь у меня в самом деле морозно.

Дмитрий Никитович неожиданно для себя заметил пар, срывающийся с губ друга и, выдохнув, увидел тот же парок и ему вдруг показалось, за спиной кто-то стоит, и он резко развернулся. В воротах никого не было, но ощущение чьего-то присутствия сохранилось. Он первым шагнул наружу. На солнце. На воздух. Филька стал рядом. Потянулся и закряхтел.

– Красота-то какая! Люблю осень. Раннюю. Ещё не холодно, но и не жарко, как летом.

– Филька, будь осторожен. Прошу тебя.

– С чего бы это?

– С того, что после Антона ты вторым был… Ну, когда с девочкой.

– А ты, Митька, третьим. Забыл? Напоминаю. Я не лох, как Антон. И пугать меня не надо – пуганый…

4

Мягко, не припекая, светит сентябрьское солнце. Тёплый, слегка влажный ветер дует со стороны Азовского моря. Потревоженная, ещё не пожелтевшая листва отвечает на куртуазность ветра, шелестя на едва покачивающихся ветках. Облетевшие листья, о чём-то негромко судача и чванливо споря, гонит ветер по дорожкам парка. Звуки города теряются в вечном покое, в воздухе, будто застывшем на маленьком клочке земли, где горожане с удовольствием отдыхают от рутины.

Василина Егоровна, ловко орудуя вязальными спицами, вязала шарф и краем глаза наблюдала за внучкой Асей, перешедшей во второй класс. Василина Егоровна встретила внучку возле школы, и они пошли в парк, где по заведённой привычке гуляли и отдыхали около часа, перед тем, как Асенька сядет за приготовление домашнего задания. Василина Егоровна дорожила временем, потому каждую минуту рекреации старалась чем-нибудь занять. Или читала книги, любовь к ним привилась в школе, или, например, вязала. Этим рукоделием занялась, выйдя на пенсию и очень жалела, что раньше относилась к этому виду занятий слегка снисходительно.

Пока шли от школы в парк, Асенька делилась школьным новостями и тем, что происходит в классе. О том, кто и что сказал и, кто на это каким способом отреагировал. Зная внучкину страсть к выдумке, Василина Егоровна сразу отбрасывала пятьдесят процентов услышанного и от оставшегося подвергала сомнению половину. Сегодня Ася поделилась успехами в учёбе. Сказала, что учительница похвалила за прилежание, что может похвастаться одними пятёрками. Потом спохватилась и сообщила, что сидящий на задней парте Васька дёргает за косы. Она не стала жаловаться учительнице и на перемене ему «жёстко отомстила». Василина Егоровна усмехнулась, мол, надеюсь, ты ему не выколола глаз. Ася рассмеялась, до этого дело не дошло, но он пообещал это просто так не оставить. Василина Егоровна не стала вдаваться в подробности. Заметила, месть – свойство мелких и ничтожных натур. Надеется, Ася характером сильнее и выше дрязг и посоветовала в следующий раз поговорить с «противным Васькой» по душам. Может он так выражает свои симпатии. Ася вспыхнула: «Ну, ты что, ба! Мне другой мальчик нравится, Никита Коваль. Я ему расскажу, и он с Васькой разберётся по-мужски!» Василина Егоровна покачала головой: «Асенька, запомни: если женщина служит поводом для драки из-за неё мужчинам, она ничего для каждого из них не стоит».

Быстро мелькают спицы. Растёт в длину шарф. Петельку снять, петельку накинуть. Аськин голос слышен повсюду. То он затихает, то он растёт. Внучка на электросамокате промелькнёт, улыбаясь и что-то крича. Электросамокат Василина Егоровна взяла с собой. Пусть внучка покатается, развеется, соблюдая все правила. «Буду осторожна и внимательна», – заверила Ася и умчалась кататься по аллеям.

Лёгкая тень берёзовой аллеи, ласковый шум ветра, напоминающий морской прибой, природное умиротворение расслабили, и Василина Егоровна незаметно задремала. Пригрезилось школьное детство. Увидела она подружек, с которыми также, как и она с внучкой, возвращались из второй школы парком. Василина жила с родителями в доме рядом с музыкальной школой и магазином «Огонёк». Сквозь дрёму она ловила голос Ася, посторонние звуки, мяуканье котов и кошек, оккупировавших парк на летнее время, и снова погружалась в приятные видения, не забывая работать спицами.

Ася, конечно, была послушной девочкой. Выполняла просьбы взрослых, но иногда хотелось нарушить данное слово. И сейчас она, решив, какой смысл гонять перед бабушкой, занятой рукоделием и отвлекать её от работы, посчитала запрет не заезжать далеко не обязательным к точному исполнению и поехала куда глаза глядят. Сначала прокатилась до фонтана; ну и что, что осталась одна чаша, но фонтан-то был, тем более, в школе говорили, его будут восстанавливать; затем прокатилась до закрытой танцплощадки, обнесённой металлическим ограждением и заросшей молодняком клёна, и ивы и сильно замусоренной; также Ася подумала, что ничего не стоит слетать до ворот, выходящих на площадь Ленина или к другим воротам, откуда дорога ведёт к садику и первой школе; а ещё она для себя решила, что не будет большим преступлением, если она объедет по тротуару вокруг парка по улице Ленина, затем по улице Куйбышева, с ветерком, чтобы дух захватывало, и через арку вернуться к бабушке на берёзовую аллею. Бабушка увлечена вязанием, за временем не следит, не заметит долгого отсутствия внучки.

– Бабушка! Бабушка! Бабушка! – Василина Егоровна очнулась от встревоженного крика внучки. Девочка стояла перед ней, тяжело дышала, широко раскрыв глаза. – Бабушка! Там, возле лодочек…

Василина Егоровна всполошилась. Ася не могла говорить и только часто дышала.

– Что там, внученька?

Ася набрала полную грудь воздуха и выпалила на одном дыхании:

– На лавочке возле лодочек как-то странно сидит наш сосед, дедушка Филипп. У него нет головы и из попы торчит что-то, упирается в землю, всё красное…

Действуя скорее рефлекторно, чем обдуманно, Василина Егоровна схватила Асю, крепко прижала к себе, попросила повторить, спросила, ничего не перепутала, не показалось ли ей это всё. Несоответствие виднелось издалека. Это был известный всему двору Филипп Стогний. Его внешний вид совпадал описанию внучки: неестественно прямая посадка, отсутствовало полголовы, будто затылок снесли чем-то тяжёлым или сильным ударом вдавили кости черепа внутрь, очень подозрительно торчал кол из заднего прохода, по которому на землю стекала кровь и под ним скопилась небольшая лужица.

– Бабушка, срочно позвони его жене.

– Нет, Асенька, в первую очередь позвоню в полицию.

5

Измеряя квартиру быстрыми шагами, Вадим попеременно, про себя и вслух, неустанно жестикулируя и строя гримасы, наработанная методика успокоения нервов и приведения организма в покой, возмущался утренним звонком Жени. «Нет, ну надо же, когда не нужен, не вспомнят, не позвонят, не поинтересуются, мол, так и сяк, как дела, здоровье, есть проблемы с финансами. А как приспичит: Вадсон, родненький, выручай! Тебе одному по силам разобраться! Мы в тупике. Ха! Они в тупике! Вы в афедроне – глубоко-глубоко, судя по тону Женьки».

Вадим остановился посреди комнаты. Сделал мимическую гимнастику. Хлопками ладоней привёл кожу лица в тонус, почувствовал прилив кожи и приятное тепло. Помассировал лицо. Проверил пульс – в порядке. И снова круговой марш по квартире. «То, что я давно не в органах, им (этим обобщением Вадим объединил Женьку и всю карательно-исправительную систему внутренних органов.) всё равно. Как будто забыли, с каким… Без каких почестей выпроводили тихонечко за дверь и посоветовали тактично за правдой в суд-прокуратуру не соваться».

Категорически не хотелось успокаиваться, Вадим настойчиво разжигал себя до верхней точки кипения, можно было в виде эксперимента заглотить ложку кофейным порошком и запить холодной водой, в желудке смесь превратилась бы в горячий напиток. «Нет, вот же пройдоха, Женя-Женечка-Евгения Александровна! Нашла-таки уязвимую точку эмпатического воздействия, воспользовалась примитивным психологическим приёмом, мол, ты с самого детства-юношества грезишь-бредишь всяким непонятным, мистическим, эзотерическим… Нет, вот же, сука!.. (В хорошем смысле этого литературно-многофункционального слова, поправился Вадим мысленно.) Ну, Женя-Женечка-Евгения!»

Не всегда экстремальный холод остужает пыл, тот же эффект и у холодной воды из крана. Подержав голову пару минут под напором воды, пока не заломило в затылке, Вадим решил прекратить бессмысленный эксперимент. Вытер голову махровым полотенцем и снова вулкан страстей ещё сильнее разыгрался внутри него. Ни водой его не потушить, ничем более… Пароксизм головной боли заставил быстрее работать сознание. «Срочно требуется экстренное алкогольно-внутреннее вмешательство. Чёрт! Денег-то – кот наплакал… Хотя, Женька заикалась… (Мысли шли стройными шеренгами, сбиваясь с ритма.) Да!.. Хорошо, есть настоящие друзья. Объяснили, увольнение из органов, не последний день Помпеи. Займись знакомым делом. Открой сыскное агентство. Неверные жёны и мужья никуда не делись. И не денутся-испарятся-растворятся или мгновенно исправятся в ближайшей тридцатилетней перспективе существования человечества. Всегда будет востребована профессиональная помощь практически бескорыстного человека, готового восстановить поруганную справедливость и предоставить пострадавшей стороне задокументированные факты супружеской неверности и измены? С кем? Да с кем угодно! Вон, древние римляне-греки не брезговали с животными познавать радости короткой человеческой жизни. Но это в крайнем случае. И представь, за компромат обделённые простым человеческим счастьем пылкие и обидчивые натуры готовы платить. Суммы астрономические и близкие к ним поначалу не называй. Наработай клиентуру. Заработай репутацию… Кстати, – Вадим замер в позе фигуры, которую принимают после слов «морская фигура на месте замри» в детской игре, – кто-то говорил о денежках… Ай да Женя-Женечка-Евгения Александровна!.. и телефон оплатила, благодетельница, и счёт на карте пополнила, рыбка золотая!.. Как ей удаётся разузнать о всех моих бедах? Как!.. Сама же и есть виновница моих неудач. Не слушал мать, погубит тебя эта роковая красавица, леди-вамп и фам фаталь Женька. Погубила! Эх, мама, как же ты была права! А как непринуждённо закончила разговор Женя-Женечка-Евгения Александровна: «Ни в чём себе, миленький Вадсон, не отказывай!» Да во многом, Женечка, научила жизнь отказывать себе! Только позволить думать о тебе отказать не могу!»

Хриплым свистом кофейник подал знак о капитуляции. С кухни сквозняком потянуло сгоревшим и пролитым на плиту кофе. О чёрт! Забыл! Совсем не вовремя запищал ноутбук: «Пришло новое сообщение». Экран ноутбука украсила картинка Донецка с высоты птичьего полёта. «Какая ты нетерпеливая, Женечка!» Следом, почти в унисон зазвонили мобильник и домашний. Сработал на обоих аппаратах автоответчик. «Привет, Вадсон! Познакомился с документами? Не торопись. Произошло ещё одно убийство. Место то же: в парке возле качелей-лодочек. Перезвоню».

Неосознанно, на уровне подсознательной интуиции, Вадим почувствовал затылком и спиной жутчайший холод. Будто сзади открыли вентиль на трубе и пустили упругую струю морозного воздуха. Краем глаза рассмотрел какое-то движение из кухни в коридор. Быстро выбежал в прихожую и снова его встретила прозрачная стена ледяной стужи. Послышался стук входной двери, хотя она оставалась закрытой на замок и два мощных дверных засова. Снова краем глаза зафиксировал движение размытой фигуры: это был силуэт девочки из ночного сна.

6

Криминалист Полетов осматривал труп, как обычно, пускаясь в пространные рассуждения. Незнакомому с ним человеку, случись тому находиться рядом, трудно было бы понять, обращается он к кому-то или беседует сам с собой.

– Какие страсти! Какие страсти! Бог мой! Голубчик (это он к мертвецу), как же ты сподобился? Сам али помогли? Если сам, то это край трепетного отношения к себе. Если помогли, то как надо было обидеть человека, чтобы он… Да что там говорить!

Не любовь к анатомическому строению человеческого тела послужила выбором профессии, отчасти, это вынужденная необходимость. Любовь к ближнему, о чём твердят пастве отцы церкви, никак не воспринималась им как указание к действию. Отдав криминалистике всего себя, он из начинающего робкого мизантропа стал настоящим, прожжённым циником. Это помогало, не афишируя, исполнять служебные обязанности без лишних душевных мучений.

– Всё-таки, мне интересно, голубчик, если ты сам решил так оригинально закончить свой земной путь не блеске славы, то что сделал первым, снёс себе чем-то тяжёленьким заднюю часть черепа, затем воткнул себе в зад кол и уселся на скамейку, проявив при этом чудеса гибкости и акробатики. Или была обратная последовательность действий. Тем не менее, в итоге, оба варианта привели бы к одному и тому же конечному результату.

Факт известный и частично полностью не исследованный, почему любое происшествие криминального или иного характера привлекает к себе огромное количество народных масс. Бездельников и зевак вкупе с ротозеями и скучающими.

Вокруг колдующего над трупом криминалиста Полетова собралась приличная толпа. Каждый лез вперёд, протискивался, просил посмотреть или рассказать, что там. Раскрыв рты, пенсионеры, старики и старушки, закончившие работу всех возрастов и отучившиеся школьники ловили смачные, сочные и смешные высказывания Полетова. Видя растущий интерес со стороны, он выдавал вербальные коленца, хоть сразу записывай в книгу рекордов.

– Вот почему, – Полетов повернулся к зрителям, требующим теперь больше внимания, чем отживший своё труп, – я повторюсь, товарищи, почему любой криминальны эпизод вызывает жгучий интерес у публики и она, как мухи, пардон, на мёд, слетается поглазеть на убиенного, будто никогда не видела мертвеца. Вот вы, гражданка, – Полетов уставился на близко стоящую женщину средних лет.

– Я?

– Я к кому-то другому обращаюсь? – Полетов посмотрел поверх голов, стараясь окинуть взглядом всех собравшихся вокруг него.

– Что вы от меня хотите? – смутилась женщина.

– Самую малость, узнать, как вы здесь оказались.

– Иду домой. Смотрю, толпа большая, люди волнуются. Подошла узнать, в чём дело. Интересно, ведь.

– О! что я только что говорил! И как (он снова посмотрел на женщину), очень интересно?

Крайне увлекательное общение народа с криминалистом прервал вопрос:

– Фёдор Петрович, можно вас попросить?

– Всенепременно, Евгения Александровна. Для вас всё, что угодно.

Рассыпающего жемчуга криминалиста Полетова остановила прокурор Колодяжная.

– Работайте, пожалуйста, молча. Прекратите разговоры. Или вас привлечь к ответственности за разглашение секретной служебной информации?

– Евгения Александровна, помилуйте, какое разглашение. Посмотрите сами: обычный криминал. А труп он и в Африке труп. Способ убийства или самоубийства, второе маловероятно в силу специфичности умерщвления, и дураку понятен, как говорится.

– Товарищ Полетов! – голос прокурора Колодяжной стал металлическим, – то, что понятно дураку, как неизвестно кем говорится, как раз, таки непонятно умному. Достаточно или объяснить более широко?

– Ну, что вы, Евгения Александровна! Verbum sat sapienti – умному понятно без объяснений! – хитрое лицо криминалиста выражало полное согласие с начальством. Стоящему в оцеплении сержанту полиции Полетов хулигански моргнул глазом. – Строга больно нынче наша Валькирия!

Евгения Александровна беседовала с Василиной Егоровной.

– Собственно, Филиппа Игоревича обнаружила внучка Ася. Прибежала взволнованная и говорит…

Василиса Егоровна повторила полностью рассказ внучки.

– Больше добавить нечего, Евгения Александровна. Решила вызвать полицию.

– Правильно сделали, – похвалила Евгения Александровна женщину. – Вы знакомы с убитым?

– Не скажу, знаю, как облупленного. Всю жизнь прожили в одном доме. Встречались во дворе. В школу одну ходили.

– Дайте ему характеристику.

– Хулиганистым рос. Повзрослев, вроде, исправился. Служил в армии. Вернулся, сразу женился. Детей нет. После службы проработал до пенсии в рудоуправлении по специальности. Ей обучался в нашем Каракубском техникуме.

– С вашего разрешения и при вашем присутствии, Василина Егоровна, мне нужно задать несколько вопросов Насте.

– Конечно, спрашивайте. – Василина Егоровна позвала внучку. – Ася, ответь на вопросы Евгении Александровны.

– Настя, вот ты увидела дедушку Филю. (Ася кивнула.) Рядом ещё кто-то был? Или неподалёку.

Ася не думая ответила отрицательно. Евгения Александровна покрутила пальцами ручку.

– Хорошо. Тогда, может кто-то быстро уходил или спрятался за деревьями или кустами?

– Девочка.

Евгения Александровна насторожилась.

– Девочка? Вы знакомы? Сколько ей лет приблизительно? Во что одета? Приметы, особенности.

– Мы незнакомы. Лет ей, думаю, столько же, сколько мне. Девять. На ней было коричневое платье.

– Поэтому ты её запомнила, по платью?

– Оно похоже на платье, в каком бабушка ходила в школу. Я видела на детских фотографиях бабушки. И банты у девочки были большие белые, какие носила бабушка. И передник белый.

– Умница, Настенька, – похвалила девочку Евгения Александровна. – Что ещё вспомнишь.

Ася пожала плечиками.

– Ничего.

– Эта девочка, куда она ушла?

Ася пальчиком указала на ограду аттракциона качели-лодочки.

– Туда. Сначала стояла, смотрела на дедушку Филю. Потом услышала меня. Быстро юркнула в дыру в сетке.

Евгения Александровна подозвала сержанта и приказала осмотреть неработающий аттракцион. Сержант вернулся быстро. Доложил, спрятаться там негде, лодочки сняты, в отделении механизма места схорониться нет.

– Настя, ты точно видела, как неизвестная девочка скрылась за ограждением?

– Моя внучка никогда не врёт! – обиженно заявила Василина Егоровна.

– Даже в мыслях не было в чём-то обвинить Настю. – Сказала Евгения Александровна.

– Бабушка, всё в порядке, – успокоила бабушку внучка. – Я точно видела, как девочка пролезла через дыру в сетке и скрылась куда-то.

Евгения Александровна поблагодарила бабушку и внучку. «Как всегда, ничего не ясно!» Посмотрела на солнечное небо. На льющее с неба тепло и мягкий свет. Подумала и набрала номер Вадима Мандрыки.

7

Тревожное возбуждение не оставляло ни на минуту с момента решения посетить Филиппа Стогний. Днём ещё Дмитрий Никитович справлялся с нахлынивающими волнами страха, отвлекаясь на мелкие работы. Ночью, несоизмеримо с днём, страхи только возрастали. Появлялось маниакальное желание убежать, скрыться, спрятаться. Он понимал, никакое укрытие не схоронит надёжно от себя самого. Можно отгородиться от мира, от звуков, неясных голосов, глухого шепота и недовольного ропота. Оставшись один в ночной темноте, он слышал чьи-то шаркающие шаги, свистящий тихий кашель, тонкий скрип половиц, он напоминал покачивание на стуле с расшатанными ножками.

Изменения в нём заметила жена.

– Признавайся, Перебейнос (в отношении мужа она постоянно фамильярничала, не видя в этом ничего дурного), чего натворил, что с лица сошёл и весь издёргался?

Когда жена хотела, добивалась своего, но этот вопрос был чисто риторическим, без ожидания ответа. Спросила, будто свечу задула, и пошла заниматься хозяйством.

Дмитрий Никитович после известия о трагической смерти Антона Рыбака, внезапно понял, жизнь дальнейшая прежней не будет. Уйдёт спокойствие, иногда мнимое. На смену придёт неутихающее взвинченное состояние. Будет шарахаться от каждого куста и от резкого звука покрываться мелким потом. В отличие от друзей, он дружил с логикой и пришёл к единственному объяснимому решению: пришло время возмездия. Не за какие-то абстрактные и мелкие провинности в детстве и отрочестве. За один-единственный тяжёлый проступок.

У него возникало желание кому-то открыться в терзавшем его преступлении, тому, кто поймёт и посоветует, как поступить. Раскаяться в грехе, пойти в церковь и открыться батюшке. Почти благородные порывы толкали его на решительные действия. Он разрывался между желанием вскочить и сломя голову нестись с покаянием и боязнью кары. Решительность, овладевавшая им, как мифическим героем, вышедшим сражаться с чудовищем с пращой в руке, полностью пропадала в момент соприкосновения ладони с дверной ручкой. В огромном воздушном шаре его уверенности малодушие делало прокол иглой сомнения. Всё катилось к чертям в ад. Со свистом вырывался воздух. Он, Дмитрий Никитович, терял форму, снова был прежним нерешительным и неуверенным, готовым идти на поводу за кем угодно, кто накинет хомут на шею. Беспомощность в принятии верного поступка проявлялась внутренним колебанием, поймут ли его правильно. Дмитрий Никитович понимал, наказание неизбежно последует, несмотря на давность преступления. Страх и ужас шли об руку за ним попятам. Лишали сил и воли. Он возлагал большие надежды на разговор с Филиппом, хотелось, чтобы он был откровенным, без позёрства и ёрничанья. Оказалось, известие о гибели друга и заправилы всех проказ, не произвело на Фильку никакого впечатления. Он не удивился странному способу умерщвления Антона. Выбила почву из-под ног реакция Фильки, мол, помер и слава богу, отмучился, нам-де, ещё мучиться и мучиться. Ох, как же прав Филька, прямо пророчески прав. Он, Дмитрий Никитович Перебейнос, как был размазнёй и слабаком, так им и остался. Всю жизнь мучился этим паскудным свойством своего характера и, видимо, никогда ничего в нём не исправится. И вдвойне тяготился совершенным преступлением в парке перед днём отправки на срочную службу в советской армии.

Зажжённые свечи, дело не в экономии электричества, своим горением лечили, смягчали муки и терзания. По стенам летней кухни бегали отблески и тени. Воспалённое воображение рисовало картинки одну жутче другой. Липкое ощущение чего-то мерзкого наполняло треснувший сосуд души и ядовитые капли через трещины отравляли организм.

Вчера, был то сон или нет, во втором часу пополуночи в дверь кухни постучались. Затем она беззвучно распахнулась, впустив в помещение ночной мрак. Через порог вошёл Антон. Не старый. Тот, молодой и рисующийся тип своим бесстрашием и куражом. Прошёл, едва касаясь пола босыми ступнями к столу. Уставился угрюмо в глаза хозяину. А в глазах гостя плещется пламя потустороннее. Молчит Антон. Дмитрий Никитович слышит его голос в голове: «Уже всё знаешь. Знаешь, за что. Думаешь раскаиваюсь? Нет. Она за всеми придёт. Не смерть, её не бойся. Она придёт. Посмотри на неё в окно, увидишь». Дёрнулась рука, открывая занавеску и занемела и сам Дмитрий Никитович обмер: в конусе ярко-жёлтого света стоит второклассница, над которой они в парке… Лёд от ног пошёл вверх по телу. Твердеют мышцы ног, туловища, рук, голова налилась ледяным колокольным звоном. Слова гроздьями повисли на языке. Ни одного не смог вымолвить. А девочка, такая симпатичная и нежная, тонкая, как травиночка, стоит в школьном платьице, в переднике, с бантами в волосах и странно улыбается. Он её улыбки что-то необъяснимое происходит с ним. Змея или змеи ворочаются в ледяном крошеве его организма и грызут, кусают и пускают яд…

Идя от Фильки, зашёл в «Огонёк» за продуктами. Вошёл и остолбенел: девочка ими поруганная стоит с подружкой, улыбается. Бухнулся он на колени. Подполз к ней. Стал хватать за руки. Просить прощения. Захлёбывался словами. И сразу тьма полезла изо всех углов и трещин в стенах и полу. Очнулся, когда фельдшер скорой помощи делал внутривенный укол.

Неуверенность шла впереди него тенью об руку с наказанием.

Как и в предыдущий раз, беззвучно распахнулась дверь. В дверном проёме силуэт Фильки.

– Не надо объяснять мой визит?

Задыхаясь от распирающей в груди боли, Дмитрий Никитович нащупал пустой пузырёк из-под корвалола и раздавил его пальцами…

8

Надоедливый дождь шёл, не прекращаясь с полуночи. Как зарядил барабанить по оконному стеклу и подоконнику, так и не прекратил исполнять свою монотонную партитуру. Он не действовал на нервы. Можно предположить, ипохондрики с видимым наслаждением найдут одну из многих причин плохого настроения и общего недомогания. Нет, дождь был некстати. Зачем он осенью? Урожай с горем пополам собрали, пусть и не оправдал он ожидания. Зерновые с полей перевезены в элеваторы. Фрукты-овощи на складах. Зачем дождь сейчас? Уличную пыль прибить, чтоб аллергикам не чихалось-икалось; освежить стройные фасады домов с колоннами, портиками и бесконечными квадратами стёкол в высоких окнах? Дождь очень кстати ждали в летнюю жару. Когда зной раскалённой плетью загонял народ с улиц и пляжей в дома под искусственную прохладу кондиционеров. Когда листья от расплавленного воздуха превращались в мумии, теряли цвет и сворачивались трубочками для сохранения нужной для фотосинтеза влаги. Безусловно, дождь синоптики прогнозировали и даже пугали атмосферным давлением, а стояла жара. Когда обещали штиль и повышенную сверх нормы среднестатистическую температуру, дул шквальный ветер, метя по всем открытым пространствам цивилизационный сор, и лил ледяной ливень.

Именно эти мысли посетили Вадима, когда он на следующий день после второго звонка Жени решил-таки распечатать присланные документы по первому ЧП в парке Каракубы.

Дождь не утихал. Тучи застыли над Донецком кораблями, ставшими на якорь. Ни слабый ветер, ни людские проклятия, ни что-то ещё более потенциально-предсказуемое не могло сдвинуть их с места. Образовавшиеся лужицы расползлись до маленьких озёр, свинцовыми зеркалами поверхности, смотрящими вокруг, будто зорко наблюдая за происходящим. Ручейки выросли до полноценных водных потоков. Они неслись, бурунами украшая гребни невысоких волн, от тротуара до тротуара. Широкие проспекты утонули в воде, прибывающей на глазах. Казалось, на город обрушилось неожидаемое природное бедствие, которое может вызвать крах урбанизационной цивилизации в отдельно взятом южном шахтёрском городе. Автобусы, трамваи, троллейбусы и автомашины напоминали гондолы, рассекающие водную гладь каналов Венеции.

Стоять возле окна, смотреть на разгул стихии можно бесконечно долго. Не торопила мысль о деле, о том, что нужно им срочно заняться. Распечатанные страницы не жгли руки. Бумага оставалась тактильно равнодушно-прохладной. Грифельные буквы текста не выражали крайних эмоций, несущими эмпатично отстранённую информацию, набранную не случайно, а с определённой целью и конкретным смыслом.

Вадим вспомнил институтского преподавателя, Анатолия Римовича, который из общей массы студентов его потока по каким-то особенным признакам заострял всегда на нём внимание и как будто хитро мстил за свои несбывшиеся мечты; как-то раз Вадим отвечал на вопросы по теме и Анатолий Римович удивил его и всю группу следующими словами: «Предмет, Мандрыка, вы знаете на аллес гут, но не настолько аллес гутово, чтобы получить заслуженную положительную оценку. Сегодня справедливо удовольствуетесь двойкой с плюсом. На слабенькую троечку нужно немного больше попотеть». Сказал и постучал указательным пальцем себя по лбу.

– Дело не аллес гут, Женька права, – цыкнув, сказал Вадим, обращаясь к самому себе, наблюдая за облаками, они напоминали пришвартованные борт в борт корабли в тесной гавани, и покачивая пачкой документов, – и аллес гутовей быть не может.

Существует несколько категорий индивидуумов, различающихся по отношению к работе. Одни с умным видом скользят поверхностно взглядом по тексту и что запоминают одному богу известно. Другие с не менее умным видом испещрённого морщинами чела при повторном чтении делают в голове особые пометки и этим ограничиваются. Вадим относился к третьей категории: после просмотра вскользь, отдыхал-курил-пил кофе, при повторном чтении оставлял закладки в голове, анализируя некоторые несовпадения или неточности, при третьем чтении самоотверженно водил отточенным карандашом в блокноте, делая конспектные записи, выделяя места, требующие обратить пристальное внимание. Предстоял первый этап.

Дождь за окном одно время практиковал сопрано. Затем попробовал свои силы в контральто. В итоге, остановился на басе.

9

Апатично дремавшие в драпированных туманом кронах клёнов вороны, будто потревоженные, неожиданно снялись, раздражённо и удушливо каркая с веток. Чёрной строкой взвились в небо и исчезли. Также внезапно всем птичьим кагалом, галдя до хрипа, понеслись, будто управляемые со стороны на едва видимую в клубах тумана человеческую фигуру. Не снижая скорости и не переставая кричать, пронеслись в полуметре над его головой. Интуитивно Вадим прикрыл руками голову и присел. С опаской проследил за птичьим хороводом. Птицы ненамного приподнявшись над верхушками кустов выстроились в три ряда и снова полетели прямиком на него, как ракета на запрограммированную цель. Не долетев до мужчины полукабельтова (Вадим по отцовой привычке иногда отмерял расстояния, как на флоте), широко раскрывая в гортанном крике клювы, птицы, будто натыкаясь на невидимую сферическую защиту, облетели его тремя линиями и скрылись в тумане.

Придя в себя, Вадим хмыканьем выразил нечто среднее между восторгом и опасением от столь внезапно сложившейся утренней встречи в парке. Прошёлся по матушке природе и попытался спрятать за словами охвативший его страх.

– Видоизменённая явь какая-то, – уже спокойно констатировал он. – Будто снимаюсь в готическом фильме ужасов.

После двух атак на человека, вороны расселись на ветвях растущих поблизости клёнов чёрными размытыми тенями, ассоциативно деревья стали похожи на огромные неземные коконы, пылающие чёрным холодным пламенем.

Сохранить инкогнито Вадиму не удалось. Выходя из такси, заметил сидящую у калитки на лавочке возле своего двора соседку пожилую бабу Аню.

– А я, старая, думаю, кто это кого навестить ближе к вечеру надумал. А это ты, Вадим, а – женщина подошла к нему, и он её слегка приобнял. – Давненько же тебя, сынок, дома не было. Родненький ты мой…

Таким теплом, такой нежностью, такой радостью и любовью повеяло от слов женщины и от неё самой, что Вадим растрогался и едва сдержал слезы. Он погладил осторожно женщину по плечам.

– Ты к нам отдохнуть или как Вадик?

– Или как, баба Аня.

– Понятно, – женщина аккуратно вытерла повлажневшие глаза уголком головного платка и вернулась на лавочку. Вадим примостился рядом. – Тут, у нас, Вадик, такое случилось, не приведи Господь…

Глядя в приоткрытую топку на пляску огненных язычков пламени по дровам, пускающим струи воздуха, сырой дом требовалось хорошенько протопить и нагреть, Вадим думал о себе, перебирал ощущения, должные посетить при приезде домой и находил правоту однажды прочитанных стихов: «Никогда не возвращайся в прежне места…» Ничего хорошего, чувствовал он, из этого не получится. Однако его привело в Каракубу дело. Хотя он понимал, приезд этот сродни путешествию в прошлое. В нём остались радостные моменты и грустные эпизоды. Хорошо бы все забыть…

До полуночи и после уснуть не удалось. Не бессонница, а не пойми, что. В четыре часа утра Вадим вскипятил воду, заварил чай, выпил и решил, пора возобновить старую привычку совершать утренний моцион. Надев спортивный костюм и кроссовки, Вадим лёгким спортивным шагом вышел за ворота. Густой туман, будто дым из труб гигантских печей, жадно пожирающих масляное топливо, поглотил его, как и весь город.

Шёл Вадим медленно. Почти наощупь. Высматривал безопасный путь, прежде, чем поставить ногу. Заполненная водой траншея или куча земли пополам с асфальтом могли стать запросто неприятным сюрпризом с последующим травмированием конечностей. Старый город требовал ухода и ремонта, как пожилой человек лечения и заботы.

Соблюдая осторожность, Вадим быстро дошёл до парка, знакомой тропинкой добрался до конечной цели. Величественной конструкцией неземного происхождения казался собранный из металла аттракцион качели-лодочки, завёрнутый в серое полотнище тумана.

А потом эти птицы!

А потом эти нахлынувшие воспоминания!

А потом эта горечь и досада…

Сработал выработанный на занятиях самообороны рефлекс: почувствовал чужое прикосновение к плечу, Вадим произвёл болевой приём, схватив незнакомца за руку.

– Да отпусти ты, варвар! – это была Женька. Вадим не сразу ослабил хватку. Он хотел поиграть с ней. – Отпусти, Вадсон! Руку сломаешь!

– Не ожидал, Женя, тебя здесь встретить.

– А кого ждал, убийцу?

– Не кипятись.

– Даже не извинился, изверг! Чуть не искалечил.

– Не искалечил же. Это раз. Два: за что извиняться? Ты знаешь, Женя, не люблю, когда подкрадываются сзади. Как догадалась о моём приезде и почему пошла именно в парк?

Женька села на скамейку. Начала растирать левое запястье. Она сердилась на Вадима и готова была выплеснуть в лицо целый таз обвинений, понимая, что не каждый обрадуется постороннему визиту в парке ранним утром, когда туман скрывает надёжно местность.

– Почувствовала твоё присутствие. Снится, вижу тебя сидящим в кресле рядом с кроватью. Открываю глаза…

– Вот несчастье, меня нет.

– … сидит кот и смотрит голодными глазами. Забыла наспать в миску корм.

– Ясно. Про кота хватит. Проснулась. Дальше что.

– Вспомнила твои маниакальные прогулки по утрам. Когда хочется к тебе прижаться, а ты наслаждаешься пешим ходом.

– Это называется утренний моцион.

– Мне всё равно, как это называется. И хватит меня перебивать, Вадсон! Я почувствовала, ты в городе. Не идти же к тебе домой ни свет, ни заря. Ещё убьёшься в тумане. Интуиция подсказала…

– Не ошиблась твоя интуиция, Женя.

– Интуиция подсказала, где могу тебя найти.

– Это не трудно, Женя. Зная, каким делом меня озадачила и какие сроки предоставила для расследования. Жень…

– Что, Вадсон?

Вадим вытянулся, приподнял голову и внимательно осмотрелся. Но, к сожалению, вокруг был всё тот же туман, что и несколько минут назад. Он внутренним чутьём ощущал присутствие чего-то необыкновенного и странного. Он глубоко вдохнул и выпустил воздух изо рта. Он вышел густым паром с лёгким морозным шелестом.

– Что за фокусы, Вадсон? – начало было Женя и осеклась, у неё изо рта валил такой же густой пар с морозным шелестом. Она повернула голову, краем глаза заметила некую тень, очертаниями похожую на тень ребёнка и резко повернула голову к Вадиму. Он тоже заметил неясное очертание в тумане и насторожился. Ледяной пар, белый и густой, валил из носа и рта.

Затем послышался каверзный вопрос:

– Дядя Вадсон, ты приехал сюда лясы точить или расследовать…

10

Ощущение потусторонности пришло сразу к обоим. Женька слегка побледнела, ладонью провела по лицу, обирая осевшую влагу, и языком слизала прозрачные капельки воды на губах. Вадим сначала почувствовал противную лёгкость, она быстро ушла и мир вернулся к прежнему восприятию. Не думая, Вадим взял за руку Женьку и едва заметно сжал, ожидая ответной реакции, которой не последовало.

– Галлюцинация?

– Нет. Это явление носит индивидуальный характер. Массового примера, как психоз, пока не обнаружено и не зафиксировано. Эрго, мы вполне ментально здоровы. Брось держаться, как маленький, за мою руку! Или тебе страшно?

Нехотя, Вадим отпустил Женькину руку.

– Страшно за тебя.

– Вот ещё, что удумал, – выпалила Женька и, устыдясь, поспешно прошептала: – Спасибо, Вадсон. Честно говоря, мне жутко. Никогда с проявлением неестественности не сталкивалась. Иногда в церкви посещает некое возвышенное состояние, но оно из другой категории ощущения мира. А чтобы вот так… Вадсон, не молчи…

– Она, – он кивнул в сторону, где туман стал как бы ещё гуще, куда направилось размытое тёмное пятно, – сказала: Вадсон, ты приехал лясы точить или расследовать… Женя, что именно должен я расследовать? Ты мне открыла всю правду или кое-что приберегла напоследок. Чтобы … Даже не могу придумать, что «чтобы». Что скрывается за двойным убийством в парке? Его не окрестили досужие журналисты, например, «Парковое…»

Вадим остановился, понял, понесло не в ту сторону. Женя встала со скамьи. Отряхнула рукава курточки. Осмотрела себя. Сбила пальцами с юбки невидимые соринки.

– Светает. Я проголодалась. Иду домой. Звони, если что.

Снова в каком-то эмоциональном порыве Вадим схватил Женю за руку. Поспешно встал.

– Позавтракать можно и у меня.

Женька развернулась лицом к Вадиму; ей послышалась некая мольба в его голосе; его стало немного жаль.

– Предложение принимается. Чем будешь потчевать гостью?

Глаза Вадима загорелись.

– О, конечно, не ресторанное меню с большим выбором блюд, не аглицкий или шведский завтрак. Есть обычные молочные сосиски, хлеб, масло сливочное и… Чай в пакетиках.

Женька рассмеялась.

– Как романтично, Вадсон: чай в пакетиках, сосиски… С недавних пор любимое блюдо. Не теряем времени. Веди, Сусанин! Дорогу не забыла, не надейся, но я в числе приглашённых?

Практичность и хозяйственность Женьки Вадима удивила: сосиски поджарила на сковороде, на ней же подрумянила кусочки хлеба, залила кипятком чайные пакетики в гранённых стаканах.

После завтрака Вадим придал чаепитию деловой тон.

– Женя, возникли вопросы, как понимаешь, ответы на них в присланных документах не нашёл. Я даже записал (Вадим вынул из пиджака сложенный вчетверо лист бумаги): первое преступление. Вопросов много. Делать выводы не из чего. Человека казнили, как в средние века, насадили на строп качелей. Тут всё понятно. Не указано, каким способом отсоединили строп от подвески. Перепилили? Значит, нужно как-то забраться наверх или поставить стремянку, или, допускаю, подогнать спецтехнику с выдвижной стрелой с люлькой. Иначе никак. Чем пилили металл? Ножовкой по металлу или дисковой насадкой на резак? В обеих случаях должны быть свидетели, парк не уединённое место, расположен посреди города. Люди через парк ходят, по сторонам глазеют. Наверняка бы услышали резкий звук работающего инструмента, под птичий грай его не замаскируешь, и увидели, кто пилит.

Женя закурила, чем удивила Вадима, махнула рукой.

– Да, курю, – пояснила она, – из прилежной девочки выросла плохая тётенька. О стропе не у одного тебя возникли вопросы. Короче, моим словам ты, не поверишь. Его перекусили.

– Чем? Плоскогубцами, кусачками? Жея, как ты себе это представляешь? Полуторасантиметровый металлический прут перекусить… Так даже кусачками, какая силища-то должна быть в руках! Женя…

– Зубами.

– Зубами? Какими зубами? Не морочь мне голову, Женька! Я с тобой серьёзно, а ты…

– Я тоже серьёзно. Перекусили детскими зубами. Есть документ. Зафиксировано и запротоколировано. Полетова криминалиста помнишь? Хорошо. Он тоже не поверил. Три раза перепроверил результаты анализа. Отправлял снимки перекуса в центральную лабораторию в Донецк.

– Достаточно, – устало сказал Вадим. – Допустим… допустим это сделал ребёнок… Нет, это розыгрыш!.. Женька…

Женя открыла на мобильнике фотогалерею. Нашла нужный снимок. Протянула телефон Вадиму.

– Смотри. Видишь отчётливый след от зубов? Отпечаток зубок чёткий. Не придерёшься. Будто пластилиновую колбаску перекусили.

И так, и сяк вертел телефон Вадим. Присматривался к изображению. Хмурился.

– Ещё бы поверил, если бы строп перекусили горизонтально, вот так, – он положил палец на зубы и слежка их сжал и с зажатыми зубами продолжил: – Но как можно перекусить строп вставив его в рот прямо, – Вадим вытер палец платком. – Отказываюсь понимать. Либо это, повторюсь, розыгрыш преступника, либо… Специальный инструмент изготовил некий неизвестный мастер для этой конкретной цели.

– Для разового применения? – уточнила Женя, следя за манипуляциями и мыслью Вадима.

– Хотя бы и так, как версия, – не раздумывая, согласился Вадим. – С этим пока всё. Далее…

Женя решительно затушила окурок подошвой туфли.

– Срочно нужно домой. Провожать не надо. Позвони после обеда.

11

Не ответила Женька на звонок ни в воскресенье. Ни в понедельник; автоответчик сухо поставил в известность о нахождении хозяйки телефона вне зоны доступа. Ни во вторник; бодрый, жизнерадостный голос Женьки просил оставить номер, по которому она перезвонит в любую свободную минуту.

Не сидел Вадим, сложа руки в ожидании милости от своей щедрой работодательницы, когда соизволит откликнуться на зов верного раба. Он перечитал присланные документы не единожды и каждый раз старался найти зацепку. Он чувствовал, что-то важное, что-то существенное ускользает от него по причине отсутствия указания на эту значимую зацепку. Нить, потянув за которую возможно приоткроется тайна двух совершённых преступлений очень необычным жестоким способом.

Глядя с мольбой на мобильник, моля отозваться своенравную Женьку, Вадим решил не маяться напрасными ожиданиями. Открыл ноутбук. Принялся за письмо. Старался писать, как можно коротко, ёмко и понятно. «Срочно! Первое: узнать, как связаны между собой убитые в парке: дружба, работа, хобби. Выяснить круг друзей. Что-то подсказывает, будет третья жертва. Второе: место в парке для казни (моя формулировка) выбрано мстителем (моё предположение) не случайно. Подключи связи и своё обаяние, пусть подымут архив преступлений, обрати внимание на нераскрытые за прошлые года. Копни как можно глубже. Причина парковых убийств (подсказывает интуиция) кроется именно в каком-то нераскрытом деле. Третье: Женька, не борзей! Отвечай на звонки!»

Сморённый лёгкой усталостью, Вадим пробежался по тексту, кое-что поправил, убрал и отправил адресату. А вот потом… а вот, что было потом… Трудно объяснить привычными словами, не прибегая к помощи обсценной лексики, дабы не тревожить лишний раз стоящих на страже морали и добродетели, и научно объяснимыми фактами. Вадим не уснул с чашкой чая в руке, но и не бодрствовал. Он ощущал себя сразу в двух телах. В первом он сидел за столом и пил чай и смотрел на второе тело, лежащее на диване, свёрнутое в позе эмбриона, туго укутанное в старое ватное стёганное одеяло, расшитое треугольниками из разной материи. В первом и во втором теле он чувствовал себя не комфортно. Жуткий холод невидимыми ледяными струями проникал через стены, сквозь щели в окнах, между рассохшихся половиц, опускался едва заметным морозным паром с потолка. При дыхании у первого и второго тела из ноздрей валил пар. Уголки рта сковывали бисеринки прозрачного инея. Мохнатая шуба белого пуха припорошила брови и ресницы и мешала смотреть. И откуда-то отовсюду нёсся громкий детский девичий крик: «Вад-сон! Прос-нись!» Гремел колоколом: «Вад-сон! Прос-нись!» ходит ходуном пол: «Вад-сон! Прос-нись!» Выгибаются половицы: «Вад-сон! Прос-нись!» Проседает пивным брюхом потолок: «Вад-сон! Прос-нись!» В воздухе, пронизанном морозными эманациями, на небольших белёсых облачках невидимка тонким пальчиком выводит корявые буквы несформировавшимся детским почерком: «Вад-сон! Прос-нись!» На затянутых морозным узором стёклах появляется корявая надпись: «Вад-сон! Прос-нись!» Со стен слетает иней и проступает серая надпись: «Вад-сон! Прос-нись!» Из тумана, из глубины комнаты в кухню из морозного прозрачно-белого воздуха выпрыгивает девочка лет девяти в школьном коричневом платье, огнём горят глаза, пылают белым пламенем завязанные крупными воланами белые банты в кудрях каштановых волос. Вадим от неё открещивается и отмахивается. Девочка прыгает на левой ноге, на правой, на обеих и выкрикивает: «Вад-сон! Прос-нись!» На левой: «Вад-сон! Прос-нись!» На правой: «Вад-сон! Прос-нись!» На обеих ногах: «Вад-сон! Прос-нись!» Скрипят половицы. «Вад-сон! Прос-нись!» Трескаются стены. «Вад-сон! Прос-нись!» Проседают потолочные балки. «Вад-сон! Прос-нись!» Звучит угрюмо: «Вад-сон! Прос-нись!» Раздаётся с осуждением: «Вад-сон! Прос-нись!» К лицу Вадима приближается искажённое криком лицо девочки, морщины испещрили внезапно постаревшую кожу, прорезались глубокие раны, во рту коричневыми пеньками жутко смотрятся остатки зубов, потухшие глаза пылают чёрным пламенем: «Вад-сон! Прос-нись! Ты не спать сюда приехал! Вад-сон! Прос-нись!»

Мобильник от громкого звучания забился в импульсивной тряске. Автоответчик Женькиным голосом разражался грубейшей площадной бранью и огромными конструкциями арго портовых грузчиков: «Вад-сон! Прос-нись! Не спать приехал!»

Экран выключенного ноутбука загорелся синим цветом и на нём проступили буквы, горя нетерпением и пылающим гневом письма…

12

Мучительно долго и больно били его по щекам. Никогда он не испытывал такого унижения от избиения. Несправедливость чувствовалась в каждом ударе. Истязание прекратилось неожиданно. Он услышал тихий, глухой голос. Говоривший немного картавил: «Слишком долго я сидел спиной к солнцу. Слишком долго я смотрел на свою тень. Слишком долго я молча беседовал с нею. Наше общение было односторонним. Я слишком долго не прерывал свой монолог. Тень слушала. Оставалась неподвижной – я слишком долго не менял позу. Мне нравилось моё тело, отлитое в бронзе. Мне и сейчас оно нравится. Я буду его любить и дальше. Слишком долго буду любить, пока бронза не расплавится солнцем. И тогда моя любовь не уйдёт. Я стеку длинными, расплавленными языками, дымя, как заядлый курильщик, каждой молекулой металла, в тень и сам стану тенью. Стану чьей-то тенью. Тенью того, кто будет слишком долго сидеть спиной к солнцу и рассматривать свою тень».

– Неплохо, Вадсон. В тебе проснулся дал беллетриста. Считаю, раскрыть его времени у тебя достаточно. Может быть, своим творчеством переплюнешь всех маститых мастеров пера.

– Литературное поле велико, Женька. Каждому хватит славы. Кто ухватит колосок. Кто-то удовольствуется снопом. Кому-то – стог славы. Который час?

– Четыре часа.

– Четыре? Я проспал более… Почему темно? Затмение?

– Четыре утра, Вадсон. Потому и темно. Затмение… – Женька фыркнула, – придумает же!

Вадим медленно сел на диване. Голову клонило влево и вправо. Шум в ушах – он не выспался.

– Чего так рано заявилась?

– Сам просил не медлить.

– Но не в самую рань! Когда только спать и видеть сны!

– Нытьё мужчине не пристало.

Вадим посмотрел на Женьку: её образ размывался в глазах.

– Что читала? Ерунда полная.

– Твой опус на ноутбуке. Хочу заметить…

– Не могла читать. Вчера внутри него что-то щёлкнуло, заскрипело, завизжало… Короче, полная амба! Потом экран потух.

Женька раскрыла оперативно ноутбук и пробежалась уверенными движениями пальцев по клавиатуре. Каждый она стучала всё более раздражённо.

– Что это было, Вадсон?

– Почём мне знать? Оставь меня. Пару часов мне нужно добрать, чтобы мог…

– Куда делся текст? – Женька трясла в руках ноутбуком, – я не слепая, я…

Вадим завалился на диван, говоря сонно:

– Никто не утверждает, что ты… Что я… Что вообще…

Женька хотела со всей силы грохнуть ноутбуком о пол. Такая разбирала злость. Вовремя одумалась: техника тут не виновата. Положила аккуратно ноутбук на стол. Вышла. Набрала в стакан воды из ведра, стоящего на улице.

– Ты в своём уме! – тряся головой, как пёс, закричал Вадим.

– Пять секунд привести себя в норму.

Вадим попытался поторговаться:

– Пять минут.

Женька неумолима.

– Минута. – Женька посмотрела часы. – Время пошло.

Наскоро умывшись, Вадим сел на диван.

– Что нарыла?

Женька села рядом. Прижалась плечом. Погладила его по голове. Запустила пальцы в волосы. Потом нежно погладила по плечу.

– Не сердись, Вадсон. Я была, есть и буду жестокой по отношению к себе и к другим тем более.

– Тогда эти нежности, манифест чего? – Вадим успел пожалеть, что задал вопрос.

Медленно-медленно, не сводя с Вадима глаз, Женька отодвинулась от него. Укоризненно покачала головой. Пересела на стул. Облокотилась локтями на стол. Сменила позу. Закурила. Очередной манифест чего? Приняла строгий вид. Голос звучал сухо, непререкаемо.

– От тела к делу, – Женька выдержала короткую фермату. – Вадсон, кое в чём ты оказался прав, как ветхозаветные пророки. Не перебивай! – рука с зажжённой сигаретой выстрелила вперёд. – Это место – качели-лодочки – скажем так, очень примечательное. В контексте недавних двух ЧП, что для Каракубы сродни извержению Везувия. Оно упоминается ещё в двух нераскрытых делах. Я подняла связи, кое-где применила к кое-кому смертельное оружие своей неотразимости. Вадсон, проснись! Хорош дрыхнуть!

Вадим улыбнулся самой дурацкой улыбкой, на которую был когда-то в далёком детстве способен и на некоторое время эту способность удалось сохранить в юношестве. Затем помахал рукой.

– Мне махать рукой не надо. Лишнее.

– Девочке за твоей спиной машу.

Женька развернулась со скоростью так, что могла бы увидеть спину, не смотрясь в зеркало. За спиной, ожидаемо, никого не было.

– Ха-ха-ха! Женька, она тебе теперь показала язык!

– Ты в своём уме, Вадсон? Кивни. Достаточно. Объясни, что за фокусы с девочкой?

Вадим встал с дивана. Потянулся до хруста.

– Постою. Если разрешишь.

Скривив губы, Женька равнодушно пожала плечами, мол, почему бы тебе и не постоять. Прихоть твоя, хоть стой, хоть, сиди, хоть падай и, лёжа на полу, слушай.

– Аттракцион лодочки – точка пересечения двух совершенно разных преступлений. Точнее, четырёх. Сейчас объясню. Твоя интуиция, отдаю ей должно, не подвела: на этом в далёком тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году неизвестные и неустановленные лица количеством три человека изнасиловали второклассницу Валю Очерет. Она возвращалась домой из школы с подругами. Потом рассталась с ними. Дело привезла. Очень долго девочка лежала в больнице. После реабилитации сумела продолжить учёбу в школе. На допросе она показала, что ей предложили сначала шоколадный батончик со сливочной начинкой, потом покататься на лодочках. Один дяденька сказал по секрету, у него есть ключ от всех замков, тогда она согласилась. Что было потом плохо помнит. Спустя восемь лет, на этом же месте Валю Очерет нашла пожилая супружеская пара, отдыхавшая вечером в парке. Девушка, Вале через месяц должно было исполниться шестнадцать лет, лежала на спине. Вместо затылка одна большая рана с вымазанными кровью волосами, в заднем проходе торчала палка. Её использовали для насилия и выломали из ограждения. После забор, как помнишь, изготовили из сетки-рабицы. На лодыжках позже проявились следы рук, предположительно, кто-то из насильников держал руками за ноги. Дело снова осталось нераскрытым. После всех сроков его сдали в архив. Почему в городе никто не знал о первом преступлении? Его засекретили, боялись массовых выступлений. Второе также каким-то образом замяли.

– Погибшие в парке Рыбак и Стогний как связаны с этими давними преступлениями? – Вадим говорил медленно, подбирая слова, внутри него всё клокотало, он чувствовал, сегодня мрак неизвестности развеется. – Кто-то из них приходится родственником, дядей или знакомым? Что известно о родителях девочки?

– Тут ты тоже, Вадсон, как в воду глядел. Это о мужчинах… – Женьки кинула взгляд на часы. – Быстро же летит время.

– Родители девочки?

– Воспитывала одна мать. Второе надругательство над дочерью не перенесла. Похоронили на городском кладбище. Собирайся, поедем к одному типажу…

– Свидетелю, Жень?

– Можно и, так сказать. Он единственный из троицы: Рыбак, Стогний и Перебейнос остался в живых. Пока в живых.

13

Дмитрий Петрович Перебейнос выглядел жалко. Путался в словах. Речь казалась бессвязной, его трясло и звуки вырывались наружу из груди какие-то мелкие и гадкие.

– Всю жизнь, всю жизнь я боялся и ждал расплаты. Думаете, легко жить, ощущая сотворённое тобой зло? Каждый день… Каждый день я вспоминал тот роковой вечер. Да, мы выпили. Крепко? Не то чтобы… Но для меня бутылка портвейна очень много. Практически ничего не помнил. Шёл за ребятами, как было всегда. Я с детства рос нерешительным и несмелым. Трусливым, да, я трус. Я осознавал это и покорился своей судьбе. Мне не суждено было стать великим. В нашей компании руководил Антон Рыбак. Знаете, такой он был весь нараспашку, если геройствовать, то до конца. Франтоват, рубашка, галстук, стрелочки на брюках, пиджак. Да, он не претендовал на роль лидера, он им был. На чём я остановился? А, так вот… выпили мы почти всё спиртное. Антон говорит, дескать куражу не хватает, нужно сделать последний день на гражданке запоминающимся. Чтобы два года помнилось с тоской о проведённом классно последнем вечере. Ходили по городу. Пили вино. Зашли в парк. Там-то нас всех развезло. Не попадись на глаза группа школьниц, ничего бы и не было. Но одна оторвалась от группы, сказала доберётся сама. Весёлая, симпатичная. Смотрю на Антона, его всего будто перевернуло изнутри. Лицо преобразилось. Страшно мне стало. Антон пошёл за девочкой. Я был против. Возражал, мол, не надо. Антон и Филька смеялись и подначивали, мол, когда-то надо начинать. Девочку перед этим… Ну, вы понимаете, Антон придушил галстуком. Объяснил, дядька пришедший с зоны рассказывал, так поступают с теми, кого хотят опустить. Придушат полотенцем и всё… Снял, скрутил, накинул ей на шею. Сдавил, она и крикнуть не успела, потеряла сознание. Антон, как главный, начал первым. Потом Филька. Он ещё так покряхтывал, снимая штаны, говорил, мол, никогда птенчиков не пробовал. Мне пришлось это делать. Меня заставили. Угрожали и меня с ней заодно изнасиловать. Два года службы ждал… Чего? Не понимаю, чего. Вскидывался от каждого шороха. Вернулись домой, первым делом узнал через знакомых, что да как. В городе тихо. Никакого шухера. Улеглось в душе. Устроился работать в рудоуправление. Туда Антон и Филька раньше меня пришли работать. Были на хорошем счету. На доске почёта были наши фотографии. Через восемь лет всё повторилось. Только ужаснее. Мы там же в парке распивали вино на лавочке, не помню причину, то ли праздник, то ли просто выходной. Антон говорит, смотрите кто идёт. Старая знакомая. Поначалу девушку не узнал, но, когда она изменилась в лице, увидев нас, накатил страх. Антон давай хорохориться, грудь навыкат. Остановил её. Схватил за руку. Помнишь, как мы отдохнули? Повторить не желаешь? Филька ржёт, пьяный совсем. Кричит: Тоха, чо ты уговариваешь, тащи в кусты. Я же будто язык проглотил, ни слова не могу вымолвить. Она кричала, что запомнила нас, напишет заявление в милицию. Филька кирпичом ударил её по голове. Девушка упала. Антон снова заявил на право первого. Ноги у неё дёргались, Антон приказал мне держать их руками. Я держал. Что оставалось делать? Да, я тоже участвовал в насилии. Она была ещё жива, после удара по голове. Что-то произнесла. Фильке послышалась угроза. Он заорал, чтобы она заткнула пасть. В него с Антоном будто дьявол вселился. Филька вырвал штакетину из забора и говорит, сейчас мы её на кол насадим, как в старину, чтобы знала, как угрожать. Повернул девушку на живот и с размаху всадил ей штакетину в … Долго Филька с Антоном по очереди насиловали её штакетиной. Потом успокоились. Антон пригрозил мне, чтобы держал язык за зубами. Мол, проболтаюсь, меня в камере в первую ночь опустят и пришьют. За Фильку, говорит, не переживаю, пацан крепкий, что надо. Разбежались мы по сторонам. Скажите, меня посадят или нет? Срок давности вышел? Что вы говорите? Проедем в отделение полиции? Я ждал этого. Вещи брать? Нет? Тогда я готов. Пойдёмте.

14

Перед домом шёл ремонт теплотрассы. Работники полиции прыгали через кучи мусора, пробираясь к машине. Перебейнос всматривался тщательно, прежде чем поставить ногу. Выбирал место чище. Неуверенность сквозила в каждом движении. Моток провода в чёрной изоляции не заметил, запутался в нём стопами. Вскрикнул удивлённо. Взмахнул руками, сцепленными спереди наручниками. Он лежал в траншее. Торчавший в грунте стержень ржавой арматуры пробил сзади шею Дмитрию Перебейнос и вышел окровавленным изо рта.

Вадим без суеты смотрел на мужчину. Наказание пришло, пусть и позже. Вокруг суетились медики, наводила порядок Евгения Александровна, раздавала распоряжения. Криминалист Полетов занимался привычным до чёртиков делом. Собиралась большая толпа народу из ближних домов. Всех раздирало любопытство, что случилось.

Вадим отрешённо смотрел на людей. Наблюдал за работой профессионалов. Поэтому не почувствовал, что его кто-то настойчиво дёргает за руку. Он посмотрел вниз и увидел Валю Очерет. Сначала не поверил в происходящее и посмотрел по сторонам. Казалось, кроме него никто не видит Валю, даже Евгения Александровна. Она ему что-то крикнула и махнула рукой. По жесту он понял, что миссия его кончилась и он может мотать куда душе угодно. Валя продолжала его теребить за руку.

– Дядя Вадсон, спасибо тебе большое, – девочка перестала его беспокоить.

– За что? Я ничего совершенно не сделал.

– За всё, дядя Вадсон.

Вадим смотрел на Валю. Что-то в его сердце ворочалось и не давало покоя. Хотелось сказать пару бодрых слов, но не находилось почему-то. Внезапно пролился мелкий-мелкий дождь. Даже лился он не из тучи. А откуда-то оттуда, где однажды каждый найдёт приют своему уставшему сердцу.

Валя подставила ладошку дождику.

– Тёплый, как летний.

Вадим увидел радугу. Она раскинулась через всё небо. Один конец опустился возле ног Вали.

– Мне пора, дядя Вадсон.

Голос Вадима дрогнул.

– До свиданья, Валя.

Валя не спеша начала подниматься по радуге. Под её ногами появлялись едва заметные ступеньки и исчезали, когда она их проходила. Поднявшись над землёй, Валя вдруг остановилась. Она будто парила между небесным и земным океанами. Повернулась к Вадиму. Он смотрел ей вслед задумчивым взглядом.

– Дядя Вадсон! – крикнула Валя и у Вадима сжалось в груди до боли.

– Что, Валя?

– Пока, дядя Вадсон! До нескорого свидания…

г. Каракуба, октябрь 2024 г. – п. Глебовский, февраль 2025 г.