Читать онлайн "Слезы на раскаленном асфальте"

Сейчас, когда я пишу эти строки, моя лента в соцсетях периодически оживает яркими, солнечными кадрами. Знакомые и малознакомые люди, с которыми свела судьба на том или ином этапе этого пути — в Мексике или уже здесь, в Штатах, — выкладывают ностальгические воспоминания. «А помните Тихуану?» — подписывают они фото с улыбками на фоне колоритных улиц, тарелок с такос и ярких стен. Алгоритмы, уловив мой интерес, подкидывают мне блоги путешественников: счастливые пары в чистых кроссовках и с дорогими камерами наперевес рассказывают о «настоящей Мексике», которую они отыскали, заблудившись в паре кварталов от туристической зоны.

Их Мексика — это аромат жареной кукурузы и лайма, зажигательная музыка, льющаяся из распахнутых дверей баров, и теплое солнце на коже. Они показывают свои номера в гестхаусах, морща носики: «Ну, тут, конечно, все очень просто… двухспальная кровать, маленький телевизор, душ работает, но напор слабоват… Зато недорого!» Для них это — элемент экзотики, легкая неудобность, придающая поездке острый привкус авантюризма. Они выбирают это сами. На их картах отмечены ресторанчики, бары и смотровые площадки. Их главная забота — успеть везде и выбрать самый вкусный коктейль.

И я смотрю на эти кадры, и мне не хватает воздуха.

Потому что моя Тихуана пахла иначе. Она пахла пылью, раскаленным металлом, потом отчаяния и едкой гарью с ближайшей свалки. Ее солнце не ласкало, оно выжигало все силы, безжалостно показывая каждую трещину на растрескавшемся асфальте и в душе. Музыка для меня была не фоном для красивых сторис, а оглушительным, бесконечным корридо, за которое приходилось платить бессонной ночью на полу церкви.

Тот самый «убогий» номер с двухспальной кроватью и телевизором, который у блогеров вызывает снисходительную улыбку, для меня тогда был бы недостижимым раем, роскошью пятизвездочного отеля. Местом, где можно было бы выспаться, не прижимая к груди сумку с ноутбуком, не прислушиваясь к каждому шороху, не вдыхая пыль с матраса десятков предыдущих беженцев. Местом, где есть дверь, которую можно закрыть изнутри. Где есть стены, которые защищают не только от непогоды, но и от чужих взглядов, от жалости, от страха.

Я не осуждаю их. Ни капли. Их опыт — настоящий. Их удовольствие — искреннее. Они увидели другую грань этого города, ту, на которую у меня просто не было права. У меня не было права на неспешные прогулки, на выбор уличной еды из эстетических соображений, на любование закатом. Мое право заключалось в поиске крыши. Точки на карте, где можно было бы остановиться, не будучи сметенным этим шквалом безысходности.

Я знаю ребят, которые и в тех условиях умудрялись находить работу. Мыть посуду в забегаловке, разгружать фуры, помогать на стройке. Они были сильнее, расторопнее, удачливее, моложе в конце концов. Или, может, просто отчаяние у них было другого сорта — более горючее, более толкающее вперед. У меня же не складывалось. Каждая попытка наткнуться на хоть какой-то заработок разбивалась о языковой барьер, о необходимость быть мобильным (а на такси денег уже не было), о простое невезение. Моей единственной, всепоглощающей работой стал поиск безопасности. Это отнимало все ресурсы, не оставляя сил даже на то, чтобы продать себя за гроши.

И сейчас, глядя на эти светлые, беззаботные лица на фоне знакомых, но таких чужих мне улиц, я ловлю себя на мысли: мы были в одном городе, но мы жили в параллельных вселенных. Их Тихуана была яркой декорацией для приключения. Моя — лабиринтом, на стенах которого было написано одно-единственное слово: «Выживи».

Возможно, если бы у меня в кармане был тот самый запас денег, билет обратно и уверенность в завтрашнем дне, я тоже увидел бы ее краски, а не только серую штукатурку и ржавчину. Возможно, я оценил бы остроту соуса и темперамент музыки. Но у меня этого не было. И поэтому мой взгляд был прикован к земле в поисках хоть какой-то опоры, к лицам — в поисках понимания, и к горизонту — в поисках той самой Стены, которая была не туристическим объектом, а единственной целью, смыслом и призрачной надеждой.

Две Тихуаны. Две реальности. И между ними — невидимое, но непробиваемое стекло. Стекло толщиной в кошелек, в паспорт, в право на выбор. Стекло, которое одним позволяет любоваться видом, а другим — лишь искать место, чтобы приложить к нему уставшее от безысходности лицо.

С рассветом я проснулся от холода и гула голосов. Воздух в церкви был спертым но одновременно прохладным, с вероятно привычным для таких мест миксом пыли и пота. Люди начинали просыпаться, сворачивали свои пожитки, матрасы складывались в те же беспорядочные стопки, и относились в кладовку, из которой их доставали прошлым вечером. После пробуждения я полежал несколько минут, прислушиваясь к своему телу. Каждая мышца ныла протестом, веки слипались, но сознание уже работало, прокручивая единственную мысль: что дальше?

Прикинув свои финансы— я с холодной ясностью понял: иного варианта, кроме как искать другой шелтер, у меня нет. Отель был непозволительной роскошью. Здесь меня явно не ждали. Фраза Марии — «только на одну ночь» — висела в воздухе, как приговор. Да и подводить Астрид, которая заступилась за меня перед суровой управляющей, совсем не хотелось. Ее доброта была одним из немногих лучей света в этом хаосе, и платить за нее возможными неприятностями для нее я не мог.

Достав телефон, я подключился к слабому, но работающему вай-фаю. Мысль о еде пока ещё отдалённо, но тем не менее напомнила, что когда-то ведь этот вопрос встанет ребром. Я прекрасно понимал — еда - халяль, да еще и бесплатная, в этом городе могла быть только в одном месте. В том самом мусульманском шелтере, откуда меня вежливо, но твердо послали подальше. Других вариантов у меня не было. Голод диктовал условия.

Я отыскал в навигаторе адрес последней надежды. К удивлению, он оказался не на другом конце города, а всего в «каких-то» 8.5 километрах. По меркам Тихуаны — сущая ерунда. Маршрут змейкой вился по карте, обещая вывести меня обратно к тому самому синему куполу с полумесяцем.

Мысль о такси даже не возникала. Каждый песо был на счету, последним шансом, крохой, которая могла решить что-то позже. Эти деньги могли стать платой за еду или ночлег, если бы меня там снова… Нет, я не позволял себе думать о «если». Решение пришло само собой, с горькой необходимостью: идти пешком. Сэкономить, дойти до еды и, возможно, по дороге немного прийти в себя, встряхнуться после тяжелой ночи. Восемь с половиной километров. Всего лишь восемь с половиной километров обратно к надежде.

Я бросил последний взгляд на просыпающееся убежище и вышел наружу.

Первые метры по знакомому ущелью дались относительно легко. Я еще был под впечатлением от ночи, адреналин еще не совсем ушел. Но когда я выбрался на главную дорогу, ведущую из трущоб в сторону города, реальность напомнила о себе во всей красе. Солнце припекало все сильнее, тротуар то пропадал, то появлялся, заставляя идти по обочине, где проносились ржавые пикапы и мотоциклы.

Но тот путь, что рисовала на карте аккуратная синяя линия, оказался жестокой насмешкой. Навигатор, бесстрастный и бездушный, считал метры по прямой, не ведая о том, что земля под ногами — это живой, дышащий рельеф, созданный не для удобства путников с чемоданами.

Дорога не шла, она петляла, извивалась. Она то вздымалась вверх, заставляя сердце выскакивать из груди, а легкие — гореть огнем, то обрывалась вниз, срываясь в крутые спуски, где каждый шаг отдавался болью в коленях

Хорошо еще, что местами под ногами оставался асфальт — потрескавшийся, выщербленный, но все еще позволявший катить свой несчастный чемодан. Его жалкие колесики, предназначенные для гладких полов аэропортов, с безумным скрежетом цеплялись за каждую трещину, прыгали на каждом бугорке. Я уже не катил его, я вел с ним непрерывную борьбу, силясь удержать на курсе и не дать опрокинуться.

А потом асфальт кончался. Резко, без предупреждения. И начиналась брусчатка — старая, неровная, вывороченная временем и непогодой. Каждый булыжник был отдельным испытанием. Колёсики беспомощно замирали, и чемодан превращался в неподъемную гирю, безжизненно повисая на отчаянно напрягшейся руке. Его приходилось нести, чувствуя, ручка впивается в ладонь, а спина и ноги изнывают под этой опостылевшей ношей.

Навигатор равнодушно показывал, что пройдена лишь половина пути. А я уже чувствовал себя так, будто прошагал через всю пустыню Сонора. Солнце стояло в зените, безжалостно выжигая последние силы. Голод из назойливого напоминания превратился в тупую, фоновую боль. Казалось, этот путь не ведет к шелтеру, а просто существует сам по себе — бесконечная дорога-пытка, единственная цель которой — проверить, на что ты еще способен. И я шел. Потому что отступать было некуда.

Люди смотрели на меня с безразличным любопытством. Белый парень с рюкзаком и чемоданом на колесиках, бредущий в сторону, где никаких туристов не бывает. Я старался не встречаться с ними взглядом, уткнувшись в телефон с картой, но каждый взгляд чувствовал кожей — оценивающий, безразличный, иногда настороженный.

Ноги начинали ныть все сильнее. Колесики чемодана застревали в трещинах асфальта, его приходилось тащить уже не катя, а почти неся. Горло пересохло, а бутылка воды осталась там, в шелтере, — еще одна статья экономии, которая сейчас казалась идиотской.

Навигатор вёл меня не к окраинам, а, казалось, в сторону более оживлённых районов. Но парадоксальным образом людей на улицах становилось только меньше. Солнце, поднявшееся почти в зенит, стало безжалостным диктатором, выгнавшим всех жителей с раскалённого асфальта. Жизнь пряталась за ставнями, в тени заборов и в прохладных полумраках магазинчиков. Я брел по пустынным улицам, и моё одиночество становилось только оглушительнее под крикливое цикадовое сопровождение. Сомнения, подпитываемые жарой и усталостью, начали разъедать первоначальную решительность. А туда ли я иду? Примут ли меня снова? А что, если это — очередной круг ада?

Я уже прошёл почти две трети пути, когда, проходя мимо какой-то захудалой кафешки с запылённым окном, вдруг услышал в рюкзаке настойчивый звонок. Сердце ёкнуло — никто мне не звонил уже целую вечность. С трудом отстегнув рюкзак и почти выронив телефон из потных рук, я увидел на экране незнакомый американский номер.

— Алло? — выдохнул я, прижимая аппарат к уху и отойдя в тень.

— Здравствуйте, это Фонд «Новая надежда», — раздался в трубке женский голос. Он говорил на уверенном, почти чистом русском, лишь лёгкий, едва уловимый акцент выдавал в нем иностранку. — Мы пытаемся связаться с… — она произнесла моё имя.

Я замер. Это была одна из тех организаций, в которые я в отчаянии рассылал просьбы о помощи в поисках поручителя ещё из Пуэрто-Вальярты, не особо веря в ответ.

— Да, это я, — ответил я, чувствуя, как голос садится от жары и неожиданности.

— О, прекрасно! Вы уже в Штатах?! — жизнерадостно спросила она. — Хотели предложить вам нашу программу поддержки…

Я прервал её, коротко, без подробностей, объяснив ситуацию. Что я не в Штатах, а бреду по пыльной Тихуане, что мой переход откладывается, что я ищу ночлег и еду.

На той стороне линии наступила короткая, почтительная пауза.

— О, Господи… — тихо и искренне сказала она. — Я так вам сочувствую. Это должно быть невероятно тяжело. В такие моменты очень важно искать силы в вере. Молитесь Иисусу Христу, просите Его о помощи и утешении. Он не оставит вас.

Я выслушал её, глядя на раскалённый, пустой тротуар.

— Спасибо за ваши слова, — сказал я как можно мягче. — Но я… я мусульманин. Слава Аллаху.

Повисло ещё одно, на сей раз слегка смущённое молчание. Но женщина не положила трубку и не стала читать мне проповедь.

— Я понимаю, — наконец сказала она, и в её голосе по-прежнему звучало участие. — Я просто хотела вам помочь. Желаю вам удачи и сил. И всё же… если что, помните, что двери нашей церкви всегда открыты.

Мы попрощались. Я опустил телефон. Звонок не решил моих проблем, не дал еды и крыши над головой. Но он подарил что-то иное — короткое, хрупкое ощущение, что где-то там, за тысячи километров, кто-то, пусть на минуту, но искренне посочувствовал моему положению.

Это не утоляло голод, но немного снимало гнетущее чувство абсолютного одиночества в этом выжженном солнцем городе.

Пока она говорила свои слова участия, в голове пронеслись, как заезженная кинопленка, все мои попытки найти поручителей среди «своих». Вежливые, уклончивые отказы от друзей из нашего джамагата[1], которые уехали в штаты чуть раньше: «Мы бы рады, брат, но понимаешь, ситуация сложная…». Резкие, почти оскорбительные — от дальних, но всё-таки родственников: «Сам разбирайся со своими проблемами! Нам своих хватает!». И самое горькое — ледяное молчание в ответ на отчаянные сообщения в мессенджерах, которые я шлифовал по полчаса, пытаясь найти самые правильные слова.

Комок подкатил к горлу такой огромный и колючий, что стало физически трудно дышать. И тут, как удар хлыстом, вспомнились слова моей старенькой мамы, сказанные её тихим, но таким твёрдым голосом: «Сынок, всегда, а ОСОБЕННО когда тебе тяжело, проси решения проблем у Аллаха!!!» Она говорила это с таким светом в глазах, с такой непоколебимой уверенностью, а потом, уже почти шёпотом, словно доверяя великую тайну, добавляла: «Искренне проси… знаешь, так… со слезами на глазах».

Эти слова прозвучали в памяти так ярко, так явно, будто она стояла прямо здесь, на этом пыльном тротуаре. Комок в горле налился свинцом, сдавил дыхание. Я дико оглянулся по сторонам — улица была пустынна, выжжена солнцем и безразличием. И меня прорвало.

Сначала это были просто слёзы — горячие, солёные, жгущие щёки. Они текли сами, беззвучно и обильно. А потом из груди вырвался сдавленный стон, за ним другой, и понеслось — глухие, надрывные рыдания, которые я уже не мог и не пытался сдержать. Я плакал, как ребёнок, громко и безутешно, всхлипывая и давясь собственными слезами. Плакал о своей беспомощности, о предательстве «единоверцев», о жестокости этого города, о матери, которая была так далеко и не могла обнять. Всё, что копилось неделями, месяцами — страх, ярость, отчаяние — вышло наружу в этом шумном, неконтролируемом потоке.

Я не знаю, сколько это длилось. Может, пять минут, может, полчаса. Время перестало существовать. Но когда последняя судорога отступила и рыдания сменились прерывистыми всхлипами, я почувствовал невероятную пустоту и… лёгкость.

Словно огромный, давивший на плечи и душу камень вдруг свалился. Дышать стало легче. Даже чемодан в руке, тот самый проклятый «чемодан без ручки», внезапно показался не таким уж невыносимо тяжёлым. Я вытер лицо рукавом, сделал глубокий, прерывистый вдох. Горло саднило, глаза распухли, но на душе было пусто и странно спокойно. Я не нашёл ответа и не решил ни одной проблемы. Но я сделал то, о чём говорила мама. Я искренне попросил. Со слезами на глазах. И теперь, кажется, был готов идти дальше.

И я снова пошёл вперёд. Потому что другого выхода не было. Только вперёд.

[1] Джамагат (от араб. جماعة — джама‘а — «общество, группа, община») — традиционное название мусульманской общины или группы родов у тюркских, кавказских и других народов исповедывающих Ислам