ПОЦЕЛУЙ, ЦЕНОЮ ЖИЗНЬ или МУЛАТКА И РОНИНИ

Предвкушение это вершина жизни, с неё то все и началось. Она назвалась Мулаткой. Ей было восемнадцать. Когда она меня бросила у меня заложило уши и началась временная глухота. Вряд ли стоит упоминать насколько это было труднопереносимо. Тогда глухота мучала меня не больше моей невысказанности. Помню также, что в это же самое время обострилось чувство вкуса и склонность к вину. Нелишне будет вспомнить, что я плохо зарабатывал на хлеб насущный и все мои физические усилия прилагались в преддверие мистики. Как шутил один мой друг, ndash; я мерил нос у химеры. В чате я выбрал ник laquo;Рониниraquo;. laquo;Ронинraquo; в японском воинском искусстве это самурай, оставшийся без хозяина, которому не хватило решимости или достаточности причин для харакири. Это прозвище был кордоном от Вселенной. А извне Ронини ndash; это был картонный мир моего мяса и вечно колеблющихся взглядов на вещи. Я тусовался в чате всегда до первого пота, пока ум не принимался симфонировать камерными литературными пассажами и мой стиль не начинал докучать каждому. Некоторые чаттеры принимали меня за чудака и пустослова, доказывающего живописцам белизну белого и беспричинность существования черного. Вздыхая, я сравнивал себя с фермером, запершимся на своей диковинной ферме и приправляющим всякое блюдо ломтиками лимона,-- бесценный и бесплатный набор витамина С,-- освенцимской стойкостью идущим к концу каждого дня. Это ферма было мое тело, не впускавшее туда жизнь. laquo;Ун, де, тгуаraquo; ndash; говорил я себе, вот напишу Мулатке что-то такое заумное и она влюбится в меня, выпрыгнет из чата прямо на мою ферму. Но голова моя была винным бокалом, налитым до краев и мудрость миновала меня. Несмотря, а скорее благодаря разнице в возрасте, между мной и Мулаткой было непривычное равенство в отношениях. Как разряд молнии прошла она в мой мир причуд и внутреннего сюрреализма. Я хромал в жизненнном преуспевании, а она радостно протягивала мне свою непорочную руку. Как ребенок, что находит на улице бездомного больного щенка и приносит его прямо к себе на квартиру, не отдавая себе отчет, чего в этом поступке больше: ответственности или доброты. При первом же знакомстве Мулатке очертила круг, за который мне не следовало выходить. ndash; Я люблю Моцарта, laquo;Реквиемraquo;. ndash; подчеркнула она. Это было напечатано андерлайном с контекстом такого упрека, будто я являлся последователем Сальери. Выказав в нескольких предложениях, что разбирается в жизни и людях, Мулатка чуть не поссорилась со мной из-за каких-то эстрадных певцов. Я истолковал её слова, как попытку доказать мне мои же аргументы. Я подумал, что небось так вели себя строители Вавилонского столпа у руин своего замысла. Но потом с Мулаткой произошло что-то непредвиденное, что-то изменило её отношение ко мне. Она стала любезной, непроизвольно воскрешая мои смертные чувства, придавленные стопкой жизненных передряг. Внутренне я представлял собой увядающее дерево, она же была царицей виртуального сообщества. И когда все тот же мой изобретательный друг, наорав на мою глухоту, прозвал меня Бетховеном, я пустился в историю судьбы гениального немецкого композитора, его возлюбленной Джульетты Гвиччиарди, laquo;Лунной Сонатыraquo;, я задумался над обреченностью гениев и худе, в лоне которого живет добро, постаравшись прикрепить ко всему этому себя и Мулатку.Я смотрел на мир широко раскрытыми глазами, во взоре моем было столько детскости, что это отмечали многие, беспардонно резюмируя: laquo;...у тебя взгляд порядочного человека!raquo;. На самом деле давно вышибло из памяти, что такое вдохновение. И образ прекрасной Мулатки кропотливо, как тонкий семейный психолог стал работать с моим возрождением. Она снимала все шлюзы моим чувствам, все механизмы контроля, чтобы рассмотреть что было такое ужасное там, за моим кордоном. Я не хотел, обжечь этим Мулатку и поэтому периодически поддакивал ей. Она обнаружила, что мои любимые сказки laquo;Гадкий утенокraquo; и laquo;Царевна-лягушкаraquo;. Что я все ещё являлся гонимым собой и миром гадким утенком, а моя лягушка оставалась всё той же квакшей с неотнятой стрелой. Меня неотступно преследовала и терзала мысль о мире после меня; где находятся точки приложения моей силы, откуда мир изменяется? В реальной жизни я опаздывал и не успевал, я был неуклюж и глуп. Я был зверем, ставившим под сомнение сопричастность к своему роду. И я знал, знал наизусть испещренную записками карту своих лабиринтов, однако человека трудно перелить, как воск или олово в другую форму. Во время немногочисленных озарений, я догадывался, что чудо внутри меня и превращался в фанатика-золотоискателя. Я становился пропитанным мыслью, что Лувр или Моисей пребывают во мне, как бриллиант в кристалле. И движимый этими прозрениями тщился увидеть то же самое в других людях.Внутренне я был совсем другим и никак не мог выразить этого миру. Я поспешал во всем и вместо этого получал дешевую показуху. Я думал о крестоносцах и ронинах, о взрезанном турецким ятаганом Дарданельском проливе, о солдатах, что безропотно отдавали жизни и людях, которых Бог избирал и говорил их устами. Я думал, что писательство было моим инфантилизмом и средством растянуть пройденное детство. Я сжимал руками колени, слушая ритм журчащего родника, и хотел всмотреться, как Мулатка за мой кордон, что там есть, там за водой? Жизнь показывала свой двусмысленный оскал и осыпала меня своими поцелуями, однако я не уставал повторять ей: laquo;Ты так прекрасна!raquo;. Вместе с Мулаткой страннные сновидения и вопросы ворвались в мою жизнь. Я притивился старости, надвигающейся широко, целым горизонтом, как наводнение. Я не знал предела, где остановиться, чтобы мышление мое стало реалистичным, в унисон тем процессам, что происходили в окружающем мире. Моя карма вела к непреложной цели: laquo;Куда я иду? В чем смысл моей жизни? В чем мое предназначение, моя миссия?raquo; Какова была плата за то, что я родился человеком? Я чувствовал эту глубокую неудовлетворенность жизнью. Оторванность от переживания происходящего. Я забывал особые слова для живописности предметов.Во снах я целовал колокола, кличущие живых в могилы, а мертвых, что время их близко. Я был всем, кем мог быть: островом, водой, мыслью, ущельем. Ночные поезда приводили и уводили из моей жизни сирот, которых я был должен принять на свое попечение; толпы безгрешных существ, чтобы из них потом не выросли чудовища. Мой голос, очаровательный голос, мог бы зажечь завистью Орфея. Но он терялся среди гор, которых я взращивал как растение. Мне снилось, что Ангел, подобно сеятелю, каждый белый день рассыпает человечность на землю. Солдат и священник, врач и палач, учителя, все люди до единого, каждый день стряхивали с себя, думая, что это просто пыль или натирали ими свои души.Никому не ведомо, каким образом люди догадались соединять две части земли мостами, как складывать поперек две ветки дерева и делать кресты. Никто не знает, кто научил человека смыкать губы в поцелуях? Как быть Бетховеном? Бетховеном-личностью, а не композитором. Мы бываем марионетками своих душевных переживаний и чувств чаще, чем можем признать. Я видел память, как женщину с татуировкой laquo;Живи Красивоraquo;. Ничто не может сравниться с красиво живущим человеком. И я познал, что каждый из нас хотел бы стать таким.Мои чувства не оживали. Я просыпался с раздражением, со страхами. Каждое утро начиналось с приветствия длинющего строя ласточек, опутавших провода, обсуждающих вчерашние события. В девять я находил письма Мулатки в своем почтовом ящике: laquo;Не горюй, милый! ndash; писала она ndash; Ничего не сравниться с глубиной твоих эмоцийraquo;. Это было моим завтраком. Лакомство жизни, быть любимым людьми, которые моложе тебя и верят в твою избранность. Я вслушивался во вкус фиников и запахи ирисов, всё больше превращясь в зверя. Я изучал себя, как школьный предмет и видел после двадцати пяти, я чаще стал отдавать предпочтение женщинам моложе меня не меньше, чем в десять лет. Это был ещё один способ остаться в детстве, запрудить время. Я иногда рисовал её в своих фантазиях, слушал несуществующее эхо голоса Мулатки, каким по высоте он мог бы быть, это альт или сопрано? laquo;Наверняка, думал я, кожа у неё матоваяraquo;. Любя молодую кожу, я не гадал, чтобы могло предвещать акцентирование чувств на коже женщины? Почему кожа приобрела для моего восприятия такое значение? Почему это так действовало на мои антипатии? И если я был Ван Гогом каким образом это могло отобразиться на холсте? Я видел в её крови Норму Пучини, сходную мне по духу беглянку в мир вымышленный, где Бенвенуто рассыпал чары изумительного золота, где кавказский крестьянин подправлял нож плуга, садовник срезал созревшие золотистые абрикосы. Уходя из чата, я писал всем laquo;Прощайте!raquo;, ей ndash; laquo;Ариведерчи!raquo;. laquo;Ариведерчиraquo; нравилось мому слуху больше всего ndash; смешанные арийский дух огнепоклонничества, индийские laquo;Ведыraquo; и дух чистой грусти. Эти звуки напоминали мне мир неузнанный и Мулатка была больше всего непроявленным миром.В тот летний день, когда мы наконец должны были встретиться, у витрин цветочного магазина я наблюдал за франтоватым пестиком моих любимых цветов гладиулосов. Вместе с тычинками они застыли в неповторимом танцевальном па. Смерть подарила им всего несколько часов жизни. Но ничего не могло сравниться по красоте с этим поцелуем жизни. Мне пришло в голову, что не далее, чем через два часа буду ласкать Мулатку, как горящую свечу, впитывая в пальцы восхитительные силы её юности ndash; синий цвет ободка пламени свечи.За нашей высокомерностью живут удивительные миры. Очевидно, чтобы обезопасить нас от внутреннего взрыва, от переживания этого, на первый взгляд, заплетенного волшебством мира у нас вместо луп глаза. Миры Продо и стойких оловянных солдатиков, ныряльщиков за кораллами, мир пустынь и бедуинов, роз и Хорезма, врастащего изо дня в день в облака, чтоб склонить седые минареты и сказать с детской непринужденностью, с чувством первооткрывателя: laquo;Нет бога выша аллаха...raquo;. Это все звенья цепей, молекул, звенья миров наших догадок. И всё от нас, насколько далеко мы зайдем. Чтобы достать, поднять свою гондолу с земли. И стать таким же счастливым, как первый человек после Дедала и Икара взлетевший в небо и невридимым опустившийся на земную поверхность. Я вспомнил как в начальном классе, отец купил мне черно-оранжевую нейлоновую куртку. Такой ни у кого не было. Я щеголял ею в школе, но однажды вечером, придя с уроков, я, не раздеваясь, торопливо стал рассказывать матери о своих успехах в учёбе и случайно коснулся рукавом трубы горячей печки. У родителей денег на другую куртку не было и на мою любимую куртку наложили большую заплатку и заставили меня так ходить в школу. Вместо гордости эта куртка стала предметом моего стыда и дискомфорта. Самое главное, что именно в то время я любил одну кудрявую девчонку из паралельного класса. После заплатки на левом рукаве, мне всегда было как-то не по себе, я думал о том, что я уже не буду вызывать в ней симпатию, а просто сочуствие, а может и насмешку. Нынче Мулатка виделась мне той же самой маленькой девочкой, мне хотелось просто достучаться её любви, но на мне снова сидела эта проклятая куртка.А ещё Мулатка казалась мне другой девушкой, повстречавшейся мне во Флоренции. Год назад, будучи в командировке в Италии, имея свободный день в распоряжении, я поехал смотреть чудо-город, laquo;Фиренцуraquo;, как её называют итальянцы. Я хотел бы воспеть дифирамбы Флоренции, но она в этом не нуждается. Пораженный, я бродил по её центру и, держа в руках путеводитель, с твердым намерением шел к Палаццо дель Векио. У монументального Палаццо Нуомо я загляделся на одну невысокую красивую девушку, которую, не знаю отчего, принял за француженку, что-то заставило меня обратить на неё внимание. Она был на высоких каблуках, с гордой осанкой, с золотистыми волосами, в белой сорочке и широкой, развевающейся юбкой. И тоже искала дорогу к Палаццо Векио. У неё были пухлые губы, и когда я повторил это выражение, чтобы понять что оно выражает, у меня получилось: laquo;Я и Флоренцияraquo;. Потом наши пути пересеклись у моста Але Грацие и Библиотеки Медичи. Девушка в руках несла сумку, из которой выглядывал сувениры-рыцари. Она спрашивала у мотоциклистов, как пройти к Палаццо Векио, её прямая осанка ничуть не изменялась. Француженка тоже отметила про себя, что мы несколько раз столкнулись. Стоит ли упоминания, что женщины более внимательны ко всем знакам и событиям. Тут я хотел подойти и попросить сфотографироваться вместе, что я проделал в Италии несчетное количество раз, но теперь у меня точно свело ноги, разом навалились предательские сомнения. А девушка не давала времени мне на размышление. Я отправился за ней по направлению к Понте Веккио и, не доходя, свернул к Палаццо дель Векио. Солнце опустило перед собой облака, расстилая под собой оранжевые оттенки, у подножья статуи Донателло уличный музыкант играл на гитаре laquo;Баркаролуraquo; времен рококо. Ещё за сотню метров я увидел фигуру Геракла, а за ним статного Давида и очутился напротив великолепной отделки дворцов, кичащихся вычурной техникой бароко. Я ждал этой минуты пол-жизни. Музыка, неповторимая панорама дворцов и площадей старинного города. Будто кто-то ходит по вашим нервам, неимоверно легкий и тяжелый. Распространяется рябь над озером души, как по зеркалу внутренностей кто-то смело ступает. Люди разных национальностей сидят у подножия дворца и пьют красоту, как обычный прохладительный напиток, забывая о вражде и непонимании. Везде любовь, любовь, любовь и Создатель оставил им только один язык, Красоту. А потом заиграл гобой, чуть прискорбно и с ликованием трагичного. Влюбленные читали вывески перед статуями. Я сел напротив Давида и уставший думал о мироустройстве, о рабстве человеческой души. Чего мы только не делаем, чтобы не видеть свои чувства, свою настоящую красоту?Пройдя сквозь ряд статуй великих итальянцев прошлого, я снова заприметил мою француженку у львов. В её внешнем виде было столько притягательности и столько недоступности, мне захотелось запомнить Флоренцию знакомством с ней. Я ещё раз засомневался в себе: что и как сказать? После Паллацо Векио самому себе показался таким никчемным. Она тоже запомнила меня и, прочитав мои мысли, отвела глаза. Мой английский отдел в голове также не преминул подсказать, что у него не хватит сил справиться с этой задачей. Я опешил и капитулировал. Я выбрал просто созерцание. С этой красивой француженкой наши пути пересеклись ещё несколько раз, на Понте Векио и на Пьяцца дель Пити, но я был сломлен и отказался от авантюры, делающей нас мужчинами. В моих воспоминаниях осталась красавица-Флоренция... Что и говорить, фатум разлучал и соединял нас с Мулаткой. Она показательно оставляла меня несколько раз, отказываясь от контактов. Я не мог заставить эту девушку полюбить меня. И мне пришлось ждать пока в ней произойдет поворот. Это возраст, межа возвращения к поискам, к отверженным ценностям. Она считала, что сама уклоняется от встречи, но это всего лишь я был занят самоедством, как Крон-детопожиратель. Хотя, присущее мне незагубленное притяжение, постоянно возвращало траектории наших орбит в общую гравитацию. Мы назначили встречу у небольшого кафе, почти у моста. Я сидел и пил крюшон, смакуя печенье, выкуривая сигареты с ментолом и вызывая в себе нужный настрой. Какие-то незаказанные диалоги разворачивались в голове. Я фиксировал всё происходящее, как фотоаппарат laquo;Полароидаraquo;. Официантки, меню, рекламные щиты, смысл моего сидения там ходили ходуном. Часы на площади, устав мучить меня, пробили три. Я перенёс взгляд на свои. На парапет, растопыривая лапки, опустилось несколько голубей. По мосту проехала машина, чуть притормозив, пошла очередная волна прохожих. Через мгновение Мулатка появилась с другого конца моста незаметно, ровной поступью, как та француженка из Флоренции. Её закрыл какой-то раввин, припадавший на правую ногу. Потом другой прохожий загородил эту милую картину. Меня объяло несдерживаемое волнение, сердце мое забилось в руки пошло бессилие. Я уже не понимал где игра, что я должен был делать? Как вести себя? Это был уже не чат, где я мог вымысливать себя и корректировать предложения, это было физическое пространство в несколько секунд, оставшихся между нами. На миг я захотел, чтобы меня тут не было. Что она подумала бы обо мне? Но она уже увидела меня и меня объяло осознание того, что некая сила сейчас преподнесет мне ирреальные моменты трансцендности и уверенный в этом я плавно привстал со стула. Он подошла вплотную... Мое сердце выплеснулось из груди. Я потерялся, как мальчик. Это был невинные синие глаза, с дивным блеском моря, laquo;quegli occhi verdi come il mareraquo;, как пел Паваротти. Её светлый взгляд, наполненный любовью испепелил во мне всю мою искуственную удаль. Я остался тем же мальчиком без достоинств, с заплатанной на рукаве курткой. ndash; Ронини?! Это ведь ты! - спросила она спокойно. Я понял, что моя куртка не имеет для неё никакого значения, как смертельная болезнь возлюбленного для настоящей женщины.Я пролепетал что-то в ответ. Она продолжала рассматривать мои глаза о которых тоже имела собственное представление. Мне хотелось быть таким же простым и смелым. Но не мог сделать то, о чем тысяча раз думал, мечтал и строил в своей голове. Я не мог просто взять её за руку. ndash; Ронини, что с тобой? - улыбнулось мне море её глаз.Я механически притянул её к себе и обнял. Почувствовав её грудь у своей и её прекрасные руки на спине, я как бы обрел новую жизнь. Её кожа была такой, о какой я мечтал, её глаза, нос, золотые переливы волос, губы, сомкнутые в невинности. Я держал в руках момент, прекрасное создание, женщину по имени, Рай. Её духи замутили голову. Я ощутил слова, что одно действие и одно мгновение делают нас людьми, насколько одно действие определяет всё наше будущее и линии наших потомков. И мгновение действия опередило желание. Действие двух людей, нашедших друг в друге божества. Наши губы соединились в поцелуе. Промелькнула мысль, что вся моя жизнь стоила одного этого прикосновения. Я понял, что Я Есть.Её губы были, как цветки клевера. Вспорхнули голуби, разлетаясь в разные стороны и поле клевера из детства вмешалось в мое сознание. Цветки, которые я срывал и высасывал из них небольшую сладость. Я замкнулся в круг бесконечности.