Плагиат

Снова вечер и голубой самоварный дым стелется между дачными соснами. Просторная, полная диковинного весеннего света городская улица запружена проходящим коровьим стадом. Пастух Лазарь Сорокин, по кличке «пешеход», важно бьёт сопли оземь не слезая с лошади. Из под штучного довоенного фурагана ярко-жёлтые, как у кота, от долговременного употребления горячительных напитков, горят неугасимым огнём чуть раскосые пастушечьи глаза. Где-то наверху высадили со звоном стекло. Из дома культуры вышел круглый человек в брюках интенсивно абрикосового цвета, растерянно оглянулся по сторонам и исчез в открытом канализационном люке. В пивном ларьке, как испанцы с индейцами, шумно торговала Дарья Гуляй-День. Она была глупа, нахальна, и её преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет. В пивной очереди стоял Матвей Михайлович Любимов. Он с выражением живейшего интереса наблюдал за проходящим стадом. Вдруг, бык-производитель по кличке Бориска шедший во главе, поравнявшись с открытым люком страстно замычал низким голосом, каким иногда среди ночной тишины вдруг горячо и хлопотливо начинает бормотать унитаз, а затем, должно быть с испугу, быстро оправился в люк. Оттуда взвыли голосом флейты постепенно переходящим в щенячий визг. Пастух Лазарь Сорокин засмеялся гадким смехом и свернул в переулок, гордо рассматривая свои самодельные лапти, на которые налипли коровьи лепёшки. Щенячий визг из люка затих и несмелый голос нищего без квалификации стал звать на помощь. Проезжавший мимо на телеге иподромовский конюх Никита Гнуснов сбросил в люк верёвку и выудил оттуда бухгалтера столовой «Еврейские обеды» Валентина Сысоевича Бумажкина. Сысоевич был весь покрыт хлопьями Борискиного помёта и стал похож на ёлочного деда. Гнуснов при виде его судорожно перекрестился и с нервным смехом погнал коня дальше. Бумажкин, поведя вокруг себя сумасшедшим взором, глуповато хихикнул и фривольным полугалопом скрылся в дверях парикмахерской «Опопонакс», на дверях которой красовался незабываемый плакат: «Пока живы врачи-гинекологи искусство не умрёт!» Из двора дома напротив, со звуком опускаемой железной шторы, выехал жёлтый автомобиль незаконного сына директора треста столовых. Сын был в новом резиновом плаще и от него исходил одуряющий калошный запах. Пивная очередь оживилась. На задней правой дверце автомобиля углём было написано нецензурное выражение поносящее районного спекулянта Агопа Минаевича Обшиашвили... Сам Агоп в это время находился в общественной бане, достигнув седьмой степени опьянения, при которой он мог творить мелкие чудеса. Грузин томно смотрел на картину страстно мычащих голубей и что-то гундосил из Мопассана... Банщик, устроясь в раздвижном трёхдюймовом кресле для ревматиков, тоже слушал, иногда восклицая: «Похабно.., но хорошо!» остальные молчали, как Лига Наций. Вдруг Обшиашвили заикал с поразительной быстротой, дико огляделся и полез в окно. Спасать никто не стал, банный зал находился в подвале. В эту напряжённую минуту молчание было прервано трубным сморканием радиоточки, и коровий голос начал: «Последняя спортивная новость. Молодой англичанин Роберт Плейтон, за шесть часов и двадцать минут переплыл Ла-Манш на металлической кровати, которую он оснастил поплавками и мотором». «Да-а, уж!», - выдавил из себя возвратившийся с «улицы» Агоп Минаевич. На него зашикали. Радио насморочным голосом продолжало: «Роберт Плейтон сказал: Я собираюсь проделать новый эксперимент: переплыть Ла-Манш в... гробу!» После этой фразы зеркальный дубовый шкаф грубой рыночной работы «Гей славяне», стоявший в углу, со скрипом присел и развалился. Как потом выяснили эксперты, возраст умершего был три года. На мебельную фабрику в городе Убегайлове, постановлением местного банного профсоюза, была отписана жалоба на имя директора товарища Геморроя Диоскоровича Пищик-Заблудского. Спекулянт Обшиашвили, не растерявшись, тут же продал бане за тридцать два рубля и четыре талона на обед в «Еврейские обеды» бабушкин шкаф александровских времён, стоявший уже сто лет в чулане незаконно купленного дома разорившегося купца Паукова. Когда поднялась на небо луна и её мятный свет озарил уставший за день посёлок, на даче несуществующего племянника великого анархиста князя Кропоткина Филиппа О.Кройца, начали собираться люди. Бухгалтер Бумажкин появился с запада. Обшиашвили с востока, а незаконный сын директора треста столовых слез со стоявшего во дворе дуба. Также пришёл местный меценат, гинеколог Виктор Михайлович Небрежный. Огородами проник в дом заведующий «Опопонакса» Одеколон Панталонович Подбрюшкин, и на велосипеде приехали двое молодых людей, сыновья погребальной конторы товарища Геенина. Старшего звали Ромой (ему было 28 лет), младшего – Дусей (настоящего имени никто не знал). Оба были недотёпами. Приятное исключение в этой компании составляла мать О.Кройца, восьмидесятилетняя Олимпия Генриховна, бывшая выпускница женской гимназии города Саратова. У неё были коротко остриженные алюминиевые волосы и лицо с оттенком купоросного цвета. Сидя в персональной плетёной каталке она подслеповато смотрела по сторонам и тайком поедала недельный запас сахара. Союз старых меньшевиков был в сборе! Появился столик с бутылочкой водки и заплесневевшим сыром – для мужчин, и нашатырный спирт с валерьянкой – для дам; собрания проходили бурно и хозяину часто приходилось отпаивать каплями свою мать, которой становилось дурно при виде плачущих в бессилии перед советской властью мужчин. После предложения О.Крейца опрокинуть по первой, слово взял Обшиашвили именуемый в блатных кругах «Кондуктором» за умение продавать совершенно ни к чему не пригодные предметы в две цены. - Господи! В последнее время у меня появились склонности к философии. Два дня и одну ночь я размышлял о нашем бытие и пришёл к выводу, что жить на этой планете только время терять! - Не собираетесь ли Вы, уважаемый, покинуть нас и осчастливить своим прибытием Луну или Марс? – миролюбиво сострил О.Кройц. Рома и Дуся, как по команде, ответили нездоровым смехом... Агоп Минаевич не любил О.Кройца и этот очередной выпад моментально пометил карандашиком на своём манжете за номером 592, в тайне мечтая, при лучших временах, припомнить несуществующему племяннику все оскорбления сразу. Предчувствуя надвигающуюся ссору вмешался гинеколог В.М.Небрежный с предложением опрокинуть по второй; для ясности! Виктор Михайлович был яркой личностью и за свою сорокалетнюю жизнь повидал многое. «Я знаю всё на свете, а всем остальным интересуюсь!» - неоднократно восклицал он в пивной очереди потрясывая объёмистым портфелем яичного цвета. Действительно, с ранних лет в нём стали проявляться всевозможные таланты. Так, уже в три года он в совершенстве овладел всем нецензурным словарём дворника Тихона, а в шесть лет обыгрывал этого же Тихона в карты на деньги. - Ты, барин, далеко пойдёшь! – льстя малышу, гнусавил дворник. – Меньше чем кондуктором на железной дороге тебя и не вижу!» Сам Тихон был преисполнен глубокого страха к «железке». Когда-то, лет двадцать назад, он решился поехать на поезде в Астрахань, навестить старушку мать. В поезде у него украли казённый окопный тулуп, а на обратном пути всё остальное, и он вышел из вагона сгибаясь под тяжестью мешка с дынями, которые подарила ему мама. С тех пор он больше никогда не имел дела с железной дорогой. Дворник был суеверным человеком. Годы шли, Витя рос, и первая его работа: подделка сторублёвой ассигнации увенчалась успехом; Витю посадили. Вышел он из тюрьмы возмужавшим и поумневшим, эдаким двадцатипятилетним художником-пушкарём! Годы заключения не прошли даром, и через пять лет, уже, Виктор Михайлович достиг своего апогея. Как-то в дождливую осеннюю ночь 1915-го он из трёх золотых сделал один и получил за это бессрочные каторжные работы. Только революция помогла ему сбросить каторжные оковы. Шла война. Небрежный переехал в Москву и в трудных условиях военного времени окончил курсы фельдшеров-радистов. Потом его отправили на Южный фронт. До окопов он не доехал, и вообще не любил освещать этот период своей жизни даже едва коптящей свечой. «Сумасшедший дом, где все здоровы», - так записал он в своём дневнике события тех лет.